На конюшне.
     Он скинул с плеч бурку и бросил костыли.
     - Лезгинку плясать?
     - Слушай, Мурат. Твои чувства мне понятны, но лучше тебе все-таки...
     - Нет! - с негодованием прервал его горец. - Только смерть меня сразит!
Я сам дохтур... Палки я носил, чтобы ран не портить. Хочу на Шенкурск!
     Он поднял костыли и один за другим сломал их о колено:
     - Пожалста!
     Драницын  поморщился  с  невольным  раздражением  кадрового   военного,
которому казались  странными  сцены подобного рода.  Но  Фролов  внимательно
следил за Хаджи-Муратом.
     Горец, лукаво подмигнув, подвел Фролова к окну.
     - Смотри, - сказал он. - Весь отряд просит!
     Отряд стоял  на  улице  в конном строю. Одеты всадники были по-разному:
кто в крестьянской русской одежде, кто по-кавказски. Позади отряда вытянулся
обоз.
     В избу зашел ординарец Акбар. Хаджи-Мурат обернулся к нему:
     - Акбар, скажи орлятам, еду я...
     - А как же  приказ?  - недовольно спросил Драницын. -Что же  ты в конце
концов, военнослужащий или нет?
     - Я воин, - гордо сказал  горец и обратился  к Фролову: -  Приказ  дай,
пожалста.
     Фролов  добродушно махнул рукой, и просиявший Хаджи-Мурат вышел из избы
вместе со своим ординарцем.
     - Орел! - снова принимаясь за обед, сказал Фролов Драницыну. - Помнишь,
как он разгромил американцев в Сельце? Как налетел на них ночью? С ним и ста
человек не было, а тех больше тысячи.
     -  Для  операций  в  тылу  врага  Хаджи-Мурат,  конечно,  незаменим,  -
согласился Драницын.
     - А Тулгас? Как он расщелкал интервентов под Тулгасом. Я очень рад, что
он будет с  нами под Шенкурском. За что я его ценю больше всего? - продолжал
комиссар.  - Революционное сердце! Другой рубака налетит, не разобравшись, с
ходу  начнет тарарам! А Хаджи-Мурате толком действует. Одно  слово - орел!..
Даром, что старик.
     - Ну, что же... Смелость  не знает старости, - сказал Драницын, вставая
из-за стола.
     Они  поблагодарили хозяйку,  вышли на  улицу  и тронулись  в дальнейший
путь.
     Лунной морозной ночью Фролов и  Драницын нагнали также направлявшуюся к
фронту артиллерийскую группу в составе двух батарей.
     Впереди  орудий  медленно  двигался  сделанный  из  бревен  треугольный
снегорез. Его тащили двенадцать лошадей. Голубая снежная пыль клубами вилась
над ним.
     Несмотря на  то,  что  снегорез  расчищал  дорогу, орудия  двигались  с
трудом, бойцы, помогая лошадям, толкали лафеты. Колеса орудий вязли в нижней
корке снега.
     - Послушай, Леонид, - обратился Фролов к Драницыну. - Ты же хотел пушки
на полозья поставить? Не вышло, что ли?
     - Это шестидюймовые. Боюсь, что сани не выдержат.
     - А ну еще раз! Давай,  давай,  давай!.. - кричали бойцы, вытаскивая из
сугробов застрявшее орудие.
     Фролов   вылез   из   саней.   Тотчас   откуда-то   появился  начальник
артиллерийской группы Саклин в ловко сидевшей  на нем бекеше.  Фролов помнил
Саклина  еще  с того  времени, когда тот  после  гибели Павлина  Виноградова
отчаянно дрался под Шидровкой...
     Позванивая шпорами, Саклин быстро подошел к Фролову и, как всегда, лихо
откозырял.  Бойцы-артиллеристы  стояли  без  шинелей  и  даже  без ватников.
Некоторые утирали шапками вспотевшие лица. Кое-кто, видимо, узнал комиссара.
     - Тяжело, товарищи? - спросил Фролов.
     - Трудновато, товарищ комиссар, - ответил за всех один из бойцов.
     - Ничего... Справимся как-нибудь, - сказал другой.
     - Как с фуражом? С питанием? - спросил Фролов. - Фураж в деревне берем.
С питанием хуже.  Лошадь вчера ногу  сломала, пристрелили...  Конина - штука
хорошая. С, ней не пропадешь!
     Саклин стоял  молча,  понимая,  что  комиссар хочет  в  первую  очередь
побеседовать с бойцами.
     - Ничего, справимся, - говорили бойцы. - Вызволять надо народ. Не может
он в кабале жить. Знаем, что там интервенты творят.
     - Один Мудьюг чего стоит, - поддержал их Фролов. - Слыхали, поди?
     - Как не слыхать...
     -  Стреляют рабочих  и  крестьян, грабят край! Архангельск превратили в
застенок. Шенкурцы среди вас есть?
     - У нас на батарее нет. В первом батальоне много.
     - И помните  еще вот что, - продолжал  комиссар. - Мы товарищу  Сталину
обещали  взять  Шенкурск.  Это  только  первый  шаг.  Теперь  совсем  не  то
положение, что было полгода назад... Теперь мы наступаем.
     - Всыпем по первое число!
     - Раз бойцы говорят, товарищ комиссар, значит так и будет, - вмешался в
разговор Саклин. - Их слово свято.
     Бойцы засмеялись. - Вот это верно, - улыбнувшись, сказал и комиссар.
     Поговорив  еще немного, Фролов и Драницын простились с артиллеристами и
поехали дальше.
     Фролов   торопился.  Ему  надо   было  поспеть   на  уездную  партийную
конференцию в селе Благовещенском. Всю ночь они ехали без остановок.
     Под утро  тройка  устала. Уносные  лошадки едва  перебирали ногами,  не
натягивая  даже постромок,  только коренник  тянул за собой  санный возок  и
добросовестно месил  желтый  зернистый  заезженный  снег. Уже по цвету этого
снега можно было понять, что невдалеке жилье.
     На облучке дремал Соколов, дремал и возница, опустив вожжи.  А Драницын
даже  похрапывал.  Всем  телом  собравшись  в клубок,  он лежал  под меховой
полостью. Спал  военспец  неудобно  съежившись,  но  Фролову  жаль было  его
будить. Во сне лицо Драницына выглядело очень юным, и Фролов думал:  "А ведь
он оказался неплохим парнем".
     В  селе  Благовещенском  дорога была  еще  больше  наслежена  людьми  и
лошадьми, всюду тянулись  телефонные  провода,  над одной из деревенских изб
висел флаг Красного Креста. Во дворах слышались голоса бойцов, виднелись под
горушкой патрули, на выгоне стояло несколько легких батарей.
     Фролов  снял варежки и растер  озябшее лицо.  Только  что  проснувшийся
Драницын, увидев избы, смущенно сказал комиссару:
     - Приехали? Вот сморило... Сам не помню, как заснул.
     -  Хоть немного  поспал... А я  глаз  не сомкнул! - Фролов оглянулся. -
Кого же тут спросить?
     По  улице  шли женщины,  позвякивая пустыми ведрами. В  проулке,  возле
дымившей  кузницы, стоял  верховой  и, свесившись  с лошади, разговаривал  с
молодым парнем.
     Заметив тройку, верховой подскакал к ней.
     - Здравия желаю, товарищ комиссар!  - сказал он,  подъезжая вплотную  и
приноравливая бег лошади к ходу саней.
     - Здорово, Крайнев... Ты, я вижу, бороду сбрил. Совсем стал герой!
     Крайнев смущенно улыбнулся.
     - Показывай, где наши стоят.
     -  Касьян!  Терентьев!  -  зычно  крикнул Крайнев пареньку,  попрежнему
стоявшему у кузницы. - Иди скорей сюда... Товарищ Фролов прибыл!
     Парень хлопнул  руками, точно  удивляясь,  и подбежал  к остановившимся
саням. На его молодом румяном лице выражались любопытство и смущение. Из-под
треуха выбилась вьющаяся черная прядь.
     - Добро пожаловать, товарищ комиссар, - юношеским баском  заговорил он,
здороваясь  с  Фроловым и Драницыным. - А  мы рассчитывали, что  вы только к
обеду доберетесь, не раньше... Меня выслали встречать вас, ан вот как вышло.
Хотел лошадь перековать.
     Паренек, соблюдая солидность, крикнул:
     - Эй,  Петра!  Лошадку  мою потом в конюшню отправь.  Да пускай  овсеца
зададут. Скажи конюху, что Касьян распорядился... Слышишь?
     - Слышу, - отозвался кто-то из кузницы.
     - Вы как сначала на конференцию заглянете или в штаб? - снова обратился
паренек к Фролову.
     - А конференция еще не открылась?
     - Нет.
     - Тогда в штаб.
     Касьян кивнул, подсел на облучок,  рядом с  вестовым,  и  важно  сказал
ямщику:
     - Трогай! Прямо валяй, а у колодца свернешь.
     - Где будет конференция-то? - спросил Фролов. - В каком помещении?
     - В школе, - ответил  Касьян. -  Народ так и валит. Только я так думаю:
чего разговаривать-то? Воевать надо.
     - А ты, видать, на войне еще не был?
     -  Не  пришлось,  -  зардевшись,  ответил  Касьян.  -  Я  еще  молодой.
Восемнадцати нет. На вид-то я старее.
     - Ничего, Касьян, успеешь повоевать, - дружески сказал Фролов. - Может,
и командовать придется. Сумеешь повести людей в бой?
     - Сумею, товарищ Фролов!
     От разговора с комиссаром  ему, видимо,  стало жарко,  он размотал свой
гарусный шарф, обнажилась его сильная, мускулистая шея.
     - Ну, приехали! - крикнул Крайнев.
     Тройка  подкатила  к большому старому дому  с мезонином  и с  красивыми
резными наличниками на окнах.
     Чье-то лицо на мгновение показалось за оконным  стеклом, и  Фролов, еще
сидевший в санях, тотчас услышал знакомый голос Сергунько.
     - Ребята, комиссар приехал! - на весь дом кричал Валерий.
     Оставив сани и попрощавшись  с Касьяном и Крайневым, приезжие подошли к
широкому крыльцу. Навстречу им выбежал радостный и взлохмаченный Валерий.
     Кроме него,  на крыльцо вышли Бородин, теперь уже командир  стрелкового
полка, и  Жилин,  списанный  с  флотилии  и назначенный сейчас комиссаром  в
морской отряд.
     - Ну, как, Жилин, твои морячки? - говорил комиссар на ходу.
     - Хороши! Командиром у нас Дерябин. Помнишь его?
     - Лихой матрос. Как же не помнить! Сам подписывал назначение.
     - А где Гринева? Разве она не приедет на конференцию?
     - Нет... В Вятке осталась.
     Так, разговаривая, они оказались в комнате с  двумя  окнами. Вплотную к
стене  был придвинут  длинный стол  с  разложенными на нем  топографическими
картами.
     - Чайку,  товарищ военком,  да закусить с дороги, - предложил комиссару
Валерий.
     - Давай чаю! - сказал Фролов. - Да погорячей. Замерзли мы.
     Бородин уже стоял с Драницыным у стола и докладывал  ему о расположении
частей,  об их готовности  к бою. Драницын, не  теряя  времени, проверял его
доклад  по карте и делал какие-то  замечания.  Фролов,  не  вмешиваясь  в их
беседу, пил принесенный ему Валерием  чай  и  разговаривал с окружившими его
командирами.
     - А у тебя как дела? - обратился он к Валерию.
     - Все в порядке, товарищ комиссар, - ответил Валерий.
     Валерий  командовал  сейчас первым  батальоном с приданными ему отрядом
лыжников и конной разведкой Крайнева.
     -  Настроение  боевое,  товарищ  комиссар,  -  продолжал  Сергунько.  -
Командир полка на меня не обижается.
     Он помедлил и уже другим, неофициальным тоном добавил:
     - Пока сидел в  лесу,  -  еще  ничего. А  вот  вы приехали  да  товарищ
Драницын, будто еще кого-то не хватает...
     - Андрея?
     - Его... Словно брата потерял. Свыкся, что ли? Так жалко парня, сказать
не могу. Я его даже во сне вижу, ей-богу!
     - Есть сведения, что Латкин жив и находится в плену, - сказал Фролов. -
У белых или у англичан... Они считают его комиссаром.
     - Откуда это известно?
     - От перебежчиков.
     - Там, в лагерях, такое зверство... - сумрачно заметил Жилин.
     - Будем надеяться, что обойдется, - угрюмым голосом сказал комиссар.
     - Что с  Любкой будет?  -  Валерий  опустил голову.  - Говорить ей  или
нет?..
     - Где она у тебя? - спросил Фролов.
     - В лыжной разведке. Сегодня отправляю в тыл к  противнику. Злая стала,
как ведьма...
     - Придется рассказать. Вот вернется из разведки, ты и расскажи.
     Валерий тяжело вздохнул. Мысль  о неизбежном разговоре с Любкой  пугала
его.
     Через полчаса  Фролов шел по селу,  обходя растянувшийся воинский обоз;
он разговаривал с людьми, придирчиво осматривая  свое хозяйство. Но вместе с
обычными, повседневными заботами  в голове  у него теснились и другие мысли,
вызванные разговором об Андрее  и Любке. Он  думал о тех суровых испытаниях,
которые  выпали на  долю почти всем без исключения участникам великой борьбы
за свободу - старым и молодым, опытным и еще только начинающим жить.
     Над  входом  в   школу  висело  красное  полотнище  с  надписью  "Даешь
Шенкурск!"
     Войдя  в сени,  Фролов  сразу столкнулся с  Крайневым.  Разговаривая  с
окружившими его  делегатами, Крайнев горячился,  спорил и, казалось,  только
ждал сигнала,  чтобы немедленно  броситься в бой  с  врагом.  Фролов отлично
понимал его состояние и перемолвился с ним несколькими дружескими словами.
     На конференцию съехалось  много коммунистов  из  других  волостей.  Они
пробрались  через линию фронта и хорошо знали, что такое власть интервентов.
Фролов вспомнил, что еще осенью  членов партии здесь можно  было пересчитать
по пальцам. "Растет наша сила, -  с удовлетворением подумал  он. - С  каждым
днем растет!".
     К нему подошел широкоплечий  подвижной белозубый мужчина  лет сорока  с
окладистой рыжей бородой. Это был Черепанов, благовещенский  коммунист, один
из организаторов  конференции.  Он родился в  Шенкурске,  жил там, и  в селе
Благовещенском под Шенкурском американцы- его арестовали. Но Черепанов сумел
убежать. Многие собравшиеся здесь люди приходились  ему  близкой или дальней
родней. Его все знали, да и он знал почти всех.
     - На десятки миллионов  ограбили интервенты нашу шенкурскую сторонку, -
жаловался  Фролову  Черепанов.  -  Сколько  лесу!  Один  Кемп,  американский
экспортер,  на  два  миллиона золотых рублей увез  лесных  материалов  и  ни
копейки не заплатил.
     - Ну, лес чуток в запанях застрял. Морозы рано хватили! - возразил один
из делегатов, бледный худощавый старик.
     - А кудель? А лен? А кожа? А пушнина? Все подчистую вывезено.  Миллионы
награблены! Кемп, Варне... Шильде... Целая банда орудовала.
     Конференция   проходила   в  большой  комнате,  тесно  набитой  людьми.
Президиум расположился за учительским столом, стоявшим возле классной доски.
К  доске было  прислонено  красное  знамя  Шенкурского Совета, вывезенное из
Шенкурска еще прошлой осенью.
     Выступавшие  говорили  коротко,   горячо  и  просто.  Их   речи  дышали
готовностью к борьбе и верой в победу.
     Находясь в президиуме, Фролов с интересом вглядывался в лица делегатов.
     Внимание его привлекла сидевшая в первом ряду девушка в толстой вязаной
кофте.  Короткие  золотисто-рыжие  волосы девушки  были  гладко  зачесаны  и
собраны  на  затылке.  Она  внимательно слушала  все  выступления,  щеки  ее
разрумянились, кончики ушей порозовели.
     - Кто это?  - показывая глазами на  девушку,  спросил  Фролов  у своего
соседа.
     - Местная учительница, - шепотом ответил тот.
     Фролов  знал, что  все собравшиеся здесь  члены партии после  окончания
конференции  немедленно отправятся  на  фронт  политбойцами,  агитаторами  и
рядовыми красноармейцами.
     Когда пришла его очередь выступать,  он выразил уверенность в  том, что
все  коммунисты,  присутствующие  на   конференции,  будут  личным  примером
вдохновлять бойцов на борьбу с врагом.
     - И  вот еще что важно.  Ведь не все знают, что творится по  ту сторону
фронта... Как там хозяйничают и зверствуют интервенты!  Среди  бойцов есть и
вологодцы, и москвичи,  и питерцы. Вы -  местные  люди...  Расскажите бойцам
правду... Только чистую правду! Ничего не убавляя... И не прибавляя. То, что
вы сами воочию видели.  Расскажите, как  интервенты превратили Архангельский
край в лагерь смерти. Бойцы должны знать не только то, за что они борются...
Но и против чего... Ясно?
     Он подчеркнул, что  взятие Шенкурска - шаг к освобождению Архангельска,
и рассказал о своей встрече с товарищем Сталиным.
     Люди повскакали со  своих  мест.  Раздались возгласы:  "Да  здравствует
Ильич!", "Да здравствует Сталин!", "Долой интервентов!"
     - Даешь Шенкурск! -  не помня себя  от обуревавших его чувств,  молодым
счастливым голосом кричал Касьян Терентьев.
     К столику подошла  учительница. Ей было поручено  прочитать присягу. Ее
молодой девический голос звенел.
     - Клянемся...  - читала она, -  не  жалеть своей  жизни в борьбе за наш
Северный   край,    до    последней    капли   крови   будем   бороться    с
чужеземцами-интервентами, американцами,  англичанами и прочими, с помещиками
и  капиталистами, с  белогвардейцами  всех мастей,  с  предателями интересов
трудового  народа...  Клянемся,  как   верные  солдаты  великой  Октябрьской
революции...
     В  ответ  неслись  голоса,  молодые  и  старые, хриплые и  звонкие. Они
повторяли "клянемся". Будто эхо проносилось по школе.
     На улице начался митинг.
     Драницын  стоял, затерявшись в толпе. Молчаливая, внимательно слушающая
толпа, раскрасневшиеся лица,  строгие, серьезные глаза крестьян,  негодующие
возгласы,  которые раздавались  в толпе,  когда  кто-нибудь  из  выступавших
рассказывал о  зверствах англичан и американцев в Архангельском крае, -  все
это еще  и  еще раз убеждало  Драницына  в одном: народ  против интервентов,
народ ненавидит их смертельно.
     "Вот это и есть тот настоящий патриотизм,  которого раньше  не было,  -
думал  Драницын. - При  царе-то разве так мужики отправляли своих сыновей на
войну? С плачем, со скрежетом в душе. Неохота было воевать за  чужое дело. А
сейчас мужик воюет  за себя... За жизнь детей... За свою землю!  Сейчас  все
другое... Совсем другая картина... Вот она, подлинная Россия..."
     Взволнованный  собственными мыслями,  Драницын плохо  слушал  ораторов.
Плохо  слышал  он и то,  что говорила  молодая  девушка в тулупчике и темной
косынке. Но лицо учительницы, одухотворенное и гордое, поразило его.
     После митинга  Черепанов  пригласил Фролова к себе  поужинать. Комиссар
очень  устал,  ему  хотелось  побыть  одному,  но  хозяин так настаивал, что
отказаться было невозможно.
     В  избе,  где  жил  Черепанов,  собралось  много  народа:  все   хотели
поговорить с приезжими военными о подробностях предстоящего похода. Пришла и
учительница. Драницын, явившийся вместе  с комиссаром,  сразу заметил  ее  и
почему-то обрадовался, что и она здесь.
     Говоря  о  шенкурском  походе  и  вообще  о  зимних  походах,  Драницын
вспоминал различные эпизоды из истории старой русской армии и утверждал, что
лучшие  свойственные русскому  солдату боевые традиции  с особенной яркостью
проявляются именно теперь, в молодой Красной Армии.
     -  Многого  еще  нам  не  хватает... По  части организации особенно! Но
победоносный дух войска, товарищи...
     Драницын взмахнул руками:
     - Много ли я служу в Красной Армии, но чувствую,  как она растет!.. Это
словно Илья Муромец, почуявший свою силу.
     Слушали Драницына до тех пор, пока хозяйка не вытащила из печи чугунный
котел со щами.
     На   стол   поставили   маленькую   керосиновую   лампу.  Гости   стали
рассаживаться, продолжая начатую беседу. Драницын сел рядом с  учительницей.
Лицо  девушки  сохраняло   задумчиво-сосредоточенное  выражение.  Чем   чаще
Драницын посматривал на свою соседку, тем больше она ему нравилась.
     Было жарко. Учительница сняла свою толстую  вязаную кофту и  осталась в
простенькой  ситцевой блузке с  цветочками. Тоненькая, как тростиночка,  она
показалась  ему еще милее.  Он молчал, не зная,  как с ней заговорить. Будто
пропала в  нем та грубая простота в отношениях с женщинами, к которой он уже
привык за годы войны.
     Напротив  Драницына сидел седой  старик с  удивительно яркими  и живыми
глазами. Он ни разу не вступил в разговор, видимо, не желая мешать молодежи.
     - Кто  это? -  шепнул своей соседке  Драницын,  желая  завязать  с  ней
разговор, и незаметно кивнул в сторону старика.
     -  Савков, - тоже шепотом ответила учительница. - Он еще из ссыльных, с
девятьсот пятого года здесь... Отец мой очень уважал его.
     - А ваш отец умер?
     -  Мой отец  -  Егоров, бывший  председатель Шенкурского Совета, -  еле
слышно сказала девушка. - Я ничего не знаю о его судьбе.
     Увидев, что Драницын не понимает ее, она прибавила:
     - Он сейчас на Мудьюге. Я не знаю, жив ли  он... Папу арестовали здесь,
около Шенкурска, еще в первые дни оккупации...
     - С кем же вы здесь? Одна?
     - Я здесь с мамой и братишкой. Братишке только девять лет. После взятия
Шенкурска  они вернутся  домой. Я ведь  там буду работать в отделе народного
образования.