в тамошние
школы, к тамошним ученым и, возвратясь в Москву, спорили со своими отцами
духовными, доказывая им, что они не так понимают дело. Те оскорблялись,
кричали против извращения отношений, молодые учат старых, дети - отцов.
Богословские споры овладевают вниманием общества, в домах и на улицах,
мужчины и женщины спорят о времени пресуществления, упрекают друг друга в
еретичестве. Иезуиты тут и закидывают свои сети, подходят к русским людям
с внушениями: у нас с вами вера одна, разница в том, что у нас ученых
людей больше, мы вас удовлетворим в вашей новой потребности, в потребности
знания, работы мысли. Иезуитов выгнали, но опасность не уменьшилась;
духовенство находилось в самом затруднительном положении, между двух
огней: с одной стороны, свои раскольники обвиняли его в отступлении от
старой веры, отвергали его как еретическое, с другой - свои же обвиняли
его в отсталости, в неимении средств правильно понимать проповедуемое
учение, а тут иноверные учители с Запада подчиняют русских людей своему
влиянию и также не с уважением относятся к старым учителям их, к их отцам
духовным.
   Единственное средство выйти из этого затруднительного положения
состояло в том, чтоб выйти вместе с народом на новую дорогу, приобрести
могущество знания. Это новое могущество было необходимо для успешной
борьбы с людьми, которые хотели остаться при старом начале во всей его
исключительности, односторонности, людьми, которые лучше всего показывали,
к чему ведет эта односторонность, исключительное господство чувства, не
умеряемого мыслию.
   Эта односторонность повела к безусловному, слепому, фанатическому
утверждению превосходства своего над чужим, своего, принятого в самом
узком смысле; она повела к слепому, безусловному, фанатическому
утверждению неприкосновенности всего преданного без всякого различения
существенного и несущественного, духа от буквы, Божией правды от
человеческой ошибки; она повела к тому, что часть народа покинула Церковь,
объявила ее зараженною еретичеством за то только, что Церковь изменила
несколько слов, несколько обрядов. "До нас положено, лежи так во веки
веков", - провозглашает знаменитый в истории раскола протопоп Аввакум.
Таким образом, односторонность господствовавшего начала, чувства, не
умеряемого мыслию, знанием, выразилась в расколе самым печальным образом и
заставляла необходимо требовать знания, умственного развития. Но то же
знание было необходимо для защиты веры от других врагов, более опасных, от
тех людей, к которым русский народ должен был обратиться за наукою, от
учителей чужеземных, иноверных.
   Мы видели, что русские люди с пробужденною мыслию, не имея возможности
отправляться к народам иноверным, спешили в Киев к тамошним ученым для
удовлетворения новой потребности, потребности знания. Но скоро заставы,
заграждавшие путь к народам иноверным, должны были рушиться; нудящие
потребности экономического преобразования, бывшего на первом плане,
заставляли отнестись непосредственно к поморским народам, заимствовать у
них их умелость, практические знания, которых нельзя было приобрести в
киевских школах или в школах, устроенных по образцу киевских школ. Русские
люди толпами отправились в эти заморские иноверные страны учиться; если
прежде и те, которые ездили в Киев, по возвращении оттуда представляли
новые требования от своих старых учителей, своих старых отцов духовных, то
легко понять, с какими требованиями, с какими вопросами возвратятся
русские люди из-за моря: надобно было приготовиться удовлетворить этим
требованиям, отвечать на эти вопросы, а приготовиться можно было только
посредством науки.
   Необходимость науки была сознана и провозглашена торжественно. "Наука
есть могущество",- задолго перед тем провозгласил один из великих ученых
деятелей в Западной Европе 4, и народы ее приняли это провозглашение как
истину. Русские люди признали эту истину, как только познакомились с
людьми, с народами, обладавшими наукою; они нашли, что эти люди, эти
народы обладают страшным могуществом.
   Могущество науки сознали русские люди в Западной России, увидав перед
собою врагов своей веры, своей народности, вооруженных могуществом науки.
Сознавши это, русские люди в Западной России не остались праздны, но
поспешили вооружиться этим могуществом, чтоб бороться с врагами равным
оружием. Русские люди Великой России, сознав могущество науки, также не
хотят быть праздными, но поднимаются, собираются в дорогу, на поиск за
наукою, чтоб сделать свою Россию богатою и сильною, чтоб дать ей почетное
место среди народов. Наука есть могущество, но всякая сила может быть
опасна в неопытных руках, если ей дается одностороннее направление.
Посредством науки человек и народ переходят из одного возраста в другой:
из возраста, где господствует чувство, в возраст, где господствует мысль.
Мы только что говорили о печальных следствиях односторонности,
решительного преобладания чувства, не умеряемого мыслию, знанием, о
печальных следствиях ревности не по разуму наших Аввакумов.
   Но мы прежде сказали о печальных следствиях односторонности и другого
начала, усиливающегося во второй период жизни человека и народа, - о
печальных следствиях отрицательного, разлагающего движения мысли,
следствиях, которые вызывают вопль: древо познания не есть древо жизни;
вопль, родившийся в той самой стране, где впервые было провозглашено, что
наука есть могущество; вопль, потрясающий веру в могущество науки. Недавно
история как будто подтвердила справедливость этих слов, что древо познания
не есть древо жизни для целых народов; недавно история произнесла страшные
слова:
   "Горе народу, который равнодушно смотрит, как разрушаются алтари и
закопаются их служители"; наука со всеми ее чудесами не спасла этого
народа, а было время, когда этот же самый народ в подобных же
обстоятельствах был спасен простою крестьянкою5, действовавшею с
религиозным одушевлением.
   Но эти вопли, эти примеры показывают только, что наука теряет часть
своего могущества, когда ею пользуются односторонне. Наука есть великое
могущество, есть наставница и благодетельница людей и народов, когда
изучает прежде всего человека, когда знает условия, законы и потребности
его природы, когда умеет сохранить гармонию между началами, в его природе
действующими, умерять одно другим, положить границы между ними, когда
умеет умерять гордыню знания и алчность пытливости разума и отвести
должную область чувству, когда умеет определить границы, где оканчивается
область знания и где начинается область веры. Наука достигает полного
могущества не тогда только, когда учит и развивает умственные способности,
не тогда только, когда изучением законов видимой природы увеличивает
удобства жизни: она достигает полного могущества, когда воспитывает
человека, развивает все начала его природы для их правильного и согласного
проявления. Блюсти, чтоб эта правильность и согласие не были нарушены при
переходе русского народа из одного возраста в другой, становилось
обязанностию русской Церкви; для приготовления ее служителей к исполнению
этой обязанности могущественным и необходимым средством должна была
служить также наука.
   Необходимость движения на новый путь была сознана, обязанности при этом
определились; народ поднялся и собрался в дорогу, но кого-то ждали, ждали
вождя, вождь явился.
 
 
 
 
 
   ЧТЕНИЕ ЧЕТВЕРТОЕ
 
 
   "Народ собрался в дорогу и ждал вождя", - сказал я в заключение
прошлого чтения. Это ожидание вовсе не было спокойное; это было тревожное,
томительное ожидание. Сильное недовольство настоящим положением,
раздражение, смута - вот что мы видим в России в то время, когда в ней
воспитывался вождь, долженствовавший вести ее на новую дорогу. Прежде в
сфере нравственной был могуществен авторитет Церкви, сильной своим
единством, но теперь в Церкви раскол; являются люди, которые смущают
большинство; с жаром, убеждением, начитанностию выставляя перед собою
авторитет подвига, страдания, толкуют они, что православие падает, что
патриарх, архиереи и все остающееся при них духовенство отступили от
истины. Нам теперь без углубления в подробности тогдашнего состояния
общества трудно себе представить, какое нравственное колебание, смуту
производил раскол во второй половине XVII века. Страшное впечатление
производится, когда слышатся выходки против имен, с которыми привыкли
соединять нравственное освящение, нравственную неприкосновенность.
"Патриарх, архиереи - еретики, изменники православию!" И это говорили
люди, облеченные также нравственным авторитетом, начитанностию, т. е. в
глазах толпы знанием Св[ященного] Писания, готовностию страдать и умирать
за истину. "Нам не дают высказывать истины, обличать неправду, - кричали
они. - Вместо того чтоб по заповеди Христовой обращаться с нами кротко,
убеждать с тихостию, они нас пытают и жгут".
   Вот знаменитый разговор раскольника с патриархом.
   Раскольник: "Правду говоришь, святейший владыка, что вы на себе Христов
образ носите, но Христос сказал: "Научитеся от Мене, яко кроток есмь и
смирен сердцем, а не срубами, не огнем и мечом грозил; велено повиноваться
наставникам, но не ведено слушать и ангела, если не то возвещает". Что за
ересь и хула двумя перстами креститься? За что тут жечь и пытать!"
   Патриарх отвечал: "Мы за крест и молитву не жжем и не пытаем, жжем за
то, что нас еретиками называют и не повинуются Св[ятой] Церкви, а
креститесь как хотите". Как обыкновенно бывает при подобных отношениях,
люди, требующие свободы и безопасности, требуют их только для одних себя,
а не для стороны противной в одинакой степени, и раскольники не
ограничивались одною свободою двуперстного сложения, они требовали также
свободы и безопасности в открытом нападении на Церковь, свободы и
безопасности в своей проповеди против нее, в выставлении ее еретическою.
Но в толпе не умели уяснить себе эти отношения, и раскольники в глазах
многих имели большую выгоду, выгоду гонимых. Некоторые шли за ними;
другие, оставаясь при Церкви, не могли для себя вполне уяснить ее правоты,
а потому естественно охлаждались к ней; ослабевал и авторитет Церкви,
нравственная смута чрез это усиливалась; у ревнителей старины, стоявших,
по-видимому, за неизменность, твердость всего преданного, даже каждой
буквы, твердости и неизменности не оказалось с самого же начала, с самого
начала страшная рознь между толками, и люди в отчаянии от этих разноречий,
от этой смуты разбрелись по всевозможным дорогам, ища веры, и до сих пор
ищут.
   На помощь Церкви была призвана наука: устроили в Москве школу,
академию, обязанностию которой было защищать православие; начальник
(блюститель)
   и учителя должны смотреть, чтоб ни у кого не было запрещенных книг;
если кто-нибудь будет обвинен в хуле на православную веру, то отдается на
суд блюстителю и учителям, и если они признают обвинение справедливым, то
преступник подвергается сожжению. Таким образом, академия уполномочивалась
следить за движениями врагов православия и бить всполох при первой
опасности; это была цитадель, которую хотели устроить для православной
Церкви при необходимости столкновения ее с иноверным Западом; это не
училище только, это страшный трибунал: произнесут блюститель и учителя
слово: "Виновен в неправославии", - и костер запылает для преступника.
Понятно, что для произнесения суда над уклоняющимся от православия судьи
сами прежде всего должны быть согласны между собою. Но с самого начала
православные ученые, призванные в Москву для защиты православия научными
средствами, разногласят друг с другом.
   Симеон Полоцкий разногласит с Епифанием Славинецким; потом
великороссиянин Сильвестр Медведев, ученик Полоцкого, ведет ожесточенные
споры с учителями академии греками Лихудами. Двор на стороне Медведева,
патриарх на стороне Лихудов; понятно, что русские люди делятся, двоятся
между двумя враждебными лагерями, всюду споры, шатость, смута. Верховный
пастырь Церкви, патриарх, находился при этом в очень незавидном положении;
раскольники обзывали его еретиком; при дворе, в обществах, находящихся под
влиянием Полоцких, Медведевых, смеялись над ним, как над неучем. И
действительно, недостаток научного образования препятствовал ясности
взгляда его на то, что делалось вокруг, к чему шло дело; им овладевал
безотчетный страх пред новым, причем существенное смешивалось с
несущественным, и перемена чего-нибудь внешнего, какого-нибудь обычая,
покроя платья, бритье бороды становилось наравне с учениями, противными
православию. Народ, собравшийся слушан, проповедь верховного пастыря,
слышал такие обличения: "Люди неученые, в Церкви святой наших
благопреданных чинодейств не знающие и других о том не спрашивающие,
мнятся быть мудрыми, но от пипок табацких и злоглагольств люторских,
кальвинских и прочих еретиков объюродели.
   Совротясь от стезей отцов своих, говорят: "Для чего это в Церкви так
делается, нет никакой в этом пользы, человек это выдумал, и без этого
можно жить"".
   Указания на чуждые учения, на чуждые западные влияния ясны и верны;
русские люди, по выражению патриарха, объюродели от люторских и
кальвинских учений; но прежде этих учений поставлена еще какая причина
объюродения?
   Пипки табацкие! Курение табаку сделано равносильным по своему вреду для
православия протестантским внушениям! Резко вооружаясь против всего нового
на словах, патриарх не имел твердости сопротивляться на деле, таким
поведением возбуждал раздражение и насмешки со стороны людей, стремившихся
к новому, но, разумеется, не щадили его и приверженцы старины, которую он
в их глазах не отстаивал как должно. Юродивый говорил о нем:
   "Какой он патриарх! Живет из куска, спать бы ему да есть, бережет
мантию да клобука белого, затем и не обличает". Таким образом, с двух
сторон направлялись обвинения и укоризны на представителей власти
церковной; и толпа начинала уже смотреть на них как на низверженных с
высоты, подвергнувшихся суду и осуждению; толпа являлась хладнокровною, и
хуже, чем хладнокровною, зрительницею падения власти.
   Церковная власть падала, и никто не подавал ей руку помощи, ибо смуте
нравственной, происходившей от ослабления церковного авторитета,
соответствовала смута политическая, происходившая от ослабления власти
гражданской. Основные условия жизни России, на значение которых уже было
указано, изначальная громадность государственной области и редко
разбросанное народонаселение, замедляя развитие общества, цивилизацию, т.
е. разделение труда и соединение сил, тем самым требовали чрезвычайной
деятельности правительственной в соединении и направлении разбросанных сил
для общих государственных целей; постоянная опасность от врагов требовала,
естественно, постоянной диктатуры, и, таким образом, в России выработалось
крепкое самодержавие. В конце XVII века, точно так же как и в начале его,
эта власть ослабела, и по этому поводу произошли сильные волнения, к
которым наши предки отнеслись одинаково, назвавши их одним именем - смуты;
как династические перемены служили поводом к смуте в начале XVII века, так
династические же беспорядки повели и к смуте в конце века. Смута началась
по поводу преждевременной смерти царя Алексея Михайловича, которому
наследовал больной сын его Федор, скоро умерший беспотомственно. После
него провозгласили царем малолетнего брата его Петра, за которого должна
была управлять его мать, царица Наталья. Малолетство государей обыкновенно
ведет к смутам, а тут были еще другие сильные поводы к ним. В семье царя
Алексея страшный раздор вследствие того, что дети не от одной матери.
Царица Наталья, мать Петра, мачеха старшим его братьям и сестрам, для
которых она и ее дети были неприятным, тяжелым явлением в последние годы
царя Алексея. По смерти -его, когда вступил на престол Федор Алексеевич,
сын от первого брака, мачеху с ее детьми удалили, оскорбили ее ссылкою ее
родных и людей самых близких. Обида прошла по семье, и добра не будет. По
смерти Федора Алексеевича наступило время царицы Натальи:
   сын ее Петр провозглашен царем мимо старшего брата Иоанна, совершенно
неспособного и больного; этот Иоанн - последний сын царя Алексея от
первого его брака, но у него много сестер, девиц-царевен, из которых одна
была знаменитая Софья Алексеевна, представляющая любопытное явление,
знамение времени.
   Неслыханное было прежде дело, невозможное, чтоб девица, царевна вышла
из терема и приняла участие в делах правительственных, а теперь Софья
именно это делает. Что же была за причина этого явления? Дух времени,
можно ответить общепринятым выражением, точнее, сознание необходимости
перемены, сознание, прояснявшееся во дворце прежде, чем где-либо. Причина
этому явлению та же, которая заставляла русского человека пробираться
сначала в Киев, потом и дальше за наукою, которая заставляла царя и
вельмож вызывать для своих детей учителей из-за границы; причина та же,
которая заставила царя Алексея завести при дворе своем театральные
представления и потешать ими себя и свое семейство. Царевна вышла из
терема; обстановка двора уже не та: у братьев - учитель, известный Симеон
Полоцкий, который учит и сестру, учит легко и весело, передает много
разных вещей, все у него примеры, анекдоты, остроумные изречения, и все в
стихах для лучшего удержания в памяти. Сфера расширяется, птица побывала
на свободе, видела мир Божий; старый терем становится тесен и душен;
умирает отец; царевна около болезненного брата, царя Федора: кто запретит
сестре быть у больного брата, прислуживать ему? У больного бояре
рассуждают о делах; царевна слушает и учится, ей легко выучиться, потому
что прежде была приготовлена; вот уже она в новой широкой сфере, и сфере
обольстительной для существа энергического, честолюбивого, а тут и
страсть, страсть к человеку самому видному по способностям и образованию,
к кн[язю] Вас[илию] Вас [илиевичу] Голицыну. Новая жизнь крепко обхватила
царевну Софью. Но брат Федор умирает, и царем провозглашают маленького
Петра, т. е. отдают правление матери его Наталье. Что же предстоит царевне
Софье? Проститься со всеми обаяниями этой новой раскрывшейся для нее
жизни, выйти из этой широкой сферы, где так было расправились ее силы, и
возвратиться опять в терем. Терем? Но ограничится ли дело теремом? Не
вероятнее ли всего, что ей с сестрами предстоит монастырское заключение,
ибо могут ли они ожидать милости от мачехи, которую раздражали, оскорбили?
Жизнь улыбнулась так приветливо, и вдруг должно отказаться от нее, в цвете
лет стать невольною, опальною монахинею, претерпеть стыд унижения пред
ненавистною мачехою.
   Искушение было слишком велико; Софья станет действовать по инстинкту
самосохранения, станет изо всех сил, всеми возможными средствами
отбиваться от судьбы, от терема, монастыря, с отчаянием полного силы и
жизни человека, которого влекут зарывать живым в могилу. Она ищет около
себя средств спасения и находит: стрельцы недовольны, их можно возбудить
против нового правительства, но это можно сделать только обманом,
сказавши, что старшего царевича Ивана, законного наследника престола,
несправедливо обойденного, обиженного, извели родственники царицы Натальи,
Нарышкины. Чрез это возбуждение можно заставить стрельцов истребить мнимых
убийц царевича, истребить людей, советом, помощию которых была сильна
царица Наталья, этим истреблением уничтожить возможность примирения между
стрельцами и царем Петром, его матерью и оставшимися в живых ее
приверженцами, связать неразрывно интересы стрельцов с интересами Софьи,
ее брата и сестер, заставить их действовать в их пользу. Кровавая
программа была в точности исполнена: родственники и приверженцы царицы
Натальи истреблены, хотя царевич Иван оказался жив и невредим; его
провозгласили царем, но свергнуть младшего брата Петра, прежде
провозглашенного, которому уже присягнула Россия, не решились, отняли
только правление у царицы Натальи и отдали его Софье.
   Легко было понять, что смута этим не оканчивалась: это был только
кровавый пролог