десяти" в  военный штаб Антанты. Я разожгу костер
новой войны. Это будет та же интервенция, но под другим соусом...
     Размахивая руками, Черчилль бегал по кабинету.
     Коротконогое жирное существо  металось по пушистому ковру, натыкаясь на
кресла. Вид его был столь отвратителен, что даже видавший виды Мэрфи прикрыл
глаза рукой и откинулся на спинку дивана...
     ...Прошло  около  месяца.  Во  время одной  из  обычных деловых бесед с
Черчиллем Мэрфи молча подал ему московскую газету "Известия" с приложенным к
ней переводом статьи товарища Сталина:
     "Месяца   четыре    назад   союзный   империализм,   победивший   своих
австро-германских  соперников,  поставил   вопрос  резко   и  определенно  о
вооруженном   вмешательстве  (интервенция!)   в   "русские  дела".   Никаких
переговоров с  "анархической"  Россией!  Перебросить часть  "освободившихся"
войск  на территорию России, влить их в белогвардейские части Скоропадских и
Красновых,  Деникиных  и  Бичераховых,  Колчаков  и  Чайковских  и  сжать  в
"железное  кольцо"  очаг  революции, Советскую  Россию,  -  таков  был  план
империалистов. Но  план этот разбился  о волны  революции.  Рабочие  Европы,
охваченные   революционным  движением,   открыли  яростную  кампанию  против
вооруженного   вмешательства.   "Освободившиеся   войска"   оказались   явно
непригодными для вооруженной борьбы с революцией. Более того, соприкасаясь с
восставшими рабочими,  они сами "заразились" большевизмом. Взятие советскими
войсками  Херсона  и  Николаева,  где  войска Антанты отказались  от войны с
рабочими, особенно  красноречиво свидетельствует  об этом. Что  же  касается
предполагаемого  "железного  кольца",   то   оно  не  только   не  оказалось
"смертельным",  но  получило  еще  ряд   трещин.  План  прямой,  неприкрытой
интервенции   оказался,  таким   образом,  явно  "нецелесообразным".   Этим,
собственно,  и объясняются  последние заявления  Ллойд-Джорджа  и Вильсона о
"допустимости" переговоров с большевиками..."
     "Но  отказ  от  неприкрытой  интервенции  диктовался  не  только   этим
обстоятельством. Он объясняется еще  тем, что в ходе борьбы наметилась новая
комбинация, новая, прикрытая форма вооруженного вмешательства, правда, более
сложная,  чем   открытое  вмешательство,   но  зато  более   "удобная"   для
"Цивилизованной"   и   "гуманной"   Антанты".  "...К  чему   "опасная"   для
империализма открытая интервенция,  требующая к тому же  больших  жертв, раз
есть возможность организовать прикрытую национальным  флагом  и  "совершенно
безопасную" интервенцию за чужой счет, за счет "малых" народов?.."
     Черчилль  читал долго, как будто не веря  собственным  глазам. Затем он
нервным жестом отложил листки в сторону. Мэрфи показалось, что лицо  патрона
еще больше  пожелтело. Рука,  положившая газету на  письменный стол, заметно
дрогнула, как у шулера, уличенного в нечестной игре.
     Мэрфи  смотрел  на Черчилля,  как бы  говоря всем  своим видом:  "Я вас
предупреждал, этого следовало ожидать".
     Некоторое время длилось молчание. Наконец, Черчилль не выдержал.
     - Идите к черту!  - закричал он своим каркающим  голосом. - Вы обожаете
приносить новости, от которых скрипят нервы. Не мешайте мне!..
     Андрей Латкин и  Матвей Жемчужный уже месяц  находились в архангельской
тюрьме. Вначале их почти каждый  день допрашивали, грозили расстрелом, били,
сажали в  карцер. Но  оба они в  один голос  утверждали, что никакой  группы
Егорова на Мудьюге не существовало.
     Жизнь в тюрьме была ужасной. Повторялось все то, что было на Мудьюге, -
голод, неожиданные вызовы на допрос, избиения, расстрелы.
     ...Когда  вскрылась  река, заключенных  погнали на работы в  порт. Люди
замерзали  в  ледяной  воде.  Негде   было  ни  обсушиться,  ни  обогреться.
Заключенных по-прежнему  морили  голодом,  и  они  так же,  как на  Мудьюге,
умирали от цинги и тифа.
     Однажды  вечером  надзиратель  Истомин,  родственник  Дементия  Силина,
подошел к Жемчужному и, оглянувшись по сторонам, тихо сказал:
     - Ну,  Матвей, директива тебе от  подпольного комитета... Вот записочка
от Чеснокова. Завтра бежим. Я, ты и Латкин.
     - Ты-то куда? - спросил Жемчужный. Надзиратель сердито махнул рукой.
     -  Куда -  это  ничья забота. Бегу  потому,  что сил больше нет, с души
воротит.  Ты  вот что, слушай... Завтра будут  посылать за цементом на левый
берег. Я возьму тебя и Латкина. Понял?
     - Понял.
     - В  пакгаузе у портовиков переоденемся.  Там же  получим документы.  И
сразу  в поезд. Билеты  нам будут уже куплены. Доедете до станции  Тундра. У
Тундры  путевые  работы идут.  Пойдете к ремонтному мастеру Семенову, он вас
примет... С ним условлено. А я поеду дальше. Все понял?
     - Все.
     - До завтра...
     - Не боишься? - спросил Жемчужный у Андрея, рассказав ему о разговоре с
надзирателем. - Может, провокация?
     - Не думаю.  И  чего бояться?  - усмехаясь, ответил Андрей. - Все равно
нам нечего терять, Матюша.
     ...Побег сошел отлично.  Портовые  рабочие оттолкнули  лодку, в которой
скрылись беглецы,  она поплыла по течению, и  контрразведка  потратила много
времени на ее поиски. Найдя, наконец, пустую лодку,  контрразведчики решили,
что Истомин убит и выброшен в  воду. Но где  заключенные?  Их долго искали в
Архангельске и, конечно, не нашли.
     Почти месяц Андрей и боцман работали землекопами. Боцман сбрил бороду и
стал  неузнаваем. Но и  он  и Андрей все-таки со страхом смотрели на каждого
нового человека, появлявшегося  в рабочем  бараке. Когда всю  партию рабочих
перебросили к станции  Обозерской, они почувствовали себя спокойнее  и стали
думать о переходе через линию фронта.
     Но  тут  случилась беда, помешавшая им осуществить свою мысль.  Однажды
ночью  -  это было  в  конце мая - барак оцепили  солдаты. Всех  рабочих  от
двадцати до тридцати лет вызвали по списку,  объявили им, что они призваны в
армию,  и  под конвоем  отправили  в  Архангельск.  Довезя до  Бакарицы,  их
высадили  там  и  разместили  в  казармах.  Миллер  называл  это  "очередным
набором".
     Из казарм никого не выпускали,  поэтому  Жемчужный  не мог  связаться с
архангельскими подпольщиками.
     На вторую неделю пребывания  в казармах молодой железнодорожный рабочий
Степан Чистов, сосед Жемчужного по нарам, показал ему листовку:
     - Жинка  принесла!  Почитай!  Греков сказал,  что  мне  нужно  с  тобой
связаться...
     "Товарищи,  -  говорилось  в  листовке, - вас  загнали  в  миллеровские
войска! Берите оружие... И переходите фронт... Красная Армия ждет вас..."
     - Как считаешь, дело советуют?
     - Дело, -  хитро улыбаясь, ответил Жемчужный. - Выходит так, что Миллер
не только нас мобилизовал,  но еще и вооружит. Вот тут-то мы ему и  покажем.
Что ж, Степан,  надо действовать.  Придется нам с тобой начать. У  меня люди
найдутся.  Ты  тоже  подбери надежных товарищей. Партия  указывает нам,  что
делать... Вот с разговора об этих листовках и начнем.
     Тяжкие, почти  нечеловеческие испытания закалили Андрея. В этом молодом
и невероятно исхудавшем солдате  с упрямыми серыми глазами  никто не смог бы
узнать  прежнего  студента. Да  и  по  документам  Андрей Латкин  был теперь
мещанином  Алексеем  Коноплевым,  место рождения - Царское  село, постоянное
местожительство - Каргополь, образование - городское училище.
     При  проверке Андрей смело подал свои документы  офицеру контрразведки.
Тот поставил на них штамп.
     "Союзное"   командование   мало  беспокоилось  о  настроениях   солдат.
Айронсайд считал солдата машиной: "Достаточно поставить ее в соответствующие
условия, и она принуждена  будет  действовать механически". Так же  думали и
его офицеры, с помощью пулеметов загоняя людей на военную службу.
     Батальон  находился под  неусыпным наблюдением офицеров и переводчиков,
присланных  военным контролем. Когда  батальон  размещался  в деревне или  в
лесу,  русские  роты  по  приказу  командира  сводной Северодвинской бригады
генерала Финлесона  окружались английскими или американскими частями. В  бою
за спиной  русских  солдат должны  были  стоять английские или  американские
пулеметчики.
     Солдаты, конечно,  сразу поняли, что их хотят использовать как пушечное
мясо.  Однако  русские  люди не  упали  духом. Ненависть  к  врагу возросла.
Большевистские листовки имели  успех у  солдат. Они с нетерпением ждали того
часа, когда смогут направить оружие против своих  угнетателей. В каждой роте
были  созданы  пятерки.  Их деятельностью  руководил  подпольный  комитет, в
который вошли  Матвей Жемчужный, сейчас носивший  фамилию  Черненко, Алексей
Коноплев (то есть Андрей Латкин) и Степан Чистов.
     Пропаганда среди солдат велась так искусно,  что офицеры  не замечали в
своем  батальоне  ничего подозрительного.  Айронсайд каждую  неделю  получал
успокоительные  рапорты.  Он  стал  считать  этот  батальон  своим  детищем,
гордился им перед  белогвардейским генералитетом,  предлагая направить своих
офицеров и  в другие  миллеровские полки. Марушевский  и Миллер  просили его
повременить  с  этой  мерой,  которая,  по  их  мнению,  "могла"   оскорбить
национальные чувства русского офицерства". Айронсайд милостиво согласился.
     Он чувствовал себя  на вершине славы, забыл  уроки  Шенкурска и считал,
что большевики скоро будут разбиты.
     Из Англии и Америки прибыли новые части.  По  освободившемуся ото льдов
морю   пришли   транспорты  с  вооружением.  Все  это  настолько  вдохновило
Айронсайда, что он собрал у себя  в штабе газетных репортеров и торжественно
заявил им:
     - Проблема решена. Котлас скоро будет взят! Тогда я  предложу перенести
базу  армии  Колчака на север. Наступление будет  победоносным.  К осени  на
севере не останется большевиков.
     Он принял  парад  и  остался  доволен солдатами, их касками,  шинелями,
начищенными сапогами.
     После  церемониального  марша  Айронсайд обошел  строй. Белогвардейские
листки написали, что при этом у него был вид северного Цезаря.
     Днем  и  ночью  по  городу, охраняя  покой чужеземцев,  ходили  сводные
патрули. Лежавший на письменном столе доклад Ларри убеждал Айронсайда в том,
что теперь он действительно является истинным хозяином русского Севера.
     Вот что сообщалось в этом докладе:
     "Архангельск. Июнь  1919  года. Тема:  расстрел  арестованных.  Краткая
информация. Не подлежит оглашению.
     Мы, наконец, всюду установили свой порядок. Большевистская организация,
наличие   которой   могло   привести   к  печальным  недоразумениям,   вроде
намечавшихся бунтов как на заводах, так и в воинских частях, например, в 3-м
северном  полку, теперь разгромлена.  После  расстрела  большевиков, а также
иных  лиц, заподозренных в большевизме, произведенного в ночь на первое мая,
мы  произвели вчера  новый массовый расстрел (список  расстрелянных  привожу
дополнительно).
     Наличие  преступного  большевистского ядра  приводило  к  тому, что мы,
считаясь фактически  хозяевами города и края, в сущности,  сидели как бы  на
вулкане.  Путем агентуры я установил,  что  начиная с февраля  сего  года  в
городе работал подпольный большевистский комитет. На некоторых собраниях так
называемого  "актива" присутствовало иной раз до тридцати человек. Активисты
вели в массах неустанную пропаганду, кроме того, ими было выпущено несколько
листовок возмутительного содержания.  Ими  же была организована и подпольная
типография.
     Нам  удалось   выяснить   и  еще  одно   немаловажное   обстоятельство.
Архангельские  подпольщики, рассеянные в  массах и  поэтому трудно уловимые,
имели  систематическую радиосвязь с  политотделом 6-й большевистской  армии.
Связь осуществлялась через двух моряков-радиотелеграфистов,  которые служили
на  тральщике, стоящем  в  Соломбале.  Один из  моряков,  двадцатитрехлетний
Зотов,  был  членом подпольного  большевистского комитета.  Вчера ночью  оба
моряка в  числе  других активистов  были расстреляны  на  Мхах,  за Немецким
кладбищем.  Расстрел  производила  особая сводная  команда из наших  солдат.
Затем руководивший расстрелом дежурный  офицер вместе с офицером медицинской
службы подошли к яме и произвели от одного до трех выстрелов в тела, которые
еще проявляли признаки жизни. К 2.00 были расстреляны все осужденные.
     Подполковник Ларри".
     Несмотря  на  предпринятые интервентами чрезвычайные меры, Потылихин  и
Чесноков остались  на свободе. Никто из арестованных их не выдал. Подпольная
организация   была   жива.  Правда,  сейчас   приходилось  действовать   еще
осторожнее. Коммунисты встречались друг с другом только в одиночку.
     Как ни  хотелось Жемчужному повидаться  с  Чесноковым  или  Потылихиным
перед  отправкой на  фронт, он не рискнул придти ни на  одну из явок.  В тот
день,  когда батальон  грузился на речной  пароход, какой-то молодой  матрос
незаметно передал Жемчужному записку: "Поступили правильно. Не сомневайтесь.
Ждем результатов. Максимов".
     Жемчужный понял, что записка от Потылихина.
     За несколько часов до отправки Андрей  Латкин и Степан  Чистов ехали на
грузовике  из интендантского склада. Проезжая по ухабистому переулку, машина
попала  в наполненную водой  выбоину  и забуксовала. Пришлось  остановиться.
Машину  вытащили  быстро.  Но  заглох мотор. Шофер,  открыв  капот, принялся
искать повреждение.
     Был светлый  июньский вечер. Латкин и Чистов вылезли из кузова и отошли
в сторону. Над распахнутыми  настежь, покосившимися воротами висела табличка
с номером дома и названием переулка. То и другое показалось Андрею знакомым.
Он вспомнил Базыкина, его рассказы  о жене  и детях: "Неужели  это здесь?.."
Только вчера Жемчужный  говорил ему: "Эх, повидать бы Шурочку Базыкину... Но
если и отпустят в  город, все равно зайти не удастся. За мной могут следить:
я ведь здешний.  Ты  дело  другое.  Кто тебя тут  знает?  А как хотелось  бы
подбодрить Александру Михайловну. Поди, томится, бедняжка!"
     Еще находясь в архангельской тюрьме, Андрей узнал, что Базыкин и Егоров
умерли в тюремной больнице.  Егоров  не протянул  после Мудьюга и трех дней.
Вскоре скончался от цинги и Николай Платонович.
     Заглянув во двор, Андрей  увидел девочку  в белой пикейной  шляпке. Она
играла  у  крылечка  с   куклой-негритенком.  Заметив  солдата,  девочка   с
недоумением посмотрела на него.
     - Твоя фамилия Базыкина?
     - Да, - ответила девочка удивленным тихим голоском.
     Андрей оглянулся. Ни одного человека ни во дворе, ни на улице. "Рискну!
В случае чего, все равно фронт. Черт с ним!"
     -  Степа,  - сказал он Чистову. - Подожди  меня несколько минут.  Потом
расскажу, в чем дело...
     Он подошел к девочке:
     - Мама дома? Проводи меня.
     Шагнув через порог, Андрей увидел молодую женщину, сидевшую за столом и
чистившую селедку.
     Шурочка вскочила, вытирая руки о передник. Яркие пятна  выступили на ее
бледных, худых щеках.
     - Не бойтесь меня, - сказал Андрей. - Я Латкин...
     - Латкин?.. Андрей? - растерянно прошептала Шура.  - Я слыхала о вас...
Вы были с Колей на Мудьюге? Садитесь...
     - Простите... мне некогда. Я на секунду.
     Загорелый, подтянутый  солдат с  кокардой на  фуражке и  с  погонами на
плечах произвел на Шуру странное впечатление. Она испугалась его.
     Почувствовав  это,  Андрей  взял Шурочку  за  руки  и  крепко  сжал  ее
задрожавшие тонкие пальцы.
     - Александра Михайловна, не бойтесь меня. Не обращайте  внимание на эту
форму. Так надо... Я должен был навестить вас... и сказать, что умер он, как
подобает большевику и герою.
     Шура опустила голову.
     - Мне так и не удалось увидеться с Колей, - сказала  она и заплакала. -
Ведь  я  тоже  была  в  тюрьме...  Меня выпустили  недавно,  в  апреле... за
отсутствием улик. И дети там со мной были. Вот старшая до сих пор оправиться
не может,  все кашляет, болеет... -  и она  показала на  кровать, где лежала
худенькая девочка с изможденным лицом.
     - Не надо плакать, Шурочка...  - мягко сказал Андрей. - Простите, что я
вас  так  называю. Так всегда говорил  Николай Платонович.  Я почему  зашел?
Николай  Платонович просил меня, если  выживу, обязательно  навестить вас. А
сегодня сама судьба привела меня к вашему дому.
     - Подождите, Андрей! Я сейчас угощу вас чем-нибудь...
     - Ничего не.  надо,  -  поспешно возразил Андрей. - Мы сейчас уходим на
фронт. Я  пришел  только сказать вам... Для  меня образ  Николая Платоновича
никогда не померкнет. Да и не только для меня одного. Прощайте... Я  не могу
задерживаться.
     -  Спасибо,  что  исполнили просьбу  Коли,  - сказала  Шура.  - Мы  все
вынесем... И непременно победим!
     - Непременно, Шурочка! - отозвался Андрей уже с порога.
     Через  несколько  дней  после приезда  на Северную  Двину  батальон был
расквартирован по деревням вокруг селения Двинский Березник.
     Стояли томительно  длинные дни. Солнце почти  не заходило.  В  короткие
воробьиные ночи  небо мутнело, как  вода,  забеленная молоком. Среди  солдат
только и было разговоров, что о предстоящем восстании. Внешне  все держались
по-прежнему спокойно. Но  лающие,  картавые  команды  на  английском языке с
каждым  днем  вызывали у  солдат все большее  бешенство. Андрею и Жемчужному
приходилось успокаивать людей.
     В полку существовали две власти: явная и  тайная. Получив  какое-нибудь
распоряжение,  солдаты прежде всего докладывали о нем одному из членов своей
ротной  пятерки.  Интервентам  лихо  козыряли,  пели  в  угоду  переводчикам
похабные песни,  по  вечерам хором  читали  "царю небесный".  В  воскресенье
плясали  под  гармошку.  А по  ночам в сараях велись приглушенные разговоры,
мгновенно стихавшие, когда приближался кто-нибудь, из офицеров.
     В подготовку к восстанию были уже вовлечены все роты первого батальона.
Второй батальон еще находился в Бакарице.
     Андрей на воздухе окреп, разрумянился, посвежел.
     Попав  на  фронт, Латкин своими  глазами  увидел,  как  интервенты  под
предлогом реквизиций  беззастенчиво грабили  крестьян, отправляя  пушнину  и
меха  в  Архангельск,  а  оттуда  -  за  границу.  Особенно  отличался  этим
батальонный командир Флеминг, за полмесяца  наживший себе большое состояние.
Крестьяне так ненавидели  его,  что  он не  ложился спать  без охраны  и для
храбрости  целыми  днями  хлестал  виски. Солдат  он  подвергал бесчисленным
наказаниям, надеясь таким образом внушить им страх и парализовать их волю.
     За избой комендантского взвода  на полянке  были вбиты в землю железные
колья. Провинившихся русских солдат раздевали донага и, распластав по земле,
привязывали к этим кольям на съедение комарам.
     Солдаты с жадностью  прислушивались  к далеким  выстрелам, доносившимся
иногда с  Двины.  Когда  в  Березниковский  порт  возвращались  покалеченные
английские речные канонерки и мониторы, насупленные лица солдат прояснялись,
и  членам ротных пятерок опять приходилось успокаивать  людей,  чтобы они не
навлекли на себя  подозрений.  Нужно было  дождаться, когда  полк повезут  к
передовым позициям.
     Это случилось в июле.
     Среди  людей  роты  особое   внимание  Андрея  привлек  молодой  солдат
Фисташкин. Он  ни с кем не заговаривал, неохотно отвечал на вопросы и всегда
держался  в стороне. Никто не  решался поговорить с ним в открытую, и Андрею
пришлось взять это на себя.
     Только что прошла вечерняя июльская гроза.
     Андрей и Фисташкин сидели в окопе.
     Полузакрыв  глаза  и  прислонившись спиной  к глинистой  стенке  окопа,
Фисташкин тихо напевал старинную протяжную, архангельскую песню:

     Эх ты, участь моя, участь,
     Участь горькая моя...
     До чего ты меня, участь,
     В эту пору довела.
     Довела ты меня, участь,
     До горюшка, до беды,
     До такой беды несчастной,
     До Немецкой слободы...
     Как во этой во слободке
     Жил я, парень молодой...

     Из блиндажа вышел лейтенант, командир рот