а над ним нож. Владимир приказал ей
одеться в брачный наряд, сесть в богато убранном покое и ожидать его: он
собственноручно обещал умертвить ее. Но Рогнеда научила малолетнего сына
своего Изяслава взять в руки обнаженный меч и, вышедши навстречу отцу,
сказать: "Отец, ты думаешь, что ты здесь один!" Владимир тронулся видом
сына: "Кто бы думал, что ты будешь здесь!" - сказал он и бросил меч, затем,
призвавши "бояр", передал на их суд свое дело с женою. "Не убивай ее, -
сказали бояре, - ради ее дитяти; возврати ей с сыном отчину ее отца". Так
рассказывает предание, без сомнения, общераспространенное в древние
времена. Внуки Рогволода, помня, по преданию, об этом событии, находились
во враждебных отношениях к внукам Владимирова сына, Ярослава, которым,
кроме полоцкой земли, оставшейся в руках потомков Рогволода с материнской
стороны, досталась в княжение вся остальная русская земля. При
существовании такого предания, подтверждаемого вековым обособлением
полоцких князей от Ярославова рода, едва ли можно считать Ярослава сыном
Рогнеды. Но, не будучи единоутробным братом полоцкого князя, уже при жизни
Владимира отделенного, Ярослав не был единоутробным братом и других сыновей
своего отца.

   2. Варягами (Varingiar) назывались жители скандинавских полуостровов,
служившие у византийских императоров и переходившие из отечества в Грецию
через русские земли водяным путем по рекам от Балтийского моря до Черного.
Так как русские в образе этих людей познакомились с скандинавами, то
перенесли их сословное название на название вообще обитателей
скандинавских полуостровов, а впоследствии это название расширилось в
своем значении, и под именем варягов стали разуметь вообще западных
европейцев, подобно тому, как в настоящее время простой народ называет
всех западных европейцев немцами.
   3. Куна, первоначально куница; куний мех, так как меха были мерилом
ценности вещей, отсюда слово "куна" стало означать монетную единицу.
Гривна - собственно весовая единица, но в перенесении понятия сделалась
крупной монетной единицей вроде английского фунта стерлингов.
Первоначально гривна серебра - фунт, потом, уменьшаясь - около полфунта,
гривна кун приблизительно в семь с половиной раз менее гривны серебра.

   4. По скандинавским известиям, Святополк погиб в пределах Руси, убитый
варягами.
   5. С этих пор о вступающем на княжение князе почти всегда в летописях
говорится, что "он сел на стол". Выражение это согласовывалось с обрядом:
нового князя действительно сажали на стол в главной соборной церкви, что и
знаменовало признание его князем со стороны земли.
   6. Плата, даваемая женихом родителям или братьям невесты по древнему
обычаю.

   7. В настоящее время от прежней мозаики осталось на главном алтарном
своде изображение Богородицы с поднятыми руками, а внизу на той же стене
часть Тайной Вечери, а еще ниже под нею часть изображений разных святых.
На алтарных столбах изображение Благовещения: на левой стороне Ангел с
ветвью, а на противоположном столбе прядущая Богородица. Кроме того,
уцелела часть мозаики в куполе. Древняя стенная живопись в XVII веке была
заштукатурена, и на штукатурке нарисованы были другие изображения, в XIX
столетии новая штукатурка была отбита, открыта старая и подправлена, но не
совсем удачно и в некоторых местах слишком произвольно.



               Первый отдел: Господство дома Св. Владимира.
                      Выпуск первый: X-XIV столетия.


                                 Глава 3.


                      ПРЕПОДОБНЫЙ ФЕОДОСИЙ ПЕЧЕРСКИЙ


   В эпоху, когда Русь приняла христианство, православная церковь была
пропитана монашеским духом, и религиозное благочестие находилось под
исключительным влиянием монастырского взгляда. Сложилось представление,
что человек может угодить Богу более всего добровольными лишениями,
страданиями, удручением плоти, отречением от всяких земных благ, даже
самоотчуждением от себе подобных, - что Богу приятна печаль, скорбь, слезы
человека; и напротив, веселое, спокойное житье есть угождение дьяволу и
ведет к погибели. Образцом богоугодного человека сделался отшельник,
отрешившийся от всякой связи с людьми; в пример высокой христианской
добродетели ставили затворников, добровольно сидевших в тесной келье,
пещере, на столбе, в дупле и т.п., питавшихся самою скудною, грубою пищею,
налагавших на себя обет молчания, истязавших тело тяжелыми железными
веригами и предававших его всем неудобствам неопрятности. Если не все
должны были вести такого рода жизнь, то все, по крайней мере, обязаны
были, в видах благочестия, приближаться к такому идеалу. Слово спасение в
христианском смысле тесно связывалось с приемами, выражавшими более или
менее такое стремление. Весь строй богослужения сложился так, как будто
был создан для монастырской жизни: продолжительные чтения, стояния,
множество молитв и правил, чрезвычайно сложная символика и обрядность - все
приноравливалось к такому людскому обществу, где бы человек мог
исключительно быть занят молением. Самое содержание молитв, вошедших в
церковный обиход и сочиненных отшельниками, более подходило к признакам
монастырской, чем мирской жизни. Совершенный отшельник был самым высшим
идеалом христианина; за ним, в благочестивом воззрении, следовала
монастырская община -общество безбрачных постников и тружеников,
считавшееся настоящим христианским обществом, а за пределами его был уже
"мир", спасавшийся только молитвами отшельников и монахов и посильным
приближением к приемам монастырского житья.
   Оттого-то пост, как один из этих приемов, пользовался и до сих пор
продолжает пользоваться в народе важнейшим значением в деле спасения.
Оттого-то хождение в монастыри считалось особенно богоугодным делом, тем
более, когда к этому присоединялись лишения и трудности; оттого-то
благочестивый мирянин думал перед смертью избавиться от вечной муки,
записавши в монастырь свое имущество, или сам спешил постричься. Хотя брак
в церкви и признавался священным делом, но, вместе с тем, монашеское
безбрачие ставилось гораздо выше брачной жизни; и благочестивый человек, в
назидательных житиях и проповедях, мог беспрестанно встречать примеры,
выставляемые за образец, когда святой муж избегал брака или даже убегал от
жены для отшельнической или монастырской жизни. Народный благочестивый
взгляд шел в этом случае далее самого учения церкви и всякое сближение
полов, даже супружеское, называл грехом: известно, что до сих пор многие
из народа толкуют первородный грех Адама и Евы половым сближением, хотя
такое толкование давно отвергнуто церковью. Тем не менее, однако,
безбрачная жизнь признавалась самой церковью выше брачной и семейной.
   Монастырю, с его уставами, с его благочестивыми воспоминаниями и
преданиями, суждено было сделаться средоточием духовной жизни, высшим
центром просвещения, которого лучи должны были падать на грешный мир. По
религиозному воззрению, если Божие долготерпение щадило этот грешный мир,
достойный кары, за все свои пороки и беззакония, то этим он был обязан
именно заступничеству тех подвижников, которые отреклись от него и
презрели его широкий путь со всеми временными наслаждениями. Они молились
за грешный мир, и в этом состояла их любовь и служба обществу
человеческому.
   В те времена, когда духовная деятельность вращалась почти исключительно
в религиозной сфере или, по крайней мере, находилась под сильным влиянием
религии, понятно, что монастырь сделался школой для народа; монахи были
его наставниками; в монастырях сосредоточивалось книжное учение, и
значительная часть дошедшей до нас письменности носит на себе характер
монашеский.
   Так было в византийском мире; то же перешло и к нам; хотя рядом с этим
заимствованным направлением проявлялись проблески самобытной духовной
деятельности свежего и даровитого народа, но для потомства они не
выдержали соперничества с монастырским духом: печерский патерик,
содержащий жития Святых иноков Печерского монастыря, в течение веков
оставался творением, известным всему русскому народу, даже неграмотному,
тогда как поэтическое произведение XII века "Слово о Полку Игоря",
уцелевшее случайно в одном списке, служит печальным свидетельством о
погибели другого рода литературы, не имевшей в книжном мире той кpeпocти,
какою обладали монастырские произведения.
   Понятия об отречении от мира, об удручении плоти, отшельничестве и
монастырском житии пришли к нам, конечно, разом с крещением. Хотя во
времена Владимира в старинных списках летописи не говорится о монастырях,
но это, конечно, оттого, что христианство только что водворялось; однако,
вероятно, и тогда уже появились начатки монашеского житья. О временах
Ярослава существует положительное известие, что в его княжение начались
монастыри и умножились черноризцы: этот князь любил духовных и в
особенности монахов; при нем в Киеве явилось несколько монастырей; но
первые начатки, по недостатку людей сильных волей, оказались слабыми.
Истинными утвердителями монастырского житья были: Антоний, а более всего
Феодосий, основатели Печерского монастыря. Обычай выкапывать пещеры и
поселяться в них, в видах спасения, возник в Египте и существовал на всем
Востоке. Вместе с религиозными преданиями зашли к нам и повествования об
угодивших Богу пещерниках: явились подражатели. Первый, начавший копать
пещеру близ Киева, был Иларион, священник в селе Берестове, получивший
потом сан митрополита. В покинутой им пещере поселился молодой Антоний,
родом из Любеча, который ходил на Афонскую гору и получил там монашеское
пострижение. По возвращении в отечество он не был доволен жизнью в
монастырях, построенных в Киеве, поселился в пещере, изнурял себя
воздержанием, вкушал только хлеб и воду, и то через день. Скоро, однако,
слава его разнеслась по Киеву, и благочестивые люди приносили ему
потребное для жизни. Пример его подействовал на какого-то священника по
имени Никона: он пристал к Антонию и стал жить с ним в пещере. За ним
явился к нему третий сподвижник; это был Феодосий.
   Нам осталось житие этого Святого. Оно, несомненно, старое, так как
известно по рукописям XII века, и, как значится в нем, написано Нестором,
печерским летописцем. По этому житию Феодосий был уроженец города Василева
(ныне Васильков), в детстве с родителями переселившийся в Курск. Он
лишился отца в тринадцатилетнем возрасте и остался под властью матери,
женщины сурового нрава и упрямой. С детства заметна была в нем
молчаливость и задумчивость; он удалялся от детских игр; религия стала
привлекать к себе эту сосредоточенную натуру: благочестивое чувство рано
пробудилось в нем и овладело всем его бытием. Первое, чем выразилось оно,
было стремление к простоте; ему противны казались внешние отличия, которые
давало ему перед низшими его общественное положение; он не терпел блестящих
одежд, надевал на себя такое же платье, какое было на рабах, и вместе с
ними ходил на работу. Мать сердилась на это и даже била своего сына.
   Какие-то странствующие богомольцы пленили его рассказами об Иерусалиме,
о местах, где жил, учил и страдал Спаситель, и Феодосий тайно ушел с ними.
Но мать догнала его, прибила, заковала и держала в оковах до тех пор, пока
он не дал ей обещания не убегать из дому. Оставшись на свободе, Феодосий
начал печь просфоры.
   И за это мать сердилась на него, так как считала такое занятие
неприличным его роду. Материнский деспотизм вывел другой раз из терпения
отрока: он убежал от нее в какой-то город, пристал к священнику; но мать
опять нашла его и опять подвергла побоям. Такое недовольство матери
благочестием сына объясняется тем еще языческим состоянием, в каком были
тогда русские люди, так как христианство проникло к ним недавно; в Курске,
городе глухом, не первоклассном, не было ни одного монастыря; жители, хотя
крещеные, не ознакомились еще с монастырским бытом; приемы монашества для
них казались странными и дикими. Лицо, которое "Житие" называет
властителем города - вероятно, княжий муж, посадник Ярославов, он полюбил
Феодосия, взял его к себе в дом, одевал в хорошее платье, но Феодосий
отдавал нищим это дареное платье, сам ходил в простом и наложил себе на
тело железные цепи: он, конечно, слышал, что святые отшельники носили
вериги, и стал подражать им. Мать нечаянно увидела эти цепи, которые до
крови разъедали тело ее сына, сняла их и опять прибила его.
   Тогда юноша решился бежать во что бы то ни стало. Он слыхал, что в
Киеве есть монастыри, и туда направил путь, чтобы там постричься. Путь был
не короткий; дороги Феодосий не знал; к счастью, он встретил купеческий
обоз, шедший с товарами в Киев, и, не теряя его из виду, шел за ним
следом, останавливаясь тогда, когда обоз останавливался, и снова продолжал
путешествие, когда обоз снимался с места. Так добрался он до Киева. Но
киевские монастыри еще менее оказались удовлетворительными для Феодосия,
чем для Антония. Юноша был беден; нигде в монастырях не хотели принять
его. Он услыхал об Антонии, отправился к нему и просил принять к себе.
   "Чадо, - сказал Антоний, - пещера - это место скорбное и тесное, ты же
молод: я думаю, не вытерпишь скорби в сем месте".
   "Честный отче, - ответил Феодосий, - ты все проразумеваешь, ты знаешь,
что Бог привел меня к твоей святости. Все, что велишь, буду творить".
   "Чадо, - сказал Антоний, - благословен Бог, укрепивший тебя к такому
намерению. Пребывай здесь".
   Он приказал Никону постричь Феодосия. То было при князе Ярославе. Мать
только через четыре года напала на след пропавшего без вести сына,
приехала в Киев и с большим трудом добилась, при посредстве Антония,
свидания с сыном.
   Феодосий остался непреклонен ко всем молениям и просьбам матери и
уговорил ее принять пострижение.
   Она решилась на это, лишь бы иметь возможность видеть иногда сына, и
постриглась в монастыре Св. Николая (на так называемой Оскольдовой могиле).
   Мало-помалу число отшельников увеличивалось. Один молодой человек, сын
боярина, приходил слушать поучения отшельников и, наконец, решился
присоединиться к ним.
   Никон постриг его. За ним постригся другой, принадлежащий к княжескому
двору, скопец Ефрем. Эти случаи вооружили против пещерников киевского
князя Изяслава Ярославича до того, что он грозил раскопать их пещеру.
Князь посердился, но оставил в покое отшельников; зато сын боярина,
постриженный под именем Варлаама, вытерпел большую борьбу со своим
семейством. Он был женат. Отец взял его силой из пещеры, употреблял все
средства, чтобы отвлечь его от монашества, и поручил его жене
подействовать на него своею любовью. Повествователь изображает ласки жены
точно так, как будто дело шло об уловках блудницы. Варлаам сидел в углу,
не вкушая предлагаемой пищи и не обращая внимания на ласки жены: так
пробыл он три дня, молчал и только мысленно просил Бога, чтобы укрепил и
избавил его от женской прелести. Наконец родители, видя, что ничего с ним
не поделают, отпустили его со слезами; оплакивала его овдовевшая жена,
плакали служители, любившие его; Варлаам не тронулся ничем. Место это в
жизнеописании может служить образчиком много раз встречаемого в сочинениях
монахов чрезмерного предпочтения монашеского одиночного жития брачному
союзу и семейным связям, всегда одобряемым и освящаемым духом Христовой
религии и уставами православной церкви.
   Варлаам построил над пещерой церковь и был игуменом после того, как
Никон ушел из Киева в Тмутаракань. С этих пор здесь положено было начало
монастырского жития. Скоро Варлаам, по желанию князя, был переведен
игуменом в монастырь Св.
   Димитрия в Киеве, а вместо него, по благословению Антония, братия
избрала игуменом Феодосия.
   До сих пор все пещерники жили в тесноте, чрезвычайно скудно, питались
хлебом и водой, разрешая себе сочиво по субботам и воскресным дням, но
часто, вместо сочива, по недостатку, довольствовались вареным зельем.
Феодосий превосходил всех своими подвигами, так как он был очень крепкого
телосложения. Он всем служил, носил воду, таскал дрова: все жили ручною
работою и на вырученные деньги покупали себе муку; каждый должен был
измолоть свою часть; когда другие, уставши, отдыхали, Феодосий молол за
них. В летние ночи он выходил из пещеры, обнажал до пояса свое тело, плел
шерсть на копытца (чулки) и клобуки (шапочки), которые потом продавал для
своего пропитания, а сам во время работы пел псалмы, между тем как мошки и
комары кусали его до крови. Первым приходил он в церковь к богослужению,
последним уходил из церкви и во все время богослужения простаивал на одном
месте, не двигаясь ни шагу. Такое подвижничество и смирение внушали к нему
уважение и прославили его.
   Феодосий, сделавшись игуменом, выказал в высокой степени талант
устроителя и правителя. Внешние знаки власти не только не пленяли его, но
были ему противны; зато он умел властвовать на самом деле, как никто, и
своим нравственным влиянием держал монастырь в безусловном повиновении. Он
отыскал удобное для построения церкви место, неподалеку от пещеры, и в
короткое время построил там другую церковь во имя Пресв. Богородицы,
выстроил около нее кельи, переселился туда с братией из пещер и послал
одного из братии к Ефрему-скопцу в Константинополь с просьбою прислать для
новоустроенного монастыря устав. Ефрем-скопец, бывший постриженник
печерский, прислал Феодосию устав Студийского монастыря в Константинополе,
славившегося как святостью своих сподвижников, так и ревностью их к
православию во времена иконоборства. Этот устав и послужил на многие века
уставом Печерского монастыря.
   Феодосий был очень строг, требовал от братии точного исполнения устава,
постоянно наблюдал, чтобы братия не облегчала себе монашеских подвигов. Он
по ночам обходил кельи, нередко подслушивал у дверей, и если слышал, что
монахи разговаривают между собою, то ударял палкой в дверь. Никому не
дозволял он иметь никакой собственности, и если находил что-либо подобное
в келье монаха, то бросал в огонь. Никто из братии не смел ничего съесть
кроме того, что предлагалось на трапезе. Главное, чего требовал он - это
беспредельное послушание воле игумена, послушание без всякого размышления.
Оно ставилось выше поста, выше всяких подвигов изнурения плоти, выше
молитв. Всякое переиначение приказания игумена объявлялось грехом. Однажды
келарь предложил братии на трапезе хлебы, которые игумен велел предложить
в предшествовавший день; келарь допустил это изменение потому, что в
предшествовавший день в монастыре были уже другие хлебы. Феодосий приказал
предложенные не в указанный день хлебы бросить в воду, а келаря подвергнул
епитимии. Братия была приучена к строжайшему, буквальному исполнению воли
игумена: однажды вратарь не пустил в монастырь князя Изяслава, потому что
этот князь приехал в такое время, когда Феодосий запретил вратарю пускать
посторонних в монастырскую ограду. Требуя от братии строгой нищенской и
постной жизни, он сам показывал другим пример: ел обыкновенно один ржаной
хлеб, вареную зелень без масла и пил одну воду; в великую четыредесятницу,
от заговенья до пятницы вербной недели, запирался в тесной пещере; всегда
носил на теле власяницу, а сверх власяницы худую свитку и, кроме рук,
никогда не мыл своего тела.
   Предписывая своим монахам строгое удаление от мира, который
представлялся гнездилищем всех зол, Феодосий соприкасался с мирскими
людьми делами христианской любви: он устроил близ монастыря двор для
увечных, слепых, хромых и давал на них десятую часть монастырских доходов,
а по субботам посылал хлебы в тюрьмы. Хотя в монастырь поступали
беспрестанно приношения, но Феодосий не скоплял богатств, тратил их на
добро другим, и нередко бывали дни, когда монастырь внезапно находился в
большой скудости. Феодосий в этом отношении предавался воле Божией, и
часто в оправдание такой надежды неожиданные приношения выручали братию. К
Феодосию обращались мирские люди с просьбами о заступлении перед князьями
и судьями, и он помогал им своим ходатайством, так как князья и