ы
наступает  дивный  день,  день  его светлого  пробуждения  -  со страниц его
дневника звучит  ликующий, триумфальный возглас: "Сегодня  я  закончил  свое
образование - окончательно и навсегда!" (1)
     Точнее,  он  "закончил окончательно"  не  образовательную  программу  в
целом,  а ее лекционный цикл. Ибо  оставалась еще познавательная практика за
пределами  класса.  Она  наследнику  нравилась   больше  и  длилась  дольше.
Несколько лагерных  периодов он  провел  в расположении  войск близ  столицы
(большей  частью  под Красным  Селом): два лета  -  в  Преображенском полку,
сначала субалтерн - офицером (2), затем командиром роты и еще два сезона - в
гусарском  полку командиром  взвода, командиром эскадрона; и  еще  лето -  в
расположении артиллерийских частей.  Пределом достигнутого было командование
батальоном в звании полковника.
     Зато часы  досуга  провел в гвардии  преславно. Под  руководством  дяди
своего   Сергея  Александровича,  командовавшего   Преображенским  полком  в
обществе Нейгардта,  фон дер Палена и братьев  Витгенштейнов познал прелесть
попоек и амурных  похождений, каковые и составили  нечто вроде параллельного
университетского  курса. Коронными пунктами этой просветительной программы -
дубль были: игра в волков и питье "аршинами" и "лестницами".
     Из дыма  и шума пикников вышли некоторые из его будущих  приближенных -
сенаторы, губернаторы,  архиепископы;  в  числе последних - святые  отцы  из
кавалергардских ротмистров Серафим и Гермоген.
     В  довершение образования отец выделил в  его  распоряжение  балтийский
крейсер  и велел  совершить  путешествие  на  Дальний Восток.  Много месяцев
плавал он  по  морям  и  океанам,  набираясь  впечатлений, пока  в Японии не
прервал его турне некий Сандзо Цуда, вооруженный саблей.
     К  осени 1894  года, когда стал отходить в мир иной измотанный нефритом
Александр Александрович, пред миром и Россией предстал его преемник - сильно
энглизированный  молодой человек,  на  вид  скромный  до  застенчивости,  со
сдержанно-вежливыми  манерами,  с  беглой  английской  и несколько  натужной
русской речью (плюс странный,  так  называемый гвардейский  акцент), с общим
уровнем развития гусарского офицера средней руки.
     Ростом и надутым видом контрастировала с ним его невеста, той же осенью
вызванная из Дармштадта.
     Мнения тех, кто мог приглядеться к Николаю с ближнего  расстояния, были
различны. Одни говорили: это штык-юнкер. Другие: зауряд - прапорщик. Третьи:
новый вариант Павла I. Четвертые: благовоспитанный, но опасный  двуличием  и
самомнением молодой человек (3).
     Александр III умирал, сидя в кресле  на террасе Ливадийского дворца. За
два часа до своей кончины он потребовал к себе наследника и приказал ему тут
же,  на террасе,  подписать манифест  к  населению империи  о  восшествии на
престол.
     Это было 20 октября 1894 года.
     Волоча  за  собой свитский  хвост,  в  первых рядах которого  выступали
принцы  Ольденбургские и Лейхтенбергские,  Бенкендорфы, фон дер Палены и фон
дер  Остен-Сакены,  а  за  ними  Фредерике,  Нейгардт,  Гессе,  Икскуль  фон
Гильденбрандт,  фон Валь, фон Рихтер и многие другие той же категории, новый
царь в горностаевой мантии отправился к местам своих вступительных публичных
речей, главным мотивом которых  было: крамоле и вольнодумству послабления не
будет.
     Спустя  десять дней  после смерти отца он появился на  первом  приеме в
Большом  Кремлевском  дворце,  в Георгиевском  зале,  перед  представителями
сословий.  Запись в  дневнике: "В это  утро я  встал с  ужасными  эмоциями".
Оратора мутит от страха. Невеста  требует, чтобы он взял себя в руки. Под ее
бдительным оком,  согласно дневнику  же,  "в  9 3/4  утра речь  состоялась".
Ничего  особенного не произошло. Состоялось  и парадное шествие из  дворца в
Успенский собор. В дневнике с облегчением фиксируется:
     "Все это сошло, слава богу, благополучно" (4).
     Не  столь  гладко прошла следующая церемония, состоявшаяся в  Аничковом
дворце в Петербурге  (17 января 1895 года). Собраны в Большом зале депутации
от дворянства, земств  и городов. Николаю  и  здесь предстоит сказать слово.
Победоносцев подготовил для него речь,  которая  должна прозвучать отповедью
либеральствующим  земцам,  возмечтавшим  о  некоторых  буржуазных  свободах.
Бумажка с крупно написанным текстом  положена в  барашковую шапку оратора. В
два  часа  дня  он  поднимается  на тронное  возвышение, обводит  испуганным
взглядом  зал  и,  собравшись с духом, как бы  с разбегу кидается  вплавь по
шпаргалке. "Я видел явственно, - рассказывал потом один из земских деятелей,
-  как он  после каждой фразы опускал  глаза книзу, в шапку, как это делали,
бывало, мы в школе, когда  нетвердо знали урок" (5). Косясь на шапку, оратор
произнес: "Мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских
собраниях голоса  людей,  увлекающихся бессмысленными мечтаниями об  участии
представителей земства в делах внутреннего управления... Пусть же все знают,
что  я,  посвящая  все  свои  силы  благу  народному, буду  охранять  начало
самодержавия так  же твердо  и неуклонно,  как охранял  его мой  незабвенный
покойный родитель" (6).
     В шпаргалке было слово "беспочвенные". Молодой царь,  несясь  вскачь по
тексту,  произнес  "бессмысленные", что  и сделало эту  речь "исторической".
Когда Николай в повышенном тоне выкрикнул насчет бессмысленных мечтаний, его
супруга,  в  то время  еще совсем  слабо  понимавшая по-русски, встревоженно
спросила у стоявшей рядом фрейлины: "Не  случилось  ли что-нибудь? Почему он
кричит?" На  что фрейлина  по-немецки ответила  внятно и  достаточно громко,
чтобы услышали в депутациях: "Он объясняет им, что они идиоты".
     Через  неделю  молодой  император появляется в  Государственном совете.
"Члены совета, -  описывал сцену английский корреспондент, - приготовились к
зрелищу императорского величия. Каково же было их грустное удивление,  когда
они  увидели   инфантильную  легковесность,  шаркающую  трусливую   походку,
бросаемые   исподлобья  беспокойные   взгляды.  Маленький  тщедушный   юноша
пробрался бочком  на председательское место, скосил глаза  и, подняв голосок
до фальцета, выдавил  из себя  одну-единственную фразу:  "Господа, от  имени
моего покойного отца благодарю вас за вашу службу"".
     Немного потоптался, как будто хотел еще что-то сказать, но  не решился,
повернулся и вышел, сопровождаемый суетящимися Фришем (старейшиной  совета),
Бенкендорфом и Фредериксом. Молчаливо, как писал тот же корреспондент, стали
выходить  остальные. У подъездов  на  Исаакиевской площади,  не разговаривая
друг с другом и не прощаясь, расселись по экипажам и разъехались по домам.
     (1) Дневник Николая Романова.  Тетрадь 1889 года. Запись от 31 декабря.
ЦГИАОР.
     (2) В старой армии субалтерн-офицер - младший офицер в роте, эскадроне,
на батарее или в команде.
     (3) Министр внутренних дел И. Н. Дурново однажды спросил  Витте, какого
он мнения о молодом царе.  "Я ответил, что...  он совсем  неопытный,  хотя и
неглупый,  и  он  на меня  производил  всегда впечатление хорошего  и весьма
воспитанного  молодого  человека...  На  это  И.  Н.  Дурново  мне  заметил:
"Ошибаетесь  вы,  Сергей Юльевич,  вспомяните меня - это  будет нечто  вроде
копии  Павла  Петровича,  но  в  настоящей  современности".  Я  затем  часто
вспоминал этот разговор. Конечно,  Николай II не  Павел  Петрович, но в  его
характере немало черт последнего и даже Александра I
     (мистицизм,  хитрость  и  коварство),  но,  конечно,  нет   образования
Александра  I.  Александр I  по своему  времени был одним из образованнейших
русских  людей, а император  Николай II  по нашему времени  обладает средним
образованием гвардейского полковника хорошего семейства". - Витте, II-5
     (4) Дневник Николая Романова. Тетрадь 1894 года. ЦГИАОР.
     (5)  Два  восшествия  на  престол.  Из  воспоминаний  земского  деятеля
Александра Александровича  Савельева.  Издание  журнала  "Голос  минувшего".
Москва, 1917.
     (6) Воззрения  Александра  III  на  постулат  единодержавия  были столь
крайними, что иногда приводили в смущение его ближайших помощников. Одним из
таких  случаев было составление Гирсом  проекта  телеграммы соболезнования в
связи с кончиной в Бельгии принца  Бодуэна. В первоначальном наброске текста
выражалось  "живое  участие,  принимаемое  в этом  печальном  событии  нашим
монархом и императорским правительством". Получив на утверждение текст, царь
подчеркнул слова "и императорским правительством" и сбоку написал: "Разве  у
нас  конституционное  правление?"  Ламздорф,  заместитель  Гирса,  замечает:
"Таким образом, его самодержавные взгляды не допускают ни  соболезнования со
стороны   правительства,    ни   даже   самого   существования   последнего.
"Государство-это я!" - и это накануне ХХ века". - Ламздорф. Дневник.



НЕОБЫКНОВЕННАЯ ОБЫКНОВЕННОСТЬ


     Он сидит  в Зимнем в кабинете отца за столом, заваленным непрочитанными
бумагами.  Заводится  механизм  распоряжений и  деяний,  которому  предстоит
функционировать почти  четверть  века.  Он чувствует  себя  за  этим  столом
непривычно,  неловко,  он  даже  как  будто  немного пуглив.  Когда  гурьбой
вваливаются  в   кабинет  и  шумно  рассаживаются  где  попало  дядья,  люди
разнузданные и горластые, он  ежится  в кресле. Пока стоит у стола секретарь
или  дежурный  офицер,  он  еще  может сказать дядьям  что-нибудь веское,  и
сказанное принимается с должным почтением. Но как только он остается наедине
с дядьями, тяжелый кулак Владимира или Сергея ударяет по столу, и начинающий
самодержец жмется в глубине кресла.
     Пройдет немного времени, он освоится,  тогда они поутихнут и в кабинете
будут вести себя смирней, дабы он, чего доброго, не показал им на дверь.
     Физически  он  крепок  и  подвижен  - натренировался  в гонках  яхтных,
велосипедных, на скачках, в пеших переходах и ружейных стрельбах (1).
     Человек без  кругозора  и воображения, с  побуждениями мелкими, большей
частью  сугубо личными, он принял правление империей, как чиновник принимает
конторскую должность.
     Приходит на  службу в  9.30.  Заканчивает  занятия в  2 часа  дня. Дает
аудиенции,    вызывает     министров,     выслушивает     доклады,    иногда
председательствует  на  совещаниях. Слушая  доклады  или  председательствуя,
обычно молчалив, замкнут, себе на уме; не торопится высказываться, от оценок
или  выражения  своего мнения уклоняется, все как будто чего-то выжидает; по
ходу аудиенции на удрученность министра этим молчанием не обращает внимания.
     Родзянко много позднее жаловался своим  сотрудникам, что царь, принимая
его,  "скуп на слова", в  беседах  большей частью "отделывается  молчанием",
ответов на неотложные  вопросы не  дает;  встречи с ним - своего рода пытка,
ибо связаны с необходимостью "говорить без  всякого отклика".  Чтобы оживить
его, Родзянко во время разговора старался сверлить его взглядом, фиксировать
на себе его  внимание; но тот  по-прежнему бесстрастно глядел  в  сторону, в
выражении  его  лица "не  улавливалось  ничего".  И все же,  по  наблюдениям
бывшего   председателя   Государственной   думы,   это  безмолвие  не   было
равнодушием.  Как только  по ходу беседы "что-нибудь задевало его за живое",
то есть  обнаруживалось лично  и  непосредственно  его  касающееся,  как  он
преображался:  "глаза  его загорались,  он  вскакивал  и  начинал ходить  по
комнате". В таких случаях Родзянко принимался расхаживать по кабинету вместе
с ним, "пытаясь на  ходу доказать ему то, что несколько минут назад он почти
не слушал" (2).
     Бумаг прочитывает множество. Читает и по вечерам. Читает аккуратно и до
одурения.  Обязанность эту  считает самой  скучной из всех и тяготится  ею с
самого начала; поглядывая на очередную стопку представленных ему документов,
старается поскорей  сбыть ее с  плеч. С первых шагов  дневник  его  отражает
тягостное, унылое единоборство с бумагами:  "Читал до обеда,  одолевая отчет
Государственного совета...";  "Много  пришлось читать:  одно  утешение,  что
кончились  заседания  Совета  министров..."; "Читал без конца губернаторские
рапорты...";
     "Вечером кончил чтение отчета  военного министерства - в некотором роде
одолел  слона...";  "Безжалостно   много  бумаг  для  прочтения...";  "Опять
мерзостные телеграммы  одолевали целый день..."; "Опять начинает расти  кипа
бумаг для прочтения..." Заслушав в один  день  три устных доклада министров,
записывает: "Вышел походить поглупевшим" (3).
     Прочитать бумагу мало. Надо, чтобы видели, что ее  прочитал.  И хотя он
никому не подчинен и никого не  боится, неудобно как-то оставить нижестоящих
в  неведении  насчет  того,  что он думает  о  бумаге.  Поэтому он  усеивает
документы пометками и  резолюциями. Приносят донесений много,  мыслей и слов
на все не напасешься. Спасают трафареты. Односложные, монотонные, глядят они
с  полей   тех  бумаг,  что  побывали  в  его  руках:  "верно";  "согласен";
"очевидно"; " утешительно "; "вполне справедливо"; "и я то же думаю"; "и я в
этом  убежден";  "надеюсь,  так  и будет";  "но  почему"; "весьма  полезно";
"грустно"; "вот так так"; "это здорово"; "важный вопрос"; "что-нибудь должно
быть сделано"; "надо рассмотреть" (4).
     Среди штампов проскальзывает импровизация.
     На докладе о злоупотреблениях земских начальников он пишет: "В семье не
без урода".
     На  докладе о  непорядках в Керченском  порту: "У семи нянек  дитя  без
глаза".
     На сообщении, что  от продажи водки поступило в казну восемь  миллионов
рублей: "Однако!"
     На  докладе  о  забастовке  железнодорожников  на  участке  Петергоф  -
Петербург: "Хоть вплавь добирайся".
     На сообщении о забастовке в Одессе: "Милые времена".
     Но  что  в  действительности  чувства юмора он был лишен,  показал  его
анкетный лист, заполненный во время всероссийской  переписи населения в 1897
году.  На  вопрос о  звании  он  ответил:  "Первый  дворянин". В  графе "род
занятий" записал: "Хозяин земли русской".
     Насколько банальны его резолюции  на официальных  документах, настолько
же серы и лишены оригинальности его личные дневники.
     Уже самый  вид их:  педантичная  гладкопись, невозмутимая  нанизанность
слов  по  веревочке,  тщательная  орнаментальная  выписанность  завитушек  и
загогулин в каждом  слове -  все говорит о том,  что  здесь  не встретить ни
своеобразия мысли,  ни  индивидуальности выражения. Как  ровны и однообразны
строки, так  ровен  и  однообразен  их  смысл.  Равнинность  и одноцветность
пустыни.  С  первых  дней  царствования, изобилующего потрясениями, -  почти
никакого отклика на общественные явления или события.  Ни  одного упоминания
значительных   имен   эпохи:   писателей,   мыслителей,   общественных   или
политических  лидеров.  Ничего  о  содержании  или   смысле   своей  работы.
Фиксируется только сугубо личное и мелко-бытовое:  обед, чаепитие, прогулка,
вечеринка,  цвет новых обоев  или  диванов, приход гостей  или отправление в
гости. С редким постоянством и тщательностью ведется регистрация погоды: изо
дня в день записываются  дождь, снег,  мороз, ветер, солнцепек, зной, словно
самодержец забрался  на  самодельную  метеорологическую  вышку и  оттуда,  с
затратой большей части  своих умственных и душевных сил, следит за движением
тучек в небесах, там же отмечает положение барометрической стрелки.
     Носит   он  обычно  офицерскую  форму,  но  не   прочь  иногда  удивить
посетителей  пестрым экзотическим нарядом. К министрам выходит в черкеске  с
газырями  и кинжалом  или  в  малиновой  косоворотке с  пояском и  в широких
шароварах, заправленных в сапоги гармошкой. Перед офицерами, депутациями, на
закрытых  банкетах произносит иногда краткие  речи;  собранные  воедино, эти
речи  производят  такое  впечатление, что  власти считают себя  вынужденными
вмешаться с целью оградить достоинство царя (5). Считает себя интеллигентным
человеком,  но не переносит  слова  "интеллигент" (6). Читает газеты  "Новое
время" и "Гражданин", сборники легких, увеселительных  рассказов, уснащенных
картинками  и  карикатурками, -  Горбунова, Лейкина,  Аверченко и  Тэффи;  с
произведениями Толстого, Тургенева и Лескова познакомится много лет спустя в
тобольской ссылке.
     Пригласил однажды  Горбунова во  дворец, для чтения в  семье  рассказов
вслух, - тот пришел, чтение его показалось "очень забавным". Позднее посылал
такое же приглашение Аркадию Аверченко, но тот уклонился.
     Любит, отделавшись от трудов  дневных, государственных, расклеивать  по
альбомам  фотокарточки, играть  в домино,  пилить дрова. Еще  доставляет ему
удовольствие  перебираться  на жительство из дворца во дворец: из  Зимнего в
Большой Петергофский,  из Петергофа в Павловск,  из Павловска в  Царское, из
Царского  в Ливадию,  из  Ливадии  в  Аничков; в  таких  случаях хлопочет по
хозяйству  лично,  укладывает   чемоданы  собственноручно,   сам  составляет
инвентарные описи, дабы  где  чего  не  потерялось;  на  новом месте  сам  и
разбирает чемоданы,  развешивает картинки и  иконки, расставляет  по  своему
вкусу кресла и кушетки.
     Считает  себя   профессиональным  военным   (хотя   званием  недоволен:
пожаловался как-то жене, что застрял в звании полковника, а по восшествии на
престол продвижение в звании не положено по закону). Любит войсковые  смотры
и парады,  иногда посещает полковые праздники. По воцарении  одну  из первых
государственных проблем узрел в армейской униформе, особо - в пуговицах. Как
должны застегиваться шинели, кители и гимнастерки  - на пуговицы или крючки?
Через посредство супруги в  консультацию по крючкам вовлекается  потсдамский
кузен  Вильгельм.  Тот  шлет  телеграмму: "Ники,  неужели  ты  действительно
собираешься перейти  на пуговицы? Хорошенько  подумай. Как следует  взвесь".
Да, отвечает новатор, все взвешено. Вопрос решен в пользу пуговиц. Но какими
должны быть пуговицы - темными или светлыми? По здравом размышлении решена и
эта головоломка: пуговицы должны быть светлыми, то есть блестящими.
     Обои   должны  быть   пестренькими,   книжки   веселенькими,   пуговицы
блестящими.  Ну,   а  памятник  отцу?  Он  одновременно  должен   внушать  и
благоговение   перед   недосягаемой  верховной   властью,  и  трепет   перед
обыкновенным городовым. Сам Николай как бы  олицетворял эту недосягаемость и
обыкновенность.  Он  весь  был, по  выражению  современника,  необыкновенная
обыкновенность.
     Воздвигнутый на Знаменской площади в Петербурге монумент Александра III
- редчайший образец  монументальной скульптурной карикатуры. То был памятник
и  государственно-политическому уровню  отца и  духовно-эстетическому уровню
сына.
     О своем намерении поставить памятник отцу Николай впервые  заговорил  с
министрами  в  1897 году.  Конкурс на  проект  был объявлен через шесть лет.
Авторы выступали анонимно, под условными девизами.
     Проекты  были экспонированы  на закрытой  выставке  в  Зимнем дворце. К
осмотру  допущены  члены  царской  фамилии и  некоторые  сановники. Николай,
поддержанный матерью  остановил  свой выбор  на  одном проекте, объявив  его
лучшим. Вскрыла пакет и прочитали имя: Паоло Трубецкой.
     Автора вызвали  к Витте, потом представили  царю. Выяснилось: родился в
Италии, возраст 25 лет, приехал в Россию недавно, преподает в художественном
училище в Москве; является незаконнорожденным сыном обнищавшего в Риме князя
Трубецкого   и  итальянки.  Приглашен  был  в  Россию   Петром  Николаевичем
Трубецким, предводителем московского дворянства, который  и поселил его, как
родственника,   в   своем   доме.   Витте  скульптор   показался  "человеком
необразованным  и  маловоспитанным, но с  большим художественным  талантом".
Николаю и Марии Федоровне он "очень понравился".
     Его проект  был принят и утвержден. Для руководства строительством была
учреждена к