которое,  невзирая  на его  "иррациональность",
следует  называть   логическим  или  ноэтическим.   Эта   вера  покоится  на
принятии-за-истину  и  признании-в-качестве-истинного  некоего  утверждения,
возвещаемого о  предмете веры.  Вся  сердечная  глубина  или  восторженность
чувства,  вся  преданность жизни выросли  из принятия  этого  призыва  и  из
исповедания, свершившегося  как  в глубине души, так и  в слове,  открытом в
мир: "Я верю,  что это так". Этот  (по своему происхождению чисто греческий)
акт  веры,  пылкое признание  реальности бытия,  находящейся  по ту  сторону
обычного круга представлений,  -  акт, имевший  все  же  поэтическую  форму,
совершался тогда (в отличие от большей части  позднейшей истории обращения в
христианство) как  действие  личности,  отграничивающей  себя  тем самым  от
своего  народа,  и  требование веры было требованием именно такого действия.
Конечно, Иисус тоже обращается к отдельным личностям или, если он говорит со
множеством, - к отдельным личностям в этом множестве. Но нужно услышать, как
он  (Мф. 15:24) говорит о  "погибших  овцах  дома Израилева"127: даже их  он
видит еще в устроении "дома".


     127  Это  выражение  следует относить  к животным, потерявшим  пастбище
(согласно Иер 50:6; Иез. 34:4, 16; Пс 118:176).

     После  Иисуса  ничего подобного этому  больше не услышать. Павел  часто
говорит о евреях и эллинах, но никогда не упоминает  о специфике их народной
жизни.  Для  него  важно лишь вновь основанное  сообщество, которое по  сути
своей  вовсе  не народ. Идея  "святого  народа"  полностью стирается, она не
входит в самосознание христианства; вскоре  на ее место приходит идея церкви
как отныне единственно истинного "народа  Божьего".  Вследствие всего  этого
даже  при  массовых  крещениях  на  Западе, которые как феноменально,  так и
душевно  далеко  отошли  от  индивидуального  акта  эллинистической  пистис,
"христианскими"  (то есть  подчинившимися Христу) становились  не народы,  а
каждый человек поодиночке. "Народом Божьим" назывался весь христианский мир,
который  по  самой сути своей отличался от  отдельных народов.  А  сами  эти
народы  продолжали  жить   попрежнему,   согласно   собственной  природе   и
собственным законам.  Так что верующие во Христа существовали одновременно в
двух сферах: как индивидуальности в личной сфере и как участники жизни своих
народов в публичной  сфере.  Такое состояние  сохранялось и  удерживалось от
кризиса до  тех пор, пока сфера личности была способна противостоять диктату
публичной  сферы.  Кризис назревает  в  нашу эпоху  по мере того, как  сфера
личности пронизывается  и  определяется  этим  диктатом.  Спасительное благо
христианства,  самостоянье  спасенной  души, оказалось в опасности.  Сто лет
назад Кьеркегор указал на это  со всей жестокостью и  ясностью. Однако он не
выявил в достаточной мере причины болезни и  не определил ее очаг. Суть дела
здесь  в разладе  между освящением  отдельного  человека  и несвятостью  его
сообщества,   с   которой   человек  готов   примириться.   Этот   разлад  с
необходимостью  переносится  и  во внутреннюю диалектику человеческой  души.
Возникающая здесь проблема заставляет вспомнить об исконной задаче Израиля -
и о его проблематичной природе.
     Но  сверх  того  нам дается почувствовать,  что  и  здесь  из  строгого
паулинизма  ведет путь к  другой форме пистис, которая оказывается  ближе  к
эмуне. По  образу  своему  вера  еврейства  и  вера  христианства  сущностно
различны  -  в  соответствии  с их  человеческими корнями.  И  наверняка они
останутся  ущностно  различными,  покуда  род  человеческий  не соберется из
изгнания  "религий"  в  Царство  Бога.  Но  будущий Израиль,  стремящийся  к
обновлению своей веры посредством возрождения личности, и новый христианский
мир,  стремящийся к обновлению своей  веры  посредством возрождения народов,
должны были бы сказать друг другу невысказанное  и оказать друг другу помощь
- едва ли представимую сегодня.