. - Я  ведь  сам только второй день в
отряде. Насколько я  могу судить, довольно замкнутый человек. Но  в  общем и
целом как будто симпатичный...
     - В общем и целом? - Драницын засмеялся. - Да... Другие люди  пришли, -
задумчиво  проговорил  он.  -  Мне  сначала  казалось,  что  все  большевики
одинаковые, и  только теперь я  начинаю  понимать, до чего они  разные.  Вы,
конечно, непартийный?
     - Нет, - ответил Андрей.
     - Я  так и думал.  Но, очевидно, сочувствуете  большевикам, раз пошли к
ним в армию?
     -  Да, во многом сочувствую.  Во всяком случае,  большевики мне гораздо
ближе,  чем Керенский.  Керенщину  я  просто  презираю.  Я  уже не говорю  о
царизме...
     Драницын  вскинул  глаза  на  Андрея  и  сейчас  же   опустил   их.  Он
остановился, свернул папиросу и протянул Андрею жестянку с табаком.
     - Что же вы меня не спросите: почему я в большевистской армии?  Ведь вы
думаете сейчас об этом?
     - Думаю, - смущенно признался Андрей.
     -  Только что  я  исповедывался, - не  замечая его  смущения, продолжал
Драницын. - Комиссар ваш допрашивал меня: "како верую". Боятся нашего брата,
офицера. - Он покачал головой. - Но и офицеры бывают разные.
     Снова наступило молчание.
     -  А чем я лучше пролетария? - вдруг сказал Драницын.  - Также гол, как
сокол. .Вся моя собственность - только шпага! Я сказал об этом комиссару, но
до него, по всей вероятности, не дошло. Вряд ли он понял меня.
     - Не думаю, - возразил Андрей. - Он, по-моему, человек сообразительный.
     Драницын пожал плечами.
     В середине ночи отряд был поднят.
     Когда Фролов вернулся из  Смольного, повозки с имуществом уже стояли на
набережной Фонтанки. Комиссар принял от Драницына первый рапорт.
     -  Замучились,  товарищ  комиссар?  -  по-домашнему  спросил  Драницын,
закончив официальную часть разговора.
     -  Пустяки, - холодно ответил  Фролов.  Он  понял,  что военспец  хочет
держаться  с  ним запросто. "Не  торопись, братец. Сначала покажи, на что ты
способен", - подумал он.
     Отряд в полтораста человек, одетых по-разному, но снабженных винтовками
и  пулеметами,  промаршировал по городу. Выйдя на грязную  Полтавскую улицу,
люди столпились у ворот товарной  станции.  Несколько спекулянтов,  опасаясь
облавы,  дожидались именно здесь,  а  не  у  вокзала  приезда  мешочников  с
продуктами,  пробиравшихся  в город  как бы  с  "черного хода". Цены  стояли
неимоверные.
     Бойцы  расселись  на  ступеньках   подъезда  здания  товарной  конторы.
Некоторые прилегли на земле у забора,  за которым находились пакгаузы.  Одни
подремывали,  другие  балагурили.  Тут  же  пристроились  и  пулеметчики   с
тупорылыми пулеметами  системы Лебедева или Максима. Фролов - с карабином за
плечом,  в потертой  солдатской шинели,  в черной  морской фуражке  с  белым
кантом - по внешнему виду ничем не отличался от своих подчиненных.
     Один  из  спекулянтов  - бородатый  мужичонка с бегающими  по  сторонам
глазками - подошел к бойцам.
     -  Опять на фронт, служивые?  - ухмыляясь, спросил он Фролова. -  Что и
говорить, "мир да мир..." А  теперь снова кровь  проливать.  Вот оно, вранье
комиссарское!
     Глаза  Фролова сузились от  гнева,  мужичонка  попятился  и  побежал  к
воротам.
     - Ах ты, гидра!..  Контрик! - заговорили бойцы. - Кто производит голод?
Они, товарищ комиссар, такие элементы.
     Несколько  человек  кинулись  вслед бежавшему.  Спекулянт  был  пойман,
комиссар приказал отправить его в комендатуру.
     -  Пришить его на месте, мародера,  - сказал  чей-то спокойный голос. -
Всего и делов! Чтоб не распространялся!
     Андрей Латкин,  сидевший поодаль, обернулся  и  узнал Жарнильского.  Он
хотел с ним заговорить, по тут  пронзительно засвистел  паровоз, и сразу все
пришло в движение. Толпа бойцов, стоявшая в проезде возле конторы, загудела.
Взводные  командиры направили людей в ворота,  к  станционным  платформам  с
деревянными  навесами.  Эшелон,  состоявший  из  теплушек,  был  уже  подан.
Началась погрузка.
     Ровно   в   полдень  маршрут  срочного   назначения  тронулся   и   под
перестукивание  вагонных колес, скрипенье осей, звуки гармошки стал набирать
скорость.
     Миновав  Обухове,  поезд  свернул  на  Северную  линию.  Навстречу  ему
потянулись чахлые рощи,  унылые полустанки,  болота.  После задыхающегося от
жары огромного пыльного Петрограда люди радовались  даже этой бедной природе
и  скудной зелени  пригородов. В  одной  из теплушек  стройно запели: "Вихри
враждебные веют над нами..."  В середине эшелона к стенке одного  из вагонов
была прибита  гвоздями полоска кумача  с надписью: "Прочь, гады, от Красного
Питера!"
     В тот  же  день,  только  пассажирским поездом,  покинули  Петроград  и
товарищи  из  Архангельска  -  Павлин  Виноградов и Андрей  Зенькович,  -  с
которыми комиссар Фролов столкнулся в приемной Семенковского.
     В вагоне было  тесно и  очень  душно, несмотря на открытые окна.  Поезд
подолгу стоял на полустанках и разъездах,  уступая дорогу воинским эшелонам.
На  узловых станциях было особенно оживленно. Военная тревога  ощущалась и в
разговорах пассажиров.
     На станции  Мга Павлин  Виноградов с трудом  достал  кипятку, Зенькович
вытащил скудный  паек, полученный на двоих, и они поужинали. Наступал вечер,
в вагоне  стало  темно.  Сидевший напротив  Павлина  Зенькович  задремал,  а
Павлин, примостившись у окна,  глядел на бесконечно бегущие мимо телеграфные
столбы.  Ему не  спалось.  В голове  мелькали  обрывки  питерских  встреч  и
разговоров; напряженно и тревожно  думалось о  том, что  еще  совсем недавно
было пережито в Архангельске.

     Павлин Виноградов приехал в  Архангельск  из Петрограда  только  четыре
месяца  назад.  Но как-то сразу и люди,  и бледное северное  небо, и леса, и
болота,  и тундра - все показалось ему давно знакомым и близким. Великолепие
широкой  и  полноводной Северной Двины, мощный размах  ее необозримого устья
покорили его с первого взгляда. Теперь, попав в Петроград на короткое время,
Павлин скучал и по Двине и по деревянному городу, стройные кварталы которого
на  много верст  свободно  и привольно  раскинулись по правому берегу  реки.
Павлин  уезжал  из  Питера  ненадолго:  предполагалось,  что  он пробудет  в
Архангельске не  больше нескольких  недель. Но все  сложилось иначе. В  июне
переизбирался Архангельский  совет, надо было очистить его от  меньшевиков и
эсеров. Павлин выступал на митингах в  Соломбале  и беспощадно громил  тех и
других, как яростных врагов советской власти. Рабочие Соломбалы  избрали его
своим депутатом.  На первом же  заседаний Совета  он был избран заместителем
председателя.  Все  это  произошло  так быстро,  что  Павлин даже  не  успел
удивиться  резкой перемене, происшедшей в его  судьбе. Нет, он не жалел, что
ради Архангельска покинул родной Питер.
     Павлин  родился  под Питером,  в  городе Сестрорецке, знаменитом  своим
оружейным  заводом. Отец его работал на Сестрорецкой табачной фабрике. После
смерти отца, двенадцатилетним мальчиком, Павлин поступил на оружейный завод.
Надо было как-то жить и кормить семью.  "Да видел ли я детство? Ну, конечно,
видел! А лодки? А купанье в  Финском заливе? А Корабельная  роща? А  деревня
Дубки?"
     Павлин   невольно  усмехнулся.   Все-таки  детство   его  было  слишком
коротким...
     А  затем  юность,  Питер,  Васильевский   остров,  гвоздильный   завод,
Семянниковский  завод  за  Невской  заставой,  Смоленские  вечерние  классы,
революционные сходки, столкновения с полицией на заводском дворе и, наконец,
9 января...
     Да, 9 января.  Он шел тогда к Зимнему дворцу вместе с  рабочими  своего
завода. Царские войска  стреляли.  Конные  жандармы и  казаки топтали людей.
Кровь на  снегу  увидел  тогда Павлин,  алые  пятна  крови  своих  друзей  и
товарищей. "Нет, этот день не забудется никогда.
     Быть  может,   он  и  определил   всю   мою  жизнь",  -  думал  Павлин,
прислушиваясь к стуку вагонных колес.
     "Да, юность была буйной.  Пылкие речи, революционные надежды... Сколько
романтики, сколько хорошего!"
     - Хорошего? - вслух повторил  Павлин  и  невольно обернулся. Нет, никто
его не слышал. Зенькович мирно дремал, сидя на своей полке.
     "Что же хорошего? - Павлин  снова усмехнулся. - Солдатчина, военный суд
за  революционную пропаганду среди солдат, Шлиссельбургская  крепость, снова
суд, а затем Сибирь, каторга, Александровский каторжный централ..."
     Поезд замедлил ход, вагон лязгнул буферами и остановился.
     - Какая станция? - сонным голосом спросил Зенькович и громко зевнул.
     - Разъезд, - ответил Павлин, высовываясь из окна. - Спи.
     Раздался резкий паровозный гудок. Поезд тронулся,  и  за  окном снова -
сначала медленно, потом все быстрее - побежали телеграфные столбы.
     Павлин посмотрел на  Зеньковича. Тот уже спал  в своем углу, запрокинув
голову и сладко похрапывая.
     Они   познакомились  недавно.  Павлину,  как  заместителю  председателя
Архангельского исполкома, часто приходилось иметь дело с Андреем Зеньковичем
и по исполкому и  по губернскому военному комиссариату. Несмотря на недавнее
знакомство, они быстро сошлись и теперь все знали друг о друге.
     Зенькович, так же  как и Виноградов, не был коренным архангельцем, или,
как говорят на Севере, архангелгородцем. Он родился на Смоленщине, затем был
осужден царским правительством за  революционную работу и долгие годы провел
в  сибирской  ссылке.  Когда  началась  мировая  война, его  мобилизовали  и
направили в  иркутскую  школу прапорщиков. Почти все годы войны он провел на
фронте.  Тяжелые,  кровопролитные  бои,  в  которых  ему  поневоле  пришлось
участвовать,  казармы  и окопы,  ранения  и контузии,  томительные месяцы  в
прифронтовых  госпиталях   и,   с  другой  стороны,  дружба   с   солдатами,
революционная пропаганда в армии,  надежды ни близость революции и на победу
трудового народа - так складывалась жизнь  Зеньковича вплоть до Октября 1917
года.
     Павлин  Виноградов и  Андрей Зенькович  были людьми  совершенно  разных
характеров. Но порывистого и горячего  Павлина сразу  потянуло к Зеньковичу,
всегда казавшемуся  уравновешенным и спокойным. Это тяготение было взаимным:
будучи вместе, они словно дополняли друг  друга. Каждый чувствовал в  другом
прежде  всего  беспредельную  преданность  тем  идеям,  в  которые  они  как
большевики глубоко верили и  за победу которых,  не задумываясь,  отдали  бы
жизнь.
     Сейчас, сидя в темном вагоне и напряженно  думая о прошлом  и  будущем,
Павлин почти с нежностью вглядывался в смутно различимое лицо своего верного
товарища и друга. "С такими людьми,  как Андрей, - подумал Павлин, -  нам не
страшны никакие бури".
     Где-то вдали прокатился гром. Свежий ветер  ворвался в открытое окно, и
в  вагоне запахло  лесом  и  скошенными травами. Сразу  стало легче  дышать.
Крупные капли дождя забарабанили по крыше вагона.
     "Вперед, без страха и сомнений", - вдруг вспомнилось Павлину.
     Над самой  крышей вагона что-то оглушительно треснуло,  и тотчас хлынул
бурный, неудержимый летний ливень.
     Павлин привстал и,  опираясь  руками  о вагонную  раму, насколько  мог,
высунулся из окна. Молодая березовая роща трепетала от дождя и ветра. Тонкие
стволы деревьев сгибались, листва буйно шумела, но во всем этом было столько
молодости и силы, что Павлин невольно  залюбовался. Подставляя голову дождю,
он жадно вдыхал запах летней грозы.

        "ГЛАВА ВТОРАЯ"
     Пробило  пять часов.  На  передвижном  столике  остывала чашка  с  чаем
буро-кирпичного  цвета.  Была  суббота,  "викэнд" (конец  недели), и Уинстон
Черчилль  торопился поскорее выехать  из  Лондона к морю, в  Брайтон. Машина
ждала его на дворе Уайт-Холла.
     Консультант  Черчилля,  военно-политический  писатель  Мэрфи,  носивший
мундир полковника и служивший в военном министерстве, докладывал своему шефу
о событиях  на французском  фронте.  Черчилль слушал  его невнимательно. "На
кого  Мэрфи  похож?  -  рассеянно  думал  он. - Пожалуй,  на  молочник".  Он
улыбнулся своим мыслям.
     -  Извините, Мэрфи,  мне  надо  походить!  Продолжайте,  мой дорогой, я
слушаю...
     К сорока годам его нижняя  губа отвисла, он расплылся,  и в его лице  с
булавочными   глазками  и  пухлыми   щеками,  пожелтевшими  от   постоянного
употребления коньяка,  появилось что-то жабье. Позднее, когда к старости  он
сбрил усы, это сходство с жабой стало еще заметнее.
     Свою  карьеру Черчилль  начал  двадцать  лет  назад  рядовым  офицером,
участником нескольких колониальных кампаний. Затем он перешел к журналистике
и,  наконец,  стал парламентским  дельцом,  членом военного  кабинета.  Этот
растленный  человек  -  актер,  политический  интриган -  всю жизнь преданно
служил  хозяевам,  его нанимавшим. Когда  один из  писателей-историков  того
времени назвал его яростным слугой империализма, Черчилль рассмеялся.
     - Нет! Это неправда,  - сказал  он. - Я жрец  его, как  Саванаролла был
жрецом бога.
     Крылатая  фраза  еще более укрепила  его положение  в капиталистическом
мире.
     Разложив по столу  отпечатанные  на  веленевой  бумаге донесения Хейга,
командующего английскими войсками во Франции, консультант  Мэрфи рассказывал
министру о делах Западного фронта.
     - Германский  штаб  готов к  наступлению, неизвестен  только  час этого
наступления, - говорил Мэрфи. - Фош также готовит контрудар. Но планы Фоша и
Петэна противоположны. Хейг колеблется между ними. Положение весьма опасное!
     - Чем оно опасно? - с раздражением перебил его Черчилль. - Если до июня
мы продержались, так теперь... При  малейшей  удаче мы  расколотим  Германию
вдребезги!  Даже  в худшем случае обстановка не  изменится. В. конце концов,
немцы - это только немцы! Что нового из Москвы? - спросил он неожиданно.
     Черчилль  с  первых дней возникновения  Советской России стал одним  из
самых злейших ее врагов. Он следил за ней, готовясь к  прыжку и полагая, что
час этого прыжка близок.
     Консультант подал ему пачку расшифрованных телеграмм. .
     Одобрительный возглас вырвался у министра, когда он проглядел донесения
Локкарта, английского агента, находившегося в Москве.
     - Что нового из Мурманска?
     - Там события развертываются...
     Вялым,  протокольным  языком  Мэрфи  доложил Черчиллю,  .что английские
отряды,   спустившись  по  железной  дороге  к   югу  от  Мурманска,  заняли
Кандалакшу, Сороку и Кемь.
     - В рапортах указывается, что Кемский совет разогнан, стоявшие во главе
его  лица  расстреляны,  -  докладывал  Мэрфи.  -  Десятки  людей,  даже  не
принадлежащих  к  большевистской  партии,  но  известных  своими  советскими
убеждениями, взяты английской  контрразведкой и заключены в тюрьму. Слухи об
этом докатились до Архангельска. Архангельск встревожен и возмущен.
     Мэрфи вздохнул.  Он любил  щегольнуть своей  объективностью и  даже при
Черчилле старался это подчеркнуть. Кроме  того,  он  был в ссоре с генералом
•Нулем и негодовал на этого генерала, находившегося сейчас в Мурманске.
Пуль, по его мнению, поторопился, прежде времени раскрыв карты.
     Но, увидев, что Черчилль улыбается, Мэрфи умолк.
     - Разве вы одобряете это, господин министр? - спросил он после паузы.
     - Да, - продолжая  улыбаться,  ответил  Черчилль.  - Все это  сделано с
моего ведома.
     -  Опрометчивый  шаг!  Ведь  у  Англии  еще  не  развязаны  руки.  Пока
существует Западный фронт...
     - Пустяки! - резко оборвал его  Черчилль. - Против большевиков немногое
требуется. Кроме  того,  говоря  откровенно,  большевики  для  меня страшнее
немцев. Они разжигают революционные идеи во всем мире! Вот что
     опасно!
     - Но позвольте... Это  же помешает английской пропаганде! - Мэрфи пожал
плечами.  -  Мы  явились в  Мурманск якобы для  того, чтобы оказать  русским
помощь... Мы даже официально назвали это помощью России
     против немецких  субмарин, будто  бы рыщущих  где-то  в районе Северных
морей, и которых на самом деле там, конечно, нет. Впрочем, о субмаринах  еще
можно говорить, хотя это и смешно! Но то, что проделывает  Пуль... Это же  -
вооруженное нападение!
     Сейчас он разговаривал  не  как  подчиненный,  а как человек, считающий
своим долгом предостеречь старого приятеля от необдуманных поступков.
     - Я все предусмотрел! -  сказал Черчилль. - От Германии скоро останется
только пепел. Мы разобьем  ее.  Руки  у нас будут развязаны.  Словом, Мэрфи,
нечего спорить! Пора начинать войну на Востоке.
     Да,  он решил убивать советских людей. При любом удобном случае.  Пусть
они лучше  не становятся  ему поперек дороги. Он снабжает  и  будет снабжать
врагов советской власти  оружием, деньгами и людьми.  Будет топить советские
суда, всеми средствами будет поддерживать  блокаду большевистской России и в
конце концов разрушит этот Карфаген.
     -  Вы  считаете Советскую Россию Карфагеном? -  возразил  ему Мэрфи.  -
По-моему, это еще младенец в колыбели.
     - Ну,  так в  колыбели мы его и удушим!  - сказал Черчилль, и его жабье
лицо расплылось в улыбке. - И утопим вместе с колыбелью.
     - Без объявления войны? Они закричат об интервенции.
     - Пусть кричат, - Черчилль с брезгливым видом пожал плечами.
     Мэрфи  удивленно выкатил свои мертвые,  точно искусственные,  стального
цвета глаза. Остряки утверждали, что на их обратной стороне имеется надпись:
"Сделано в Шеффильде".
     - Но как  быть с Кемью? Ведь и  у нас за это дело  непременно схватятся
некоторые либеральные газеты.
     - Адмирал Николлс в Мурманске?
     - Да.
     - Пусть съездит в Архангельск, успокоит нервы большевикам.  А для газет
составит успокоительную информацию.  Это  необходимо и  для  так  называемых
прогрессивных  деятелей...  и  чтобы  рабочие  не  волновались. Словом,  это
необходимо как политически, так и стратегически.
     Черчилль подошел к чайному столику и допил чай.
     В запасе у него был самый крупный козырь, ради которого он, собственно,
и вызвал Мэрфи. Мэрфи не из тех, кто только поддакивает. Поэтому он  и хочет
посвятить  его  в  свои  планы,  осуществлением  которых  должен  немедленно
заняться генерал Пуль. С французами эти планы уже согласованы.
     Подойдя к  карте  севера  России,  Черчилль  показал  на  три линии: от
Мурманска  на  Петроград,  от  Архангельска  на Москву и от Архангельска  на
Котлас.
     -  Последнее направление очень важное! Северодвинское! Здесь мы  должны
соединиться  с армиями Колчака  и чехословаками. Здесь  -  у Котласа  или  у
Вятки. Мы ударим на них с Урала и с юга, и тогда большевистская Мекка упадет
к нам в руки сама, как перезрелый плод. Как вам это нравится?
     -  Очень интересно! - сказал Мэрфи. - Но ведь адмирал  Колчак -  это же
просто пешка... Кажется, сейчас он в Харбине? По нашему заданию он формирует
там дальневосточный фронт против большевиков.
     - Он будет в Сибири!.. А потом и за Уральским хребтом.  Это решено. И в
самое ближайшее время я...
     - Сделаете пешку ферзем! - с поспешной улыбкой подсказал Мэрфи.
     Черчилль  похлопал  Мэрфи по плечу. При  всех  своих недостатках  Мэрфи
все-таки именно тот человек, на которого можно положиться.
     - Послушайте, Уинстон, -  сказал  Мэрфи. - Я сегодня получил интересную
информацию.
     - Да? - желтые глазки министра блеснули.
     -  Соединенные Штаты уже  понимают, что Германия  на пределе, что война
скоро кончится. Они тянут  руки к России. Их  интересуют лес, нефть, медь...
Благодаря американскому Красному Кресту, Русско-Американской торговой палате
и железнодорожной комиссии, которая была послана еще при Керенском, в России
действуют сотни, если не тысячи, американских агентов.
     - Ну?
     - К ним благожелателен Троцкий...
     - Он благожелателен и к нам! Но, к сожалению, у него нет престижа.
     - Эсеры и главарь их Чайковский куплены американцами. Это я знаю точно.
Американцы  гото