бинете Абросимова все было добротно и  прочно:  кресла, письменные
принадлежности, книжные шкафы  и даже портреты светил адвокатуры  - Плевако,
князя Урусова, Карабчевского и других.
     Хозяин,  одетый по-домашнему  - в халате и  мягких  туфлях,  - сидел за
большим  письменным  столом.  Рядом  на  маленьком  столике  остывал  стакан
крепкого чаю.
     Абросимов всю жизнь вел  гражданские дела и считался  одним  из  лучших
специалистов по  торговому  праву.  В  его  доме все как  бы  говорило:  "Не
думайте, что я какой-нибудь купчишка вроде  тех, чьи интересы мне приходится
защищать! Я интеллигентный человек, мне дороги высокие идеалы!" За ужинами и
обедами  здесь много  говорилось  о прогрессе  русской  общественной мысли и
традициях  русской  интеллигенции. Все дышало благопристойностью, и в то  же
время все было фальшиво от начала до конца.
     Короче говоря,  это был совершенно  чужой,  враждебный дом,  и  Шурочка
приходила сюда, точно на казнь.
     Заведующий Управлением внешней торговли Северного правительства сегодня
прислал Абросимову  объемистый пакет. Он ничего не смыслил ни в экспорте, ни
в импорте и поручал рассмотрение важных дел своему приятелю адвокату.
     Вскрыв пакет, Абросимов прежде  всего занялся документами  по экспорту.
Из  них   было  видно,  что  стоимость   грузов,   вывезенных  американцами,
англичанами и французами в навигацию 1918 года, то есть всего за три месяца,
составляет  почти 5 миллионов фунтов стерлингов. Иностранные  фирмы вывозили
лен, кудель,  пеньку, паклю, свекловичное и льняное семя, спичечную соломку,
фанеру, щетину,  поташ, смолу,  шкуры, мех. Все это они брали даром, в  счет
процентов "по русскому государственному долгу".
     "Ловко!  Одним  махом  окупили  все  расходы  по  интервенции...  Ну  и
союзнички! Вот  братья-разбойники... - весело  думал Абросимов. - К  тому же
цифры наверняка преуменьшены".
     Развернув новую  пачку  документов, Абросимов  увидел,  что  не ошибся.
Данные  таможни  в три  раза превышали  цифры Управления.  На вывоз  шли еще
лесные материалы, скипидар, спирт, кожа.
     Внимание   адвоката   привлек   проект,   разработанный  антарктическим
путешественником  англичанином  Шекльтоном. Шекльтон  предлагал организовать
общество  для  эксплуатации  естественных  богатств  Кольского  полуострова.
Проект предусматривал  аренду  земли в Мурманске и на Кольском  полуострове,
разработку найденных  минеральных богатств, право, покупки железных дорог по
минимальной цене, право на рыбные ловли, на  постройку лесопильных  заводов,
на установку электрических станций при порогах и водопадах.
     Откинувшись на спинку  кресла,  Абросимов прикинул, какие  выгоды сулит
ему  это дело: консультационные, комиссионные, оформление бумаг по  продаже,
проценты по сделкам, неофициальные расходы. "Да, это грандиозно..."
     В  дверь постучали. Вошла  Шурочка  и  сказала, что сегодня ей придется
кончить урок раньше времени.
     - В гости, наверное? - любезно улыбнулся Абросимов.
     Шурочка отрицательно покачала головой.
     - Нет, Георгий Гаврилович... Серьезное дело.
     - Не по поводу ли вашего супруга? Шурочка покраснела.
     - В первую  очередь  надо добросовестно  исполнять свои обязанности. Мы
ведь  условились,  что урок будет  продолжаться полтора часа, -  сухо сказал
адвокат и отпустил ее.
     Шурочке  хотелось  крикнуть   ему:  "Мерзавец!"   Однако  она   вежливо
попрощалась и вышла, плотно закрыв за собой дверь.
     Когда  Шурочка, выйдя на улицу, пересекала площадь, мимо нее пронеслась
пара  лошадей,  покрытых  синей  сеткой.  В  санках  сидел  представительный
генерал. Несмотря  на  мороз,  он был  в  тонкой летней шинели.  За  санками
следовала  конная охрана  -  четыре ингуша  из  отряда Берса  в  бурках  и в
мохнатых черных папахах.
     Генерал   Миллер,   ставленник   Колчака,  рослый   сорокачетырехлетний
франтоватый немец, появился в Архангельске всего  три дня  назад. Почти весь
1918  год он  провел  в  Италии  на должности  военного  атташе старого, еще
царского времени посольства.
     Чаплина в  Архангельске  уже  никто  не  поминал.  Другой  командующий,
маленький  генерал  Марушевский,  канцелярский   педант  с  белыми  штабными
аксельбантами,  тоже  отошел на  второй план.  Теперь всеми белыми  войсками
командовал Миллер; он же был назначен и местным генерал-губернатором. Миллер
назывался  главнокомандующим;  Марушевский -  просто  командующим,  так  как
называть его начальником штаба было неудобно.
     Старого Фредерика Пуля отозвали в Лондон - он не поладил с Френсисом, -
и  вместо него в Архангельск  прибыл Эдмунд Айронсайд, один из самых молодых
генералов британской армии.
     При  первой  же встрече с Айронсайдом Миллер ощутил в  нем соперника, и
все  в  Архангельске  сразу  ему  не  понравилось:  люди,  природа,  штабные
взаимоотношения, зависимость от  дипломатического корпуса. Хотя  Френсис уже
уехал, но американская миссия  осталась, союзное командование тоже осталось,
и  теперь  подлинным  главнокомандующим вообще всеми войсками  был, конечно,
Айронсайд. Миллер часто  вспоминал теперь  о своей безмятежной жизни в Риме.
Он вспоминал  свои  светские знакомства,  большие прохладные  кафе, верховые
поездки  по Аппиевой  дороге. "Какое там было  солнце, боже мой!.. И зачем я
приехал сюда, в эту проклятую Россию?"
     Сидя в  санках, Миллер с тоской и  ненавистью  глядел на  архангельское
небо,  точно укутанное в  дымную  вату. Санки проехали  площадь с  бронзовым
памятником
     Ломоносову, чуть  не  раздавив  какую-то молодую женщину, и подкатили к
двухэтажному белому особняку. На маленьком  балконе второго этажа стояли два
пулемета, стволы  которых были направлены в  обе стороны  проспекта. У ворот
дежурили часовые.
     Окна в спальне жены были уже освещены. Миллер рассердился: "Сколько раз
надо говорить, чтобы закрывали  окна портьерами! Мало ли что может быть! Еще
бросят бомбу в освещенное окно!.."
     - На кра-ул! - раздалась команда.
     Ворота распахнулись, и санки въехали во двор.
     В   приемной,  сидя  на  диванчике,  ждал   Миллера  полковник  Брагин,
низенький, толстобрюхий, с распушенными, как бакенбарды,  усами и заплывшими
глазками. Увидев генерала, Брагин молодцевато вскочил  и даже приподнялся на
носки.
     Доклад был назначен  в домашнем кабинете.  Сегодня Миллер интересовался
настроениями в армии.
     -   Многие   наши    офицеры    вырвались   из   объятий   Чека,   ваше
превосходительство, - докладывал Брагин, стоя навытяжку перед опустившимся в
кресло генералом. -Многие бренчали на балалайках в ресторанах Стокгольма. Их
чувства ясны, ваше превосходительство! Их нужда гонит.
     "Выражаешься ты черт знает как..." - подумал генерал.
     - Ну, а рядовые?
     Брагин провел пальцами по лбу.
     - Не очень надежны, ваше превосходительство. Недавно мобилизованные шли
в армию чуть ли не под огнем пулеметов.
     - Почему?
     - Агитаторы! Кричат, что возвращается власть помещиков и кулаков.
     - Ловить, сажать, расстреливать!
     - Делаем, ваше превосходительство.
     "Ну, это  я  устраню,  -  подумал  генерал.  -  Я буду действовать  без
пощады".
     Он встал с кресла, прошелся по кабинету и спросил:
     -  А  что  произошло  тут в  декабре? Что за  бунт?  Что за безобразие?
Генерал Марушевский мне докладывал, но хотелось бы знать поподробнее.
     - Владимиру Владимировичу неприятно об этом говорить. Не предусмотрел!
     - Вы присядьте, полковник, - предложил Миллер.
     Он  протянул  Брагину  серебряный портсигар. Полковник  закурил и  стал
рассказывать о том, как 11 декабря несколько рот Архангельского полка должны
были уйти  на фронт и как утром вместо молебна  возник солдатский митинг,  и
люди, расхватав оружие, заявили офицерам, что не желают воевать.
     - Пикантнее всего то, - сказал Брагин, - что первыми узнали о мятеже не
мы, а генерал Айронсайд и союзная контрразведка.
     Генерал нахмурился.
     -  Разрешите дальше? Мы приказали мятежникам выходить. Никого! Никто не
вышел. Мятежники  открыли  огонь  из окон,  с чердаков.  Тогда по приказанию
генерала Марушевского мы окружили казармы и открыли огонь из бомбометов. Это
было зрелище! Подавили их артиллерией.
     - И все это вы взяли на себя?.. Справились собственными силами?
     -  Никак нет!  То  есть  не совсем... - Брагин  смутился. -  Собственно
говоря,  за  нашей спиной  стояла  английская морская  пехота.  И  насколько
помнится... американские стрелки с пулеметами и легкими орудиями.
     - Гм... - промычал Миллер. - Ну, дальше.
     - Был дан второй приказ: выдать зачинщиков. В противном случае расстрел
каждого  десятого  из  шеренги.  Но  никто  не  выдал!  Через  два  часа  мы
расстреляли тринадцать человек. Было тринадцать шеренг.
     - Кто был расстрелян? Большевики?
     - Никак нет.
     - Они скрылись?
     -  Никак нет... Если бы  это  дело подняли  большевики,  полк  спокойно
выехал бы на фронт... А уж там, на фронте, он перешел бы на сторону красных.
Вот  как  поступили   бы  большевики.  Но,  к  счастью,  их  не  было,  ваше
превосходительство.
     "А ведь он не глуп..." - подумал Миллер.
     - Так что ж, выходит, зря расстреляли? - спросил он.
     - Зря, ваше превосходительство. Выпороть бы!
     - Вот это правильно,  -  пробормотал генерал.  -  Наши  предки  были не
глупее нас... Драли! Оттого и было тихо. А как пошли реформы...
     -  Еще  одно  срочное  дело,  ваше  превосходительство,  -  почтительно
напомнил полковник. - На станцию Экономия с Мудьюга пришел ледокол. Доставил
арестованных большевиков.
     Полковник заглянул в бумаги:
     - Егорова,  Базыкина,  Латкина  и  Жемчужного.  Все  они  доставлены  в
Архангельскую тюрьму, числятся за контрразведкой, за полковником Торнхиллом.
Дознание   началось.  Ларри  предполагает,  что  в   Архангельске   работает
подпольный комитет большевиков.
     - Даже так? -  генерал покраснел. - А что же американцы и англичане мне
хвастали, будто вычистили все под метелку? Значит, тоже зря.
     Брагин пожал плечами.
     - Ну, хорошо,  - сказал Миллер.  - Я  наведу здесь свои порядки. Я буду
действовать... как Николай первый.  Первый,  а не  второй, -  важно прибавил
генерал.
     Брагин чуть было не засмеялся, но вовремя сдержал себя.
     Шестнадцатого января Ларри приступил к  разбору  крупного дела. В общих
чертах  оно представлялось  ему  так:  в  ночь  на второе  января  несколько
заключенных: Петров, латыш  Лепукалн, Виртахов - во главе с Яковом Козыревым
воспользовались сильной  метелью,  перерезали колючую  проволоку и скрылись.
Через  час побег был обнаружен. Начались поиски. К утру  все  бежавшие  были
пойманы,  за  исключением  латыша Лепукална.  Труп  его был обнаружен только
через несколько дней. Он замерз в сугробе.
     Третьего января на Мудьюг выехала комиссия военного контроля во главе с
лейтенантом Бо.
     На допросе Яков Козырев показал, что, кроме  него, Виртахова, Петрова и
Лепукална, никто не хотел бежать.
     - Значит, вы и с другими говорили об этом? Яшка отчаянно усмехнулся:
     - Да, почитай, все об  одном  мечтают, вкусив вашу сласть... Извиняюсь,
вашу власть!
     Он держался лихо, понимая, что терять ему уже нечего.
     Побег  Козырева и  еще трех заключенных не представлялся  лейтенанту Бо
крупным событием. Но американская разведка воспользовалась  этим побегом для
организованной расправы с большевиками.
     Стало  известно  от конвойных,  что за  несколько  дней  перед  побегом
заключенный   Козырев   разговаривал   с  матросом  Прохватиловым.   Вызвали
Прохватилова.  Матрос все начисто  отрицал. Вызвали тех,  кто  был  близок с
Прохватиловым, - Жемчужного, Маринкина, Егорова и Базыкина.
     Пятого января Егоров, Базыкин, Жемчужный и Маринкин были посажены в тот
самый погреб, постройку которого они только что кончили. Латкина не трогали.
     Еще на Мудьюге, когда один  из членов комиссии поднял вопрос о Латкине,
лейтенант Бо сказал:
     -  Подвергать  его  карцеру  преждевременно.  Это  натура неустойчивая,
склонная к  необдуманным поступкам.  Он  сгоряча объявил себя коммунистом, а
проверка точно установила  его беспартийность, во всяком случае, формальную.
Был  одним  из  рядовых красноармейцев при  штабе  Северо-Двинской  бригады.
Архангельска не знает. Связей ни с  кем нет. Простой военнопленный.  Поэтому
предлагаю пока что не подвергать его репрессивным мерам.
     На рассвете 10 января беглецы были расстреляны.  Англичане позаботились
о том, чтобы выстрелы слышал весь лагерь.
     Расстрел производился  неподалеку  от  бараков,  и сразу же  после него
комендант лагеря вместе с охраной ворвался в помещение второго барака.
     Все заключенные вскочили.
     - По уровню нар - пальба! - скомандовал комендант.
     Беспорядочные  залпы охраны заглушали  крики  раненых и  страшные стоны
умирающих.   После  обстрела  начался  повальный   обыск.   Людей   избивали
прикладами,  пол  барака  был  залит  кровью. Комендант  палкой со  стальным
гвоздем  наносил  людям  рваные раны.  Он  наслаждался этим собственноручным
избиением. Как садист, он мстил второму бараку за побег. После этого побоища
из барака вынесли десять человек убитых и  около сорока раненых; половина из
них в этот же день умерла в лазарете.
     Мудьюг притих. Заключенные перестали разговаривать друг с другом.
     Такая же могильная тишина наступила и в первом бараке.
     День  шел за днем, товарищи Андрея  попрежнему сидели в погребе, а  его
самого  никто не  трогал. Андрей не находил себе места.  Порою  самоубийство
казалось ему  лучшим выходом,  но когда  он  вспоминал Павлина  Виноградова,
Валерия Сергунько, Фролова,  вспоминал  Любку,  думал  о  Егорове, Базыкине,
Маринкине, тогда Андрей говорил себе: "Нет, надо все вынести до конца".
     Однажды, находясь в помещении команды, сержант Пигалль также обмолвился
несколькими словами по поводу побега:
     - Это бесчеловечно, -  сказал он. - Мадам Базыкина  - такая милая дама!
Воображаю  себе  ее  горе, когда она узнает о  том, что  случилось. Нет, как
хотите, но это бесчеловечно.
     Слова  Пигалля  были переданы.  Лейтенант  Бо немедленно вызвал  к себе
сержанта и стал допрашивать его.
     - Мне нечего рассказывать, - возразил Пигалль.
     - Ты возил посылки?
     - По вашему распоряжению.
     - Еще что?
     - Больше ничего.
     - Ничего? Так-то ты выполнил мое приказание... Ничего!
     Бо несколько раз ударил Пигалля стэком.
     - Ну? -  бледнея  от гнева,  сказал лейтенант.  - Я знаю все! (Хотя  он
ничего не  знал.)  Все!.. Понял?  Если ты что-нибудь утаишь, то  никогда  не
вернешься  во Францию... Твои кости сгниют на Мудьюге. Признавайся, а то еще
хуже будет.
     Пигалль испугался и рассказал о том, что передал Базыкину два письма от
жены.
     - Я пожалел мадам... Там не было ничего серьезного.
     - Ты же не знаешь русского языка, дерьмо!
     - Мадам не могла лгать... Лейтенант поморщился.
     - Ты не только преступник, но еще и дурак, - брезгливо сказал он.
     Вошли англичане-конвоиры. Сержант был арестован. К "делу привлеченных в
связи с побегом" прибавилось дело сержанта Пигалля.
     Шурочка увидела  Пигалля как раз  в  тот день,  когда  его  привезли  в
Архангельск. Это было 16 января.
     Накануне,  то  есть 15 января,  рано утром  Андрея  послали  на очистку
выгребных  ям  возле лазарета. Лазарет представлял  собой строение из щитов,
пустое  пространство между  которыми было  заполнено  мокрым песком,  сейчас
затвердевшим, как лед.  Температура здесь не поднималась выше трех  градусов
тепла даже тогда, когда топились печи. Но  так как топились они очень редко,
то больные обычно лежали при  пяти, а иногда  и при  десяти градусах мороза.
Заключенные называли свой лазарет "машиной смерти".
     Кончив порученную ему работу, Андрей собрался идти в барак. Но внимание
его  привлекли сани, остановившиеся возле лазарета. На них сидели конвоиры и
лежали заключенные.
     Сердце  у Андрея  сжалось  от  недоброго  предчувствия.  Между  тем  из
лазарета вышли санитары с носилками, и началась выгрузка.
     Бросив лошадь, Андрей пошел вслед за  санитарами.  Носилки поставили на
грязный пол в приемном  покое. Английский врач начал осмотр, не снимая шубы,
со стэком в руках.
     Скинули рогожу с  первых носилок. Андрей  увидел Егорова. Большая рыжая
борода шенкурца совсем поседела, будто покрылась изморозью. Руки, синие, как
лед,  лежали  неподвижно.   Лицо  раздулось,  почернело.  Егоров  лежал,  не
двигаясь,  и  можно было подумать,  что  он умер, если бы  не легкий  парок,
который чуть вился из его открытого рта.
     В приемный покой вошли английский комендант н лейтенант Бо. Комендант и
начальник   лагеря,   не   обращая   никакого   внимания   на   заключенных,
перешептывались друг с другом. Лейтенант Бо молча стоял в стороне. Он никому
не  задал  ни  одного  вопроса,  только покусывал  губы да время  от времени
поправлял пенсне в золотой оправе.
     Вторым  осматривали  Жемчужного.  Андрей  узнал  его  лишь  по  бороде.
Мертвенно  бледное лицо  боцмана было  так  обтянуто  кожей, что  напоминало
череп. Отвисшая нижняя губа обнажала крепко стиснутые зубы.
     Посмотрев  на  Базыкина,  врач приказал его  раздеть.  Когда с  Николая
Платоновича стали снимать белье, вместе с бельем длинными мокрыми лоскутьями
полезла кожа.  Базыкин не стонал, либо уже  не чувствуя  никакой  боли, либо
сдерживаясь из  последних сил.  Но глаза на  его  темном, заросшем  какой-то
зеленой щетиной лице вдруг загорелись ненавистью. Когда доктор,  нагнувшись,
постучал  стэком  по  его лбу, плечи Базыкина вздрогнули.  Он, видимо, хотел
вскочить, кинуться на врача, но сил не было, и он только тяжело вздохнул...
     До сих пор Андрей стоял молча, оцепенев от всего, что он увидел. Но тут
в нем взорвалось что-то, и он, не помня себя, кинулся к носилкам, упал перед
ними на колени и судорожно обнял потерявшего сознание Базыкина:
     -  Негодяи... Мучители! Мы все вам припомним!  Все! Есть справедливость
на  свете!  Николай  Платонович...  Очнитесь,  Николай  Платонович!  Это  я,
Андрей...
     Санитары попытались оторвать его от носилок, он оттолкнул их от себя.
     Тогда врач вызвал солдат. Они подхватили упиравшегося Андрея, протащили
его  по грязному полу приемного покоя и  выбросили  на  снег, предварительно
избив до того, что он потерял сознание.
     Вечером  того же  дня Базыкин,  Егоров  и Жемчужный были доставлены  на
"Святогор".
     "Святогор" стоял среди льдов на  рейде Мудьюга в версте от причалов.  К
его носовому борту льды подходили сплошняком, тут был спущен трап.
     После  доставки  заключенных  на  ледокол   прибыла  англо-американская
комиссия,  возглавляемая лейтенантом  Бо. Сюда же  привели и Андрея Латкина.
Его посадили в отсек вместе с боцманом Жемчужным.
     Жемчужный спал, лежа ничком на койке. Андрей боялся шевельнуться, чтобы
не  разбудить его.  Перед  глазами  Андрея в  иллюминаторе был виден  силуэт
Мудьюга;  ледяного,  страшного  Мудьюга... Царство  холода, крови, убийств и
смерти. Сколько жертв! Сколько невинно загубленных  жизней на этом пустынном
болотном  острове.   Вот  здесь,  у   этого   маяка,   расстреливали  людей.
Расстреливали и у сигнальной мачты, расстреливали за  батареями... Вся земля
обагрена  кровью. А сколько  людей,  падавших во  время работ  от истощения,
побитых  прикладами, приколотых  штыками,  погибло на льдах!.. Сколько могил
скрыто  сейчас зимним туманом! В этих ледяных торосах,  в  снежных  буграх -
всюду трупы.
     Вдруг  Андрей увидал, как на острове  вспыхнули сигнальные огни, словно
глаза чудовища. И тут будто чей-то голос услыхал Андрей:
     "Ты вырвался  от нас, с Мудьюга? Ты оставляешь сотни своих товарищей...
Они спят  в насквозь  промерзшей  земле! Им  уже никогда  не проснуться. Они
взывают к мести!"
     Подмаргивает маяк. И в  то м