ают  ими  камеры
архангельской  тюрьмы.  Сейчас матросами забиты подвалы Петровской таможни и
Кегострова. Часть  из них отправлена  на Мудьюг - это каторжная тюрьма, или,
вернее говоря, могила. Многих большевиков  расстреляли тут же на месте.  Вот
что такое американский режим, товарищи. Это смерть советскому  человеку.  Но
не бывать этому режиму на нашей земле!
     Фролов говорил негромко, охрипшим  от усталости голосом. Его спокойная,
уверенная,  лишенная  всякой  аффектации  манера придавала  словам  какую-то
особую убедительность. Когда он  приводил высказывания Ленина, бойцы слушали
его, затаив дыхание, сдерживая кашель и стараясь не шевелиться.
     -   Некоторые  думают,  что   в  Америке  и  в  Англии,  мол,  свобода,
демократия... - продолжал Фролов. -  На бумаге - да! На деле - нет! Не может
быть истинной свободы там,  где  царствует капитал. Хороша свобода,  которая
заставляет  своих  солдат  убивать  свободных  крестьян,  свободных  рабочих
России! Зачем Америка и Англия пришли на берега Двины? Что они здесь забыли?
Недорубленный  лес, который они расхищали свыше ста  лет?.. Они пришли сюда,
чтобы помочь  нашим буржуям  и  помещикам опять захватить  заводы,  фабрики,
землю, чтобы вместе с русской буржуазией грабить рабочих и крестьян.
     Когда  Фролов  кончил  говорить,  бойцы  стали  задавать  ему  вопросы.
Завязывалась  оживленная  беседа.  Тем временем  Виноградов  разговаривал  с
командирами,  знакомился с  тем,  как  организован  отдых бойцов,  разъяснял
обстановку и боевые задачи бригады.
     Затем, после очередного  митинга,  они отправлялись дальше, в следующий
отряд, либо лошадьми, либо катером.
     -  Золотой  у  нас народ! -  говорил Фролов  Павлину.  -  Люди  устали,
измучились, только что вышли из боя, но меньше всего думают о себе...
     До позднего вечера комбриг и военком разъезжали по отрядам.
     Чамовская была набита пехотинцами и моряками. Бойцы отсыпались по избам
и сеновалам, грелись у костров, варили в котелках  картошку.  Между кострами
похаживали  крестьяне. Многие из них были одеты  уже  по-зимнему -  в теплых
армяках и даже в полушубках.
     Тихон Нестеров, румяный от холода, в драном черном  зипуне, перетянутом
красным  кушаком,  стоял  под  окном  школы  среди  партизан и своих  старых
знакомых.  В  школе разместились разведчики.  Драницын  и начальник разведки
Воробьев, сидевшие за одним столом в просторном школьном  помещении, слышали
все, что говорилось на улице.
     - Отобрали у Фролкина имущество, вот  он  и стал белячком, - наскакивая
на Тихона, кричал старичок в размахае с заплатами из рядна. Спереди размахай
был  почему-то обрезан, а сзади  топырился,  точно  хвост, и старичок  очень
походил на прыгающую галку. - Зачем отобрали имущество? Не надо было брать!
     - Да я бы своими руками твоего Фролкина обчистил,  как липку!  - кричал
ему  в ответ Нестеров. - Три кабака! Амбары!.. Кровососа  жалеешь, Силыч. Не
жалеть их, а бить Надобно.
     -  Бороны  с тремя  зубьями жалко, а ведь  тут три  кабака... Винища-то
сколько! Понять надо!
     - Ты лучше слушай меня, старый пьяница, - сказал Тихон. - Я тоже пью. А
еще ума не лишился.
     В толпе засмеялись.
     - Да нет... правда ведь! - продолжал старик. - Купечеству да кулакам не
привыкать стать,  они всегда  американцам да  англичанам в  пояс  кланялись.
Оттого  и  теперь  ворота  раскрыли:  "Пожалуйте".  Дескать, вместе  грабить
будем... Ах, мать честная, обдерут нас, простых мужиков! По  миру пустят, да
еще и насмеются над нами,  ребята... надругаются над отчизной нашей. Что им,
жалко  русского  человека? Когда жалели? Все в них  продажно, бессовестно! И
плохо будет, коли мы не ополчимся против них всем нашим обществом...
     - Верно, батя! - сказал молодой партизан, стоявший рядом с Нестеровым.
     - Фролкин! - повторил Тихон, передразнивая старика в размахае и все еще
негодуя на него,  хотя тот  давно молчал. - Пускай  я  буду  сирый и  нищий,
пускай буду белку жрать! Все возьми от меня... А не пойду под чужое ярмо, не
склонюся. Нет! Потому что я русский...
     - Верно, батя, верно! - послышались голоса.
     -  Ах, горластый мужик! - с восхищением проговорил  Воробьев, отрываясь
от  бумаг. -  Вчера  Фролов  требовал  от меня  агитаторов...  Телеграмму  в
Смольный послали. Вот агитатор! Чего еще?
     Драницын  поднял  голову, но  ничего не ответил  и  снова  погрузился в
чтение бумаг.
     Перед ним лежали донесения разведчиков.  Разведчики  побывали в деревне
Шидровке  и  говорили  с  ее жителем  Флегонтовым. Флегонтов часто  ездил  в
Усть-Важское.
     И по его рассказу  бойцы писали: "В Усть-Важской  орудует контрразведка
союзников,  прибыла  она три дня тому назад, на особом пароходе. Каждую ночь
расстрелы, расстреливают прямо на корме парохода. Трупы бросают в  Вагу.  На
днях арестовали рабочего мельницы лишь за  то,  что  нашли у него  на комоде
пачку старых  советских газет. Арестован и расстрелян столяр Пряничников. На
стене  в его чулане был  наклеен портрет  Ленина, вырезанный из газеты. Люди
исчезают  среди  бела  дня.  Пароход  этот  наводит  страх  на  все  местное
население. Жители боятся даже подходить к берегу".
     Со слов  Флегонтова, разведчики также сообщали,  что в  Усть-Ваге  ждут
прихода  военных  судов,  очевидно,  больших,  потому  что  строятся  особые
причалы.  Прочитав это,  Драницын  тут  же,  на  полях  донесения,  написал:
"Проверить,  что  за  суда, разведать  дополнительно,  сколько пушек,  каков
калибр...".
     Дверь  отворилась, и в  помещение вошли  партизаны. Их привел Нестеров.
Среди  партизан  был и Силыч, старик  в размахае, с которым Тихон только что
ругался  на  улице.  Одеты  они  были  по-разному  и вооружены  чем  попало.
Драницыну сразу бросился  в глаза молодой  худощавый крестьянин, который  не
спеша оглядывал  стены школы, ее оклеенный белой бумагой потолок, затем  так
же медленно перевел свой взгляд на людей, сидевших у стола. За плечом у него
ловко и привычно висела охотничья двустволка.
     - Откуда, товарищи? - спросил Драницын.
     - С Прилук... С Борецкого общества... - послышались голоса.
     Только  худощавый  парень  с  двустволкой  молчал  и  все  еще  как  бы
осматривался. Взгляд у него был колючий, быстрый и жесткий. В его невысокой,
поджарой фигуре чувствовалась сила. Рядом с ним стоял крестьянин лет сорока,
богатырь,  красавец,  с  большой,  окладистой  рыжей  бородой  и  такими  же
волосами, подстриженными в скобку.
     - Знакомьтесь,  - сказал Нестеров,  легонько  подталкивая крестьянина к
столу. - Шишигин... Приятель мой. Он пушку привез!..
     - Пушку? - удивленно спросил Драницын.
     -  Да,  - глухим  басом ответил крестьянин, кашлянув в  кулак и несмело
подходя к  столу. - У англичан украл... Трехдюймовая, заграничной работы.  Я
ее как украл, так сразу в землю зарыл.
     - У меня в огороде, - сказал Силыч.
     - У тебя? - усмехнулся Воробьев. - Да ты же против советской власти?
     Силыч даже отступил на шаг.
     -  Что ты,  дружок?  -  обиженно протянул  он. - Я не против. А то, что
имущество не тронь, - это справедливо. Вот у моей старухи две шубы-Партизаны
засмеялись. Покосившись на старика,  застенчиво улыбнулся Шишигин. Улыбнулся
и молодой крестьянин. Но  взгляд, который он метнул на Силыча, ясно говорил,
что он относится к старику с пренебрежением  и  не считает  нужным  скрывать
это.
     -  Ну  что ж,  товарищи,  -  сказал  Воробьев. -  Размещайтесь  пока  в
Чамовской. Вы к нам в разведку? - обратился он к молодому крестьянину.
     Тот немного помялся, потом оглянулся и тихо сказал:
     - Не совсем так... -  Наклонившись к уху Воробьева, он шепнул: - Секрет
имею...
     ...Когда партизаны, предводительствуемые стариком  Нестеровым, вышли из
помещения, парень  живо уселся к столику, за которым уже сидели  Драницын  и
Воробьев. Пристально вглядевшись в каждого из  них, блеснув своими  острыми,
прищуренными глазками, он горячо и таинственно заговорил:
     - Я ведь оттуда... Через фронт перемахнул!.. Из-под Шенкурска я, житель
деревни  Коскары.  Короче  говоря,  с  Наум-болота,  где  нынче англичане  и
контрреволюция моя - Макин. Яков Макин.
     - Крестьянин? - спросил Драницын.
     - Да, - ответил парень. - Крестьянин...  Старый род... С Летнего берега
поморы. В эту волость перекочевали  годов пять, не боле... Видите, товарищи,
какое дело, - продолжал он, -  у нас нынче  царские времена  вернулись! Вам,
может, это и непонятно... А мужик  уже чует, к чему клонится. Вилы подымает!
Ненавистно нам, молодежи, это нашествие. И пожилые к нашему мнению пристают.
У меня старик-отец, он мне сказал: "Благословляю тебя, Яшка. Иди с богом, не
бойся. Постой, чем можешь, хотя б и жизнью, за народ. Пришли студеные, лихие
времена...".  Вот  как  батя  думает.  И  даже иконой  окрестил...  -  Макин
ухмыльнулся.
     Затем он  стал  рассказывать,  что  в  Шенкурск  и в  деревни  по  всей
Шенкурской волости  вернулись старые  арендаторы, купцы,  лесопромышленники,
царские чиновники и полицейские, что снова подняли голову кулаки и  богатеи,
в руки которых опять перешли все угодья и леса.
     - С цепи сорвались, паразиты бешеные, - говорил он. - Злобу вымещают!..
А я ведь немножко просвещенный человек:  три класса имею, статьи читал. Меня
один ссыльный еще в царское время азбуке учил... Так надо понять,  что гроза
пришла... -  тяжело вздохнул он.  - Биться  надобно. А  то позорно  в кабалу
попадем, как египетские рабы. Это факт.
     Воробьев и Драницын слушали, не перебивая. А Макин, будто изголодавшись
по  откровенному  разговору,  жадно,  без  конца  рассказывал   о  введенных
чужеземцами порядках:
     - Они  еще покамест мажут медом... Понятно, только богатеям по губам! А
уж плеть-то  над  нами,  над  бедняками, работает... Вот намедни, у нас же в
деревушке,  заходят в  одну избу  американцы,  спрашивают:-  "Большак  здесь
есть?" - А старушка отвечает:  "Как  же, есть". - У нас  большаком  стариков
называют.  Ну,  слезает этот старичок с печи и  тут  же в  избе солдаты  его
пристрелили на месте. Вот какие случаи бывают. А  уж про грабежи и не говорю
- обыкновенное дело. Дак вот  мы не желаем, чтобы это иноплеменное нашествие
укоренилось. Восстает  народ, товарищи. Нет оружия!.. Что солдаты принесли с
войны, зарыто было, мы теперь  все собираем понемножку. Создаем партизанский
отряд. И  пришел я к вам, товарищи, узнать, что думает советская власть. Мы,
кроме белых газеток,  ничего не видим.  Ложь!.. Кругом  ложь  сейчас в наших
местах. Правду хочется узнать... Что решила советская власть?
     - Советская власть решила изгнать интервентов во что бы то ни стало!..
     - Вот,  вот! - с радостью воскликнул Макин  и  даже  схватил начальника
разведки за руки. - И  я тоже говорил... Да ведь сами  посудите, каково нам?
Что делается на свете? Ничего не  знаем.  Ведь  мы живем, как в закупоренной
бутылке. Теперь вернусь, расскажу ребятам все, что здесь видел.
     - Домой отсюда пойдешь? - спросил его Драницын.
     - А  как же? Товарищи  ждут.  Я не  за  этим  пробирался,  чтобы  здесь
оставаться.
     - И много вас?
     - Пока еще немного.
     Драницын и Воробьев переглянулись.
     - Знаешь что, парень, - сказал Макину Воробьев, - подожди-ка ты приезда
комиссара. Тебе необходимо с ним поговорить.
     Макин с охотой согласился.  Отойдя  в сторону, он  осторожно  прислонил
свою двухстволку к  стене, сел за парту и долго сидел так, почти не двигаясь
и опустив глаза.
     Воробьев и Драницын продолжали работу.  Вдруг Яков Макин поднял глаза и
улыбнулся почти детской, простодушной улыбкой.
     -  Эх, товарищи...  - сказал он. -  Сижу и дышу. Прямо  не верится. Там
ведь у нас никакого дыхания не стало.
     В тот самый день, когда Виноградов и Фролов объезжали части бригады,  а
Драницын и Воробьев разговаривали с Макиным, к Чамовской приближался буксир.
На нем ехал красный командир Валерий Сергунько.
     После  ухода "Марата" на  Двину Сергунько  затосковал.  Новый начальник
отряда, некто Козелков,  не понравился  Валерию  с  первого взгляда. Он стал
дерзить ему. Козелков, в свою очередь, невзлюбил Сергунько, и жизнь в отряде
сразу показалась ему  невыносимой. Больше всего  он жаловался на то, что его
"вынули   из  строя"  и  заставили  обучать   молодых  бойцов,  пришедших  с
пополнением. Это настолько возмущало Валерия, что он твердо  решил  "бежать"
на Двину. Просить о переводе было бесполезно: ему, конечно, отказали бы, - и
он все более и более утверждался в своем дерзком замысле.
     В это время на Онегу приехала Гринева, член Военного совета армии, штаб
которой находился  в Вологде. Она совершала агитационную поездку по воинским
частям. В качестве сопровождающего к ней приставили Валерия.
     Гриневой   не  было  еще  сорока  лет,   но  в   ее  гладко  зачесанных
темно-каштановых волосах кое-где уже пробивались сединки.
     Валерий  очень  уважал  Гриневу. В дни Октябрьского  восстания она была
членом  большевистского  комитета  в  Петрограде  и  работала  с  Лениным  и
Сталиным.  Вначале  он  даже  побаивался ее.  В  то  же  время  ему казались
удивительными  ее молодая улыбка, ее голос, звучавший  мягко  и  женственно,
изгиб красивых бровей над серо-голубыми глазами. В  конце  концов он  решил,
что эта суровая  на  первый  взгляд  женщина сможет понять  обуревавшие  его
чувства и поможет ему...
     Надо  было только  уловить момент, не приставать с просьбами, а сделать
так, чтобы его желание исполнилось как бы само собой.
     Сергунько провел в разъездах вместе с Гриневой двое суток. Ей нравились
вспыльчивый  и  смелый   характер  молодого  питерского  рабочего,  юношески
непосредственная прямота его суждений.
     Как-то в разговоре с Валерием Гринева  упомянула о Фролове, назначенном
комиссаром виноградовской  бригады,  и с большой  похвалой  отозвалась  и  о
комиссаре  и  о командире. Валерий и тут ничем не выдал себя, словно все это
ни капли его  не касалось, словно он нисколько не  стремился  к  Фролову, на
Двину.  Он  знал,  что  стоит  ему  попроситься туда,  как  Гринева  скажет:
"Блажь...  Сражаться  надо  там,  где  тебя  поставили",  И тогда все  будет
кончено.
     Наступил день отъезда. Прощаясь, Гринева сказала:
     - Ну, Валерий, будь счастлив. Желаю тебе боевых удач.
     -  Спасибо,  товарищ Гринева. Только насчет счастья это вы  зря. Как бы
мне в трибунал не угодить...
     -  Почему   в  трибунал?  -  спросила   она  с   удивлением  и  даже  с
беспокойством, потому что уже привыкла к Сергунько и считала его безупречным
командиром.
     Махнув  рукой на всю свою  дипломатию, Валерий  чистосердечно рассказал
ей, в чем дело.
     - Сбегу я  отсюда. Сами  посудите:  я разведчик. А меня,  точно тыловую
крысу,  заставили   обучать  новобранцев.   Или   вот,  вы   приехали,   вас
сопровождать. Тоже нашли адъютанта!
     Гринева улыбнулась.
     -  Козелков зовет меня "фроловец".  А все почему? Иногда не удержишься,
скажешь: "При Павле Игнатьевиче так было или этак". Ну, а начальству  это не
по душе. Конечно, каждый должен воевать там, куда он  направлен,  - поспешно
сказал Валерий. -  Но могут же быть исключения. Мы же  люди, а не камни... -
Он опустил голову. - Сбегу я отсюда, ей-богу, сбегу!
     - Ладно, -  невольно  улыбнувшись,  сказала  Гринева.  - Я  поговорю  с
Козелковым.
     - Нет, нет! - испуганно возразил Валерий. - Козелков сразу поймет,  что
я  вам пожаловался.  Как бы  еще хуже не  было. А впрочем, -  с  отчаянием в
голосе сказал он, - мне все равно! Куда ни кинь, везде клин... Чувствую, что
трибунала мне не миновать...
     - Как-нибудь обойдется, - потрепав Валерия по плечу, сказала Гринева. -
А что прельщает тебя на Двине? - спросила она.
     -  Там  настоящие  командиры...  Виноградов, Фролов...  -  взволнованно
ответил Валерий.
     Гринева  уехала,  а  через день в отряд  пришла  телеграмма:  Сергунько
вызывали в  Вологду.  Когда он явился в штаб, там ему вручили направление на
Двину и письмо, которое он должен был лично передать Фролову.
     Все устроилось так быстро, что Валерий не смог  даже повидать Гриневу и
поблагодарить ее.
     Вместе с ним выехала и Люба.
     Это  случилось неожиданно  для  нее  самой. Получив телеграмму, Валерий
начал собираться. Любка помогала ему, пекла хлеб на дорогу.
     -  Что  пригорюнилась? Хочешь,  махнем  вместе?  -  шутя  предложил  ей
Валерий.
     Услыхав это, Люба переменилась в лице:
     - А кто бумажку выправит? Ни на железку, ни на пароход с пустыми руками
не сунешься.
     - Эка важность! - хвастливым тоном сказал Валерий. - Со мной-то!  Какие
тебе бумажки?
     - Господи... - прошептала Люба, от радости у нее перехватило дыхание. -
Ну,  бес!.. Смотри, коли  обманешь,  плохо тебе будет. А  Козелков отпустит?
Валерий свистнул:
     - На что ты ему сдалась? Да и  чихать нам на него. Не теряя ни  минуты,
Любка вынула из сундука
     свою самую дорогую вещь - пальто с  круглыми буфами на плечах,  которое
она почему-то  называла казакином,  -  выстирала смену белья,  уложила его в
торбу с хлебом, а через несколько часов уже ехала теплушкой в Вологду вместе
с  Валерием. Сначала она сидела на своей туго набитой торбе, точно изваяние,
широко раскрыв глаза и будто  не понимая, куда ее везут и что с ней будет. А
потом развеселилась и к вечеру даже запела "Василечки".
     Валерий теперь ругал  себя за легкомыслие, но отступать было поздно. Он
успокоился  только тогда, когда  знакомые  писари из вологодского  штаба  по
просьбе Валерия состряпали для Любки что-то похожее  на документ. Из Вологды
они  приехали   в   Котлас,  затем  с  грехом  пополам  добрались  водой  до
Красноборска, но в  Нижней Тойме  Любку ссадили,  так  как пропуск у нее был
только до Котласа. Любка долго ругалась с начальником морского патруля.
     С карабином за  плечом она стояла  перед неуступчивым рябым военмором и
смотрела на него так, словно готова была оттолкнуть его прочь и силой взойти
на сходни. Кругом чернели бушлаты.
     - Там уже бои... - говорил Любке начальник патруля.
     - А я что, гулять еду? - огрызалась она.
     -  Ну, отваливай!  Некогда  мне!  -  отмахивался  от нее  начальник.  -
Документы  твои  до Котласа...  А ты  вона где! Уж  в Тойме!.. Как ты к  нам
попала, ума не приложу!
     - Духом святым!
     Матросы загоготали.  Валерий  стоял,  покусывая  губы,  чтобы  тоже  не
рассмеяться. Любка посмотрела на него, он пожал плечами.
     - Вот идолы! - сказала она. - Все заодно! Ну, ладно...
     Началась посадка. На попутный буксирный пароход, идущий из Нижней Тоймы
в Чамовскую, Любку не пустили.
     Валерий уже бежал по трапу, как  вдруг Любка догнала его и сунула ему в
карман какую-то записку.
     - Андрюшке передай, - сказала она вдогонку Валерию.
     Когда пароход отчалил, Любка крикнула с берега:
     - Пусть Андрюшка...
     - Что? - приставляя ладонь к уху, переспросил Валерий.
     Любка ответила, но пароходные гудки заглушили ее слова.
     - Жинка твоя, краской? - спросил Валерия  один из стоявших  рядом с ним
матросов.
     - Кабы так, - ответил Валерий и загадочно улыбнулся.
     - А кто же?
     - Сама по себе... Попутчица.
     -  Попутчица?..  -  с  недоверием протянул матрос.  - А у тебя губа  не
дура... Умеешь попутчиц выбирать!
     Матросы засмеялись.  Сергунько  тоже  посмеивался вместе  с ними. Он не
особенно жалел о том, что Любка отстала. Ему легче было  добираться без нее.
Он уже  начал опасаться,  как бы и его,  чего доброго, не  задержали в пути.
Только добравшись до Чамовской, Валерий окончательно успокоился.
     Но  ни в  самой Чамовской, ни на пароходе "Желябов" не оказалось никого
из  тех, кто был  ему нужен. Фролов еще не вернулся. Старик Нестеров куда-то
ушел с партизанами. Андрей Латкин, по словам вахтенного матроса, должен  был
появиться здесь к  вечеру.  Валерий решил остаться на "Желябове" и дождаться
хотя бы