отказано.  Ему предложили письменно  изложить свои  претензии, что он и
выполнил.
     Френсис  ответил: "При  назначении  военного губернатора генерал  Пуль,
несомненно,  пользовался  правом,  присвоенным  ему по должности  начальника
экспедиционного  корпуса. Нам точно  неизвестно, каковы полномочия  русского
губернатора.  Мы  знаем  только,  что  полномочия  полковника  Донопа  имеют
единственную цель  обеспечить  в  городе надлежащий порядок  и  общественную
безопасность.  Таким  образом,  они  отнюдь не противоречат  политическим  и
административным атрибутам гражданских властей".
     Пуль торжествовал. Руки у него теперь были развязаны.
     В  тюрьме заседал  военно-полевой  суд. Непременным и постоянным членом
его являлся подполковник Ларри. Он  считал своим долгом лично присутствовать
и при расстрелах и даже специально надевал в этих случаях парадный мундир.
     Тюрьма  стояла в центре  города.  Утром возле  нее  толпились  женщины,
нередко  с детьми... Одни добивались получения какой-нибудь справки,  другие
надеялись передать еду своим близким, брошенным в тюрьму. Тюремные стражники
разгоняли  толпу  прикладами,  но  женщины были  упорны: они  собирались  на
соседних улицах,  либо  опять  появлялись  у  тюремных  ворот.  Их  терпение
казалось неистощимым.
     Тюрьма была  переполнена военнопленными, большевиками, а  также лицами,
заподозренными в сочувствии
     к  большевизму.  Каждый  день  сюда,  приводили  все   новых   и  новых
арестованных.
     Доктор  Маринкин  был арестован на  службе,  в  морском  госпитале.  Он
готовился к  очередной  операции  и  тщательно  тер  пальцы  мыльной щеткой.
Дежурная сестра вызвала его в коридор. Он вышел. Перед ним, у самых дверей в
операционную, стоял щеголеватый офицер в английской форме.
     В  тюрьму  доктор  Маринкин  был доставлен под конвоем  двух английских
солдат. Его втолкнули в общую камеру, и без того переполненную людьми.
     Лежа на  нарах, Маринкин прислушивался к нескончаемым  беседам, которые
велись вокруг него.
     Особенно  горячился Базыкин, секретарь губернского  совета  профсоюзов,
сильный, широкоплечий мужчина с черными усами на крупном красивом лице.
     -  Не  сумели  организовать  подполья!  - говорил он.  -  Не  выполнили
указаний партии.  В первую  очередь я  виню самого  себя.  В первую очередь.
Башку бы мне оторвать...
     - Не спешите. Пригодится, - раздался откуда-то из потемок усталый, злой
голос.
     Маринкин  пригляделся.   Человек,  сказавший  это,   лежал   на  нарах,
вытянувшись,  точно  стрела.  Голова  у него была  забинтована  тряпкой.  На
посеревшем лице выделялись тонкие, упрямо сжатые губы и воспаленные глаза.
     - Где это вас так изувечили? - спросил Маринкин.
     - Еще  в  первый  день хлыстом  исполосовали. А  потом на допросе...  -
Лежавший приподнялся  на локтях и, задыхаясь, продолжал: - Все  секретов  от
меня добиваются.  Только поэтому  еще  и жив. А  то давно бы хлопнули. Из-за
шифра канителят.
     - Из-за какого шифра?
     - Ну, нашего...  советского... особого.  Они,  конечно, понимают, что я
должен знать шифр... У губвоенкома телеграфистом был. Оленин моя фамилия.
     -  И  вы  сказали?  -  быстро  спросил  Маринкин,  вглядываясь  в  лицо
телеграфиста.
     - Да ты что? - удивленно прошептал Оленин. - Умру - не выдам.
     Он глубоко, со стоном  вздохнул. - Трижды уже тягали меня... Американец
один,  Ларри  по  фамилии,  сказывал  английскому  полковнику,  будто   меня
расстрелять  следует... Переводчик мне  сообщил. Все возможно.  А  может,  и
пугают. На пушку берут. Ну, да я не дамся. У меня характер крепкий... - боец
ударил ладонью по голым доскам.
     Он с трудом встал, шатаясь, подошел к Маринкину  и потянулся к окну. За
окном мутно белела северная ночь.
     Камера  спала. Сон  одолел  людей,  тесно  разместившихся на  нарах,  в
проходах между нарами и прямо на грязном полу.
     -  Пожалуй,  и  нам пора спать,  -  сказал  телеграфист. -  Утро вечера
мудренее... А вы, я слыхал, доктор. Как же сюда-то угодили?
     - Сам  не  знаю...  -  ответил  Маринкин.  - Должно быть,  за  то,  что
перевязывал раненых из рабочего отряда на Маймаксе. Английская контрразведка
хватает  нас  только  за  то, что  мы  советские  граждане...  На  советской
платформе стоим.
     - Верно, вот за это, за самое, - согласился телеграфист.
     Стащив с ног пыльные, тяжелые сапоги и пристроив их  в изголовье вместо
подушки,  он улегся на нары и замолчал. Маринкин думал, что боец  уже уснул,
но вскоре в тишине камеры снова раздался его негромкий, взволнованный голос:
     - За эти зверства, как  они вчера меня били, наша партия им не простит.
Нет,  не  простит... Хоть Архангельск  -  нынче  сплошь  застенок, партия  и
рабочий класс вступятся в это дело. Эх, дожить бы!..
     Вдруг среди ночной  тишины раздался пронзительный,  тягучий  звонок. По
коридору, стуча  сапогами,  пробежал  надзиратель.  Камера  проснулась. Люди
бросились к  окнам, стараясь рассмотреть, что делается на  дворе. Все знали,
что это звонок у тюремных ворот.
     Один  из  надзирателей  выбежал во  двор. Ворота  раскрылись, пропустив
офицеров с портфелями в руках.  По улице протарахтел грузовик. Вслед за этим
во дворе появился небольшой отряд солдат с винтовками.
     - Опять всю  ночь судить  будут, -  услыхал  Маринкин за  своей  спиной
чей-то голос.
     Навстречу  контрразведчикам,  покачиваясь, спешил  помощник  начальника
тюрьмы Шестерка.
     -  Ишь, мотает его! Пьян, сукин сын... Значит, опять расстрелы будут, -
сказал кто-то возле окна.
     Во  дворе раздались слова команды, стукнули в пересохшую землю приклады
винтовок. Маринкин  почувствовал,  что  ему  почти  до  боли сжали  руку. Он
обернулся. Рядом с ним стоял телеграфист. Глаза его лихорадочно блестели.
     - Видишь? - задыхаясь, сказал он. - Видишь негодяя?
     - Который? - с невольной дрожью спросил Маринкин.
     - Подполковник Ларри... Ну, что избил меня...
     Доктор  протолкнулся ближе к  окну.  Посредине тюремного  двора  стояло
несколько офицеров в желтых шинелях и таких же фуражках с гербами. Среди них
выделялся   высокий,  поджарый,  уже  немолодой  офицер.   Как  и  тогда,  в
Исакогорке, на  нем  была фуражка  с красным, штабным,  околышем.  В руке он
держал стэк с кожаной ручкой.
     Подкованные железом, грубые солдатские  ботинки загремели по ступенькам
лестниц и на площадках тюрьмы. Лязганье винтовок смешалось  со звоном ключей
в руках у надзирателей и со скрипом открываемых дверей.
     -  Я же  ни  в  чем не виноват!  - кричал чей-то  возмущенный и гневный
голос. - Это бесчеловечно... Это произвол!..
     Вслед за этим раздался визгливый крик Шестерки:
     - Мал-чать! Выходи!
     - Боже мой, - с негодованием  зашептал доктор, наклоняясь к  Оленину. -
Вы слышите?
     Но скрежет ключа в дверном замке камеры заставил его вздрогнуть.
     - Оленин! - выкликнул надзиратель.
     - Меня... -  спокойно и твердо сказал телеграфист  Маринкину. - Прощай,
товарищ доктор!.. Прощайте, товарищи!
     - Прощай... До свиданья, - послышалось в ответ.
     - Нет уж, что себя обманывать... - все с тем же спокойствием проговорил
телеграфист, проходя между нарами и  на ходу пожимая протянутые к нему руки.
- Правда за нами! Передайте на волю, что Оленин умер честно.
     В камеру ворвался пьяный Шестерка.
     - Ах, шкура, еще митинг затеял! - закричал он, хватая Оленина за плечо.
     - Не касайся  ко мне, иуда, я еще жив! - крикнул  Оленин, с неожиданной
силой отталкивая Шестерку. - Прощайте, товарищи! - повторил он уже с порога.
     - Прощай, Оленин!.. Прощай, дружок...
     Голоса звучали отовсюду, и не было в камере ни одного человека, который
не послал бы телеграфисту прощального привета.

        "ГЛАВА ПЯТАЯ"
     Телеграмма  обо  всем  случившемся  в  Архангельске пришла  в  Шенкурск
поздним вечером 2  августа. В  ней  сообщалось,  что  исполком эвакуирован и
направляется по Двине в Котлас. Павлину Виноградову предлагалось следовать в
том же направлении.
     Павлин тотчас  поднял  отряд.  Вага  обмелела, и от Шенкурска  до  села
Усть-Важского  людям пришлось идти пешком.  Только  отсюда река  становилась
судоходной. Утомительный длинный переход вконец измотал людей. Устроившись к
ночи  на  взятом  с пристани  большом  буксирном  пароходе  "Мурман",  бойцы
разбрелись по каютам и уснули, как убитые.
     Но Павлин чувствовал, что не способен даже вздремнуть. Он сидел на носу
"Мурмана". Журчала вода, забираемая плицами пароходных колес. Мерно работала
сильная  машина.  "Мурман",  очень  плоский,  широкий, низко сидящий  речной
буксир, напоминал гигантскую черепаху. Шли к устью  Ваги, гладкой, спокойной
реки, медленно катившей свои желтые воды.
     "В сущности, - думал Павлин, - свершилось то, чего я ждал, чего боялся,
но к чему был готов. Теперь надо драться, не щадя ни сил, ни крови, ни самой
жизни".
     Ему думалось обо всем сразу - об Архангельске, об исполкомовском  доме,
где  уже  нет исполкома,  о  Бакарице,  Исакогорке,  о рабочих  поселках,  о
Соломбале, где он еще так недавно выступал, о матросских казармах, о друзьях
и  товарищах,  о  белом   маленьком  флигеле   во  дворе  одного  из   домов
Петроградского проспекта...
     "Неужели Ольга осталась там? Что с ней? Где ей выбраться с двухмесячным
ребенком на руках!  Не  успела... Неужели никого нет?  Нет  Ольги, нет сына.
Живы ли они? Увидит ли он их когда-нибудь?"
     Чтобы хоть немного отвлечься от  тяжелых  мыслей, Павлин вставал, ходил
взад-вперед  по  палубе,  заглядывая  в каюты,  где  на  скамейках, на полу,
уткнувшись головами в  мешки и  в  свернутые шинели, спали бойцы. В одной из
кают  Ванек  Черкизов, молодой матрос  с "Аскольда", читал истрепанный томик
"Войны и мира". Ванек еще в  Архангельске  попросился в отряд  к Павлину,  и
теперь оба они чувствовали, что судьба связала их надолго.
     Молча постояв и оглядев своих людей, Павлин опять вышел на палубу.
     Пока еще шли по  Ваге. Чирки, завидев приближающийся  буксир,  один  за
другим стремительно взвивались в воздух.  На берегах не было видно ни одного
человека. Тишина. До Северной Двины оставалось всего  шесть верст.  Для того
чтобы взять направление  на  Котлас,  нужно  было выйти  на Двину и свернуть
направо к югу.
     На  палубе появился Ванек Черкизов с книжкой в  руках. Увидев стоявшего
на корме Павлина, он подошел к нему.
     - Вверх сейчас пойдем? - спросил Ванек. - В Котлас?
     -  Нет,  сначала  спустимся вниз,  до  Березника.  Все, что  там  есть:
пароходы, баржи, - надо в Котлас прогнать.
     Двинский  Березник, торговый посад, расположившийся в десяти верстах от
устья Ваги, в сторону Архангельска, имел большую пристань, мастерские, порт,
склады топлива.
     По обоим  берегам реки тянулись синие  леса. Синели  прибрежные заросли
ольхи и лозняка. Синел лесок, синела глина по берегам, кое-где обнажившимся.
Небо  с  разбросанными  по  нему молочно-синими тучками  будто  треснуло  на
северо-востоке,  и сквозь  эту  трещину сочился рассвет. Золотились верхушки
елок и берез.
     Из-за леса  выглянули безмолвные  серые избы.  Уютная тропка вилась  от
реки к бревенчатой часовенке, одиноко торчавшей на бугре.
     - Шидровка, - негромко сказал Черкизов.
     Неподалеку от  Шидровки рулевой Микешин не  заметил переката, и  буксир
застрял на мели. Сползли с  нее только к семи часам.  А в шесть утра,  минуя
устье Ваги, прошел по Двине пассажирский пароход "Гоголь", на котором  ехало
в Котлас большинство эвакуированных из Архангельска членов исполкома. Павлин
узнал  об этом,  лишь  добравшись до Березника. В  Березнике  "Гоголь"  брал
топливо и стоял  больше получаса. Но  никто не мог сказать Павлину, проехала
ли на этом пароходе Ольга с сыном.
     На третий день Павлин с караваном судов прибыл в Котлас.
     ...В  течение  суток  он  сколотил свой первый отряд,  по существу  еще
партизанский,  в  который вошли  речники и  служащие Котласа,  архангельцы и
несколько десятков красноармейцев, простился с семейством, которое  было уже
эвакуировано, и снова отправился на Двину.
     Враг  наступал, стремясь  как  можно  скорее  овладеть средним течением
Двины. Американцы и англичане уже  появились возле устья реки Ваги. Ходивший
у  Березника  буксир  "Могучий"  принял  бой,  но вынужден  был  отступить к
Котласу.  Павлин  решил  вернуться  на среднюю  Двину, чтобы  встретить  там
отступавших.
     Вечером   8  августа  из  котласского  порта  вышел   буксир  "Мурман",
вооруженный пушками. Вслед за  ним двинулся  буксир "Любимец". В  нескольких
верстах позади следовал "Учредитель", превращенный в госпитальное судно.
     Днем  неподалеку от села Троицы "Мурман"  встретился с "Могучим".  Суда
пришвартовались одно к другому  посредине реки. На "Могучем"  вместо старых,
вышедших из строя  пушек были установлены новые. Через три часа  все буксиры
двинулись вместе. "Мурман" шел в качестве флагмана. На его палубе стояли три
полевых  трехдюймовых  орудия  в деревянных  станках.  Два  разместились  по
бортам, а одно находилось  на носу. Кроме того, буксир был вооружен четырьмя
пулеметами.
     Госпитальному  судну  Павлин приказал  встать  за островами,  в большой
заводи у Топсы. Буксиры уже входили в  тот  район реки, где  следовало ждать
встречи с неприятелем.
     Действительно,  на  подходе  к   Конепгорью,  в  тридцати  верстах   от
Березника,  буксиры наткнулись  на вражеский пароход  "Заря". Он встретил их
огнем. Схватка длилась около часа,  и "Заря", не выдержав орудийных залпов с
двух  буксиров, выбросилась на  берег. Когда  бойцы с  "Могучего"  на лодках
подошли  к "Заре", там  уже  никого  не было.  Бойцы  нашли  только  трофеи:
пулеметы, большой запас  патронов  и ящики с продовольствием. Забрав трофеи,
флотилия Павлина пошла дальше.
     Первый  успех ободрил людей. Раненые были отправлены на катере в тыл, к
"Учредителю". Бойцам и матросам выдали сытный обед, нашлось по чарке водки.
     К вечеру Павлин пригласил на "Мурман" командиров своего отряда и речных
капитанов.  Совещание  происходило  в  нижней  общей каюте. В ней  было  уже
темновато. На столе тускло горела маленькая керосиновая лампочка.
     - Что же, по вашему мнению, нам следует делать? - спросил Павлин.
     Большинство предлагало пришвартоваться к одному из  берегов  и провести
ночь в дозоре.
     - У меня есть другой план, - возразил Павлин. -  Я предлагаю продолжать
рейд, пока беглецы с "Зари" не успели сообщить о нас в Березник.
     - Туман, Павлин Федорович, - предостерегающе сказал капитан "Мурмана".
     - Ян надеюсь на туман... - упрямо возразил Павлин. - Я пойду первым.  А
"Любимцу" и "Могучему" предлагаю поддерживать меня во время боя. Ясно?
     Люди  молчали. Стоявшие у стола капитан "Мурмана",  командиры десантных
отрядов Воробьев и Ванек Черкизов разглядывали карту Двины.
     - Здесь узкость... -  сказал  капитан "Мурмана". - Здесь фарватер, боже
упаси! Тут сплошная узкость, перекаты.
     - Нельзя ли обойтись без митинга? - перебил его Павлин.
     - Чего думать-то? -  вдруг сказал своим звонким голосом Ванек Черкизов.
- Все равно лучше Павлина Федоровича не придумаем.
     Павлин почти с нежностью посмотрел на молодого матроса. После Шенкурска
он  полюбил этого юношу, почувствовал в нем ту внутреннюю душевную, чистоту,
которую привык искать и ценить в людях. Все нравилось ему в Иване Черкизове:
и  живость характера,  и  честная прямота взглядов, и  юношеская  грубоватая
откровенность, и  горячие, с  длинными  ресницами, черные  глаза,  и  пышные
вьющиеся волосы, и даже маленькая, будто проведенная углем, полоска усов.
     - Верно, Ванек, - поддержал Черкизова командир десанта Воробьев. - Двум
смертям не бывать... По всем фронтам нынче коммуна грудью идет. Не мы одни!
     - Правильно, друже! - с облегчением сказал Павлин. - Конец запорожскому
вече!..
     Он вздохнул и, поискав глазами своего вестового, подозвал его:
     - Соколов, есть ли что-нибудь, чем слаб человек? Угощай командиров...
     Выпивка и закуска заняли не  больше пяти минут. Черкизов обычно не пил.
Водка немедленно вгоняла его в сон, голова  тупела, язык ворочался с трудом.
Сегодня же  он выпил наравне со  всеми.  Нервы его были так  натянуты,  что,
опрокинув одну за другой две рюмки, он ничего не почувствовал.
     Получив  от  Воробьева  последнюю  инструкцию, Черкизов  отправился  на
"Любимца",  куда  был  погружен  десант.  Воробьев  остался на  "Мурмане"  с
артиллеристами.
     - Ни пуха, ни пера! - крикнул Павлин вдогонку отъезжавшим.
     - Есть  ни  пуха  ни  пера!  - звонко ответил Черкизов, редко и  сильно
взмахивая  веслами.  Вынимая весла из  воды, он почти не подымал их, а ловко
переворачивал на ходу, и тыльной стороной лопасти они скользили по воде, как
по шелку.
     - Ну и гребет... Красота! - наблюдая за Черкизовым и любуясь им, сказал
Павлин стоявшему рядом с ним капитану "Мурмана". - Ничему  я так не завидую,
как здоровью, силе и молодости.
     Они помолчали.
     - Ты, я вижу, не в восторге от моего плана? - проговорил Павлин.
     - Почему? - капитан пожал плечами.
     - Мы  не делаем ничего  необыкновенного. Воробьев абсолютно прав. Иначе
поступать невозможно.
     - Пожалуй, - задумчиво сказал капитан.
     - Не пожалуй, а  точно, -  уже  начиная горячиться,  возразил Павлин. -
Прошло  лишь несколько дней,  а  эти  проклятые  интервенты уже  здесь... На
среднем течении  Двины... Отступи мы сейчас - через двое  суток они появятся
под Котласом! Ты представляешь себе, что тогда будет?
     -  Проучить, конечно, их следует, - все с той же задумчивостью произнес
капитан.
     - Да не проучить!.. Этого мало! Вцепиться им в горло зубами! И бить их,
не щадя живота. А там  будь что будет... Не стану  скрывать, драка предстоит
серьезная. Приготовься, друг, ко всему.
     Они поднялись на капитанский мостик.
     - Как  механизмы? - спросил Павлин. Капитан  уверил его, что  механизмы
исправны. Павлин посмотрел на часы.
     - Давай отправку! - приказал он.
     Капитан передал его приказание в машинное отделение.
     Буксиры  двигались  во  мгле,  будто  ощупью. Даже берега угадывались с
трудом.  Огни были потушены, и на искру, вдруг вылетавшую из трубы, смотрели
с опаской. Шли самым тихим ходом, чтобы противник не услышал шума работающих
машин.
     Павлин стоял на палубе "Мурмана" рядом с капитаном.
     - Тише нельзя? - спросил он.
     Капитан только отмахнулся:
     - И так идем снятым духом, Павлин Федорович.
     Возле орудий  прилегли  артиллеристы. Курить  не  разрешалось,  и  это,
пожалуй, было мучительнее всего.
     "Мурман",  "Могучий"  и  "Любимец",  шедшие  кильватерной колонной,  не
видели друг друга. Чуть слышно шлепали по воде колесные лопасти. Буксиры уже
миновали  устье  Ваги.  Все  просторнее  развертывался  самый  широкий  плес
среднего течения Двины.
     Неожиданно впереди показались огоньки. Люди на палубе зашевелились.
     - Никак Березник? - спросил Павлин у капитана.
     - Он самый, - тревожно покашливая, ответил капитан.
     - О "Заре", очевидно, ничего не знают...
     - Должно быть... Думают, что мы уже разбиты. Оказать по совести, Павлин
Федорович,  даже  не  верится,  что  мы  сюда  пришли.  Все  это  уж   очень
предерзостно.
     Они  поднялись  на  капитанский  мостик.  По  палубе, готовясь  к  бою,
забегали артиллеристы. Теперь уже можно было разобрать, что огни в Березнике
горят  не на берегу, а  на стоящих .у  пристани судах. Павлин насчитал  пять
неприятельских пароходов.
     -  Вот  к  этому  направляй!  К большому,  пассажирскому... -  приказал
Павлин. - Полный вперед!
     Белая масса пассажирского  парохода приближалась.  Теперь можно было не
таиться.
     Над рекой пронесся условный гудок. "Мурман" подзывал к себе  "Могучего"
и "Любимца". Перегнувшись через поручни, Павлин громко крикнул:
     - Огонь, ребята, по