вал в  крепости или Зимнем дворце. Через его руки  прошли материалы 48
допросов 33 человек. Материалы составили издание: "Падение царского  режима.
Стенографические  отчеты  допросов   и  показаний,  данных  в  1917  году  в
Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства".
     В  записках Блока -  выразительнейшие  штрихи, позволяющие современному
читателю воссоздать портреты приближенных царя.
     А. А.  Вырубова. Смотрит просительно, почему-то косясь в особенности на
Блока. Комендант говорит, что она  все жалуется и плачет. "У нее все данные,
чтобы быть "русской красавицей", но все чем-то давно и непоправимо искажено,
затаскано" (26).
     И. Л. Горемыкин,  б. премьер-министр.  "Породистый...  Барин".  Большой
нос, большие уши, кожа местами сизая, руки красноватые, в веснушках. Высокие
мягкие сапоги, старческие, заказные, на резинках. "Полный рамолик... Говорит
еле  слышно, припоминает  случайно... О,  какой дряхлый,  сейчас умрет". Сам
говорит: "Массу  перезабыл,  уже не  владею памятью. Очень трудно различать,
что законно и что незаконно - могут быть различные толкования" (27).
     Б. В. Штюрмер,  б.  премьер-министр. "Мерзостный".  "Большая  тоскливая
развалина, все еще хитро (и глупея) вздевает на нос черепаховые очки" (28).
     М.А. Беляев, б. военный министр: плачущий, с неврастенической спазмой в
горле (29).
     С. П.  Белецкий, б. директор департамента полиции. Острый черный взгляд
припухших  глаз.  Короткие  пальцы,  желтые  руки,  лицо  маслянистое.  "Нос
пипкой".  Смех беззвучный, короткий.  Иногда чуть-чуть прищуривается,  чтобы
лучше  понять. Умеет  вовремя незаметно остановиться,  когда  его  перестают
слушать.  В  выговоре  иногда  нечто  похожее   на  малороссийское  "у(=в").
Словоохотлив.   Говорит:    "Адэсса";    "Азэф";    "газэты";   "телехрама";
"заагентурен"; "вопрос  так же само стоял", иногда  -  "само'"; сообщил, что
Николаем   II  было  поручено  ему  "освещать"   близких  лиц,  даже  кружок
реакционера  князя  В.  П.  Мещерского.  "Когда  заходит  речь  о  морали, о
преступлениях, лицо Белецкого делается равнодушным" (30).
     А.  И.  Дубровин,  б. председатель  "Союза русского  народа".  "Гнусные
глаза".  При  появлении  членов  Следственной комиссии  всхлипнул,  бросился
целовать руку Муравьеву, потом с рыданием упал на койку (31).
     Н.  Е. Марков, б. лидер черной сотни.  Лицо широкое,  темное -  "харя".
Глаза черные, скалит белые зубы. Виски зачесаны вперед. Линии лица жестокие,
глухой и озлобленный голос. Тон нахальный: "Дело ихнее там, что они  знают";
"Засим-с"; "Немножечко это дело понимаю"; "Погромы были до СРН и будут после
него". По  его словам, ежегодно получал  от  правительства тайную субсидию -
тысяч 12-16 (32).
     Сам  Н. К. Муравьев  ведет  себя  на  допросах  все более  неустойчиво,
двусмысленно. На  лицемерно-покаянное  заявление Белецкого: "У меня душевный
перелом,  я много  понял",  - Муравьев  отвечает:  "Вы  нас обезоруживаете".
Иронический комментарий  поэта: "Так-то  вот смазывается  разговор. Белецкий
левеет, председатель правеет" (33).
     В  приведенных штрихах - "лучшие верноподданные, вкусившие от революции
горечь плена и страданий за свою верность трону и царской семье" (34).
     Но  главными заключенными, вкусившими "горечь плена и страданий", были,
конечно, Николай и Александра Романовы.
     Страдания,  впрочем,  относительные.   Арест  не  строг.  Глава   семьи
разгребает в парке снег,  расчищает дорожки,  предается  любимому  занятию -
пилке дров. Вышестоящие любезны и заботливы. Несколько хуже, правда, обстоит
с  нижестоящими.  Минуты  огорчения доставляли  иногда  младшие  офицеры,  в
особенности  трое   из  внутренней  караульной  службы:  мичманы  Шумович  и
Домодьянц и  лейтенант  Ярынич.  Последнему,  когда  он однажды  разводил по
дворцу  караулы,  Николай протянул  руку.  Ярынич отступил на  шаг, руку  не
принял.  Ошеломленный  Николай  попытался  сгладить  сцену, подойдя  к  нему
вплотную  и положив ему руку на плечо: "Но почему, мой друг?"  На что офицер
ответил: "Я - из народа. Когда народ протягивал вам руку, вы не приняли  ее.
Теперь и я вам руки не дам" (35).
     Зато  верх  учтивости  и  предупредительности   демонстрируют   генерал
Корнилов  и полковник Коровиченко, а по увольнении последнего - его преемник
полковник Кобылинский. Самый же яркий луч утешения  и надежды, от времени до
времени вспыхивающий во дворце и освещающий его апартаменты, - это 36-летний
министр юстиции  А.  Ф. Керенский,  уполномоченный Временным  правительством
обеспечивать охрану, покой и безопасность семьи бывшего императора.
     Поначалу они в нем не разобрались. Ведь он еще недавно такое говорил  в
Думе! Всего лишь  месяца за четыре до того Александра Федоровна, возмущенная
его неучтивыми  речами в  Таврическом, требовала от своего супруга "повесить
Кедринского за  его  ужасную  речь" - это, считала она, было  бы  для других
"полезным примером" (36). Чего  же им ждать от него теперь, когда они  в его
руках? Поэтому 3 апреля (1917  года), когда он впервые появляется во дворце,
Александра Федоровна, завидя его,  шлет  подруге  отчаянную  записку: "Милая
Аня, Керенский здесь...  Он  обходит наши  комнаты... Да смилуется  над нами
бог!" (37) Но ничего страшного не произошло. Керенский - Кедринский оказался
господином вполне обходительным, хотя в первые минуты и немного нервным.
     О  его  визитах  в  Александровский  дворец  б.  обер-гофмаршал  П.  К.
Бенкендорф вспоминал в эмиграции:
     3 апреля.  "Он явился  в 2  часа  дня в сопровождении  15 человек...  в
высоких сапогах,  в плотно  застегнутой  синей куртке...  вошел через кухню,
собрал в коридоре всех людей охраны и произнес ультрареволюционную речь... В
классную комнату, где уже ожидали его государь с государыней и  наследником,
вошел  один.  Остановившись  на  пороге,  сделал  что-то  вроде  поклона   и
представился:  "Министр юстиции". Взволнованный, с дрожащими  руками,  он не
мог спокойно стоять  на  месте, хватался за  предметы,  лежащие  на столе...
затем,  попрощавшись с царем, еще побегал по зданию, проверил систему охраны
и наблюдения за арестованными и уехал" (38).
     Следующий его приезд.
     9 апреля. "Войдя,  заявил  мне,  что  хотел бы  поговорить с  "Николаем
Александровичем". В беседе с государем подчеркнул, что  политические страсти
в Петрограде  разгораются;  крайние  левые  требуют  заключения  государя  в
крепость,  чтобы   вывести  его   из-под   влияния   государыни,   готовящей
контрреволюционный  заговор.  Временное  правительство  хочет  это  уладить:
необходимо  отделить государыню  от государя, переселив  ее в  другую  часть
дворца  так, чтобы они  могли  видеться только во  время богослужения  и  за
столом и всегда в присутствии караульного офицера.:.  Согласились. Керенский
сумел уверить их величества,  что он является их  единственным  защитником и
что только он способен отвратить от них угрожающие им опасности" (39).
     Следующее его появление (в сопровождении полковника Коровиченко):
     25 апреля. "В этот  раз в  момент его приезда государь был на прогулке,
поэтому  он  заявил мне  о желании увидеть  государыню.  Я  ей доложил.  Она
приказала  мне  передать  Керенскому,  что  занята  своим   туалетом,  пусть
подождет... Покуда он ждал, доктор Боткин  заговорил с  ним о том, что члены
семьи по состоянию здоровья нуждаются  в лучшем  климате, в более  спокойной
обстановке, что, если нет возможности вывезти их  за границу,  хорошо  бы им
переехать  в   Ливадию.  Министр  вполне  с  этим  согласился,  сказав,  что
безусловно  может  устроить такой  переезд  в  Крым.  Его  ответ  очень  нас
обнадежил.
     Затем  Керенский  в  сопровождении   полковника  Коровиченко  прошел  к
императрице.  Вежливо  и  сдержанно он  стал расспрашивать ее  о  той  роли,
которую она  играла в политических  делах, в  частности о ее вмешательстве в
назначения  министров.  Императрица ответила  ему,  что составляет  с  мужем
дружную семью и естественно, что у них нет никаких тайн друг от друга. Кроме
того,  поскольку  император  почти все  время находился  вдали,  в армии, он
передавал ей иногда  малозначительные поручения. Я впоследствии слышал,  что
ясность  и твердость ее объяснений поразили министра. Сама она говорила, что
у  нее не  осталось от него  дурного  впечатления.  Она  была очень польщена
несколькими   приятными   фразами,   которые   он   сказал   ей.   Государь,
возвратившийся с прогулки,  позволил Керенскому взять из шкафов его кабинета
все бумаги, могущие понадобиться  следственной комиссии. В  этот раз доверие
их величеств к Керенскому еще более возросло" (40).
     Те же визиты в изображении самого Керенского:
     "Я очень хорошо помню мое первое свидание с б. императором... Он не мог
пожаловаться на мое к нему отношение...
     Вся семья сгруппировалась в беспорядке вокруг  маленького столика около
окна.  Человек  среднего  роста  в  военной  форме,   отделившись,  двинулся
нерешительно мне навстречу со слабой улыбкой на устах. Это  был император...
Остановился,  как  будто  колебался,  что  ему делать.  Он не  знал,  как  я
поступлю. Должен ли он был принять меня как хозяин дома или же ожидать моего
обращения к нему? Протянуть ли руку или ожидать моего поклона?
     Я почувствовал  его  затруднение,  как  и  всей семьи,  перед  страшным
революционером. Я быстро подошел к  Николаю  II  и с улыбкой  протянул руку,
назвав себя... Он с силой пожал мне руку, улыбнулся и,  заметно успокоенный,
провел  меня к  своей  семье.  Его сын  и дочери, поглощенные  любопытством,
пристально смотрели на меня...
     Я справился  о здоровье  членов семьи, сказал, что  их родственники  за
границей  беспокоятся  о  них...  обещал  им  без  задержек  доставлять  все
известия...  Спросил,  нет ли каких-либо претензий,  хорошо  ли держит  себя
стража,  не  нуждаются ли  они  в чем-либо? Я просил  их не беспокоиться, не
огорчаться и положиться на меня. Они благодарили меня" (41).
     Общий вывод "страшного революционера" касательно особы императора:
     "Николай II был человеком, не лишенным гуманных чувств. Вообще  же этот
человек с чудными голубыми глазами  был для меня загадкой. Пользовался ли он
сознательно своим искусством очаровывать,  унаследованным от своих  предков?
Был ли он искусным актером или вкрадчивым хитрецом?.. Казалось  невероятным,
что  этот  простой человек с  медленными  движениями  был  императором  всея
России... Ничто не обнаруживало в нем, что еще месяц тому назад столь многое
зависело от одного его слова" (42).
     С 3  апреля по 13  августа 1917 года  Керенский в  качестве министра  и
премьер-министра  приезжал   в  Александровский  дворец  более  десяти  раз.
Впечатлений, полученных во  дворце за эти четыре с половиной месяца, хватило
ему  для  лирико-публицистических  воздыхании о  Николае II  на полстолетия.
Говоря об  этом, мы должны, конечно, учитывать следующее. Если в семнадцатом
году Керенский еще мог на каком-нибудь митинге или  собрании позволить  себе
"революционный" выпад  против царизма и династии, то позднее, на Западе, ему
приходится  приноравливаться к  взглядам  и вкусам  той  крайне  реакционной
среды, к которой он примкнул  и от которой зависел. Даже под конец жизни, на
страницах  своего  гигантского  заключительного  мемуарного  фолианта  (43),
вспоминая свои встречи с Николаем, Керенский вновь и вновь характеризует его
как  "прямого  человека,  не чуждого  человеческих чувств",  "собеседника  с
прекрасными голубыми глазами", "с натурой доброй, но искаженной окружением и
традицией". Что касается Александры Федоровны, которую мемуарист  25  апреля
1917 года полтора часа допрашивал, разумеется, так  ничего и  не  узнав о ее
политических  интригах,  то  Керенский  до конца  жизни  остался при твердом
убеждении, что она "была просто страдающей матерью  своих детей, тревожной и
плачущей". Не удивительно, что монархисты разных пошибов и рангов и в разных
странах до  сих пор ставят Керенскому в заслугу его "классически образцовое"
отношение к последней чете Романовых (44).
     Шпрингеровская газета писала, что Керенский в те далекие дни, и едва ли
не  до конца  жизни, пребывал, как  он  писал,  "под  глубоким  впечатлением
непринужденных и совершенно безыскусственных манер Николая II..." (45).
     Под влиянием этого  "обаяния",  как  и "по долгу чести перед  Временным
правительством", говорил в  свое время Керенский,  "я считал  себя обязанным
оградить   неприкосновенность  семьи   и   гарантировать  ей  джентльменское
обращение" (46).
     Кто  мог бы подумать!..  Совсем не похож  он на того "Кедринского", для
которого императрица высматривала сук покрепче... С третьего визита, когда к
Керенскому  во  дворце   уже  попривыкли,  он,  после  официального  обхода,
усаживается на диванчике с бывшим царем, заводит с ним беседу о том - о сем,
делится  радостями  и   огорчениями   первых   шагов  своей  государственной
деятельности.   Снисходительно    выслушивает   Николай    бойкие   рассказы
словоохотливого "страшного революционера".
     "- Как  жаль, Александр  Федорович,  что у меня раньше  не было  такого
хорошего министра, как вы,  - говорит однажды Николай... - Вы были бы у меня
очень хорошим министром, вы всегда говорили бы мне правду"... (47)
     Румянец  удовольствия  разливается  по  гладко  выбритым  щекам  лидера
февральской демократии. Он польщен.
     "Вот  теперь  у  вас  гостит  Альбер  Тома,  -  сказал  как-то  Николай
Керенскому. -  В  прошлом году он обедал  у меня.  Это  интересный  человек,
напомните  ему  обо  мне".  И Керенский далее  повествует: "Я  это выполнил.
Особенность  выражения,  с которым он  произносил "прошлый год" и  "теперь",
позволяла  думать, что экс-император иногда сожалеет о  прошлом... Казалось,
ему  тяжело говорить об  этом, особенно о людях,  которые  покинули его, так
быстро ему изменили... Да, не ожидал он такого вероломства..." (48)
     Февральскому демократу от души жаль императора, лишившегося места.
     "Какое  несчастье случилось... -  говорит  он однажды по возвращении из
Царского  Села  супруге  последнего   царского   министра   юстиции   Н.  А.
Добровольского (она живет в здании министерства, муж ее сидит в крепости). -
Что  мы  наделали...  Как  могли  мы,  его  не  зная,  сделать  то,  что  мы
совершили...  Я  собирался  в  первом  же  разговоре  назвать  его  "Николай
Романов"... Но я  увидел его, он  на  меня посмотрел своими  чудными глазами
и... я вытянулся и сказал: "Ваше величество"... Как мудро и проникновенно он
говорил...  И  какая  кротость, какая  доброта,  какая  любовь  и  жалость к
людям... Понимаете  ли, это и есть идеал народного  правителя... И его-то мы
свергли"... (49)
     Если "воля  народа"  воплощена  в этом  министре  юстиции  с  тщательно
выбритым актерским лицом, он, бывший царь, против такой воли в данную минуту
не очень возражает, он готов в настоящей обстановке посчитаться с ней.
     Запись Николая о Керенском: "Этот человек положительно на своем месте в
нынешнюю минуту; чем больше у него власти, тем лучше" (50).
     Теперь и Александра Федоровна,  смягчившись, говорит по-английски своей
приближенной о своем бывшем кандидате на перекладину: "I have  no complaints
to make against  him... He's a decent man and one with whom one can talk..."
("Я  не  могу  пожаловаться  на  него.  Он  порядочный человек, с  ним можно
говорить") (51).
     Романовы в те дни  не  теряли надежды  вернуться  к власти.  "Тебя  еще
позовут",-говорила супругу Александра Федоровна. Чтобы дождаться этого, надо
пережить революцию.  А чтобы пережить  революцию, лучше было бы  сбежать  за
границу.
     А  кто   поможет  осуществить  побег?  Многие   из  старого   окружения
разбежались. Другие  в казематах Петропавловской крепости дают показания  Н.
К. Муравьеву. Но есть новые друзья, на которых можно положиться, есть теперь
доброжелатели и заступники либерально - демократические: Г. Е. Львов,  П. Н.
Милюков  и  А. Ф. Керенский.  Перехватив на гребне  революции власть,  они и
попытались   спасти   Романовых  от   санкций  революции,   оградить  их  от
ответственности за  содеянное против народа.  И не их  -  Львова,  Милюкова,
Керенского -  вина,  что  им это  не удалось.  Шла незабываемая бурная весна
семнадцатого года; праздновал свою победу народ, убежденный, что его  борьба
против  царской  тирании увенчалась  успехом. Февраль привел в движение  всю
гигантскую  страну, прогремев  набатом  в  самых отдаленных  ее углах.  Даже
мещане  и обыватели, еще  вчера шарахавшиеся от  одного  слова  "революция",
пугавшиеся самого слова "крамола", стали с интересом прислушиваться к вестям
о  событиях в  Петрограде,  Царском Селе  и Могилеве.  Даже почтенные буржуа
нацепили на  себя  красные  банты.  Наивному наблюдателю  могло  бы  в  этой
атмосфере восторгов и ликований показаться, будто всех и вся объединил  один
порыв, будто в России устанавливается всеобщий классовый мир.
     То была иллюзия. На самом деле "классовая борьба еще более обострилась,
вступив в новую фазу своего развития" (52).
     Хотя государственную власть  официально  прибрало  к  рукам  буржуазное
Временное  правительство, установившее  свой  контроль  над старым аппаратом
управления, все же подлинная  и реальная  сила была на стороне возродившихся
Советов,  которых поддерживали  армия  и революционный  народ. Без  согласия
Петроградского Совета не мог быть  издан ни один закон. За столичным Советом
стояли Советы, созданные по всей России. Впоследствии  Г. Е.  Львов,  первый
глава  Временного  правительства,  признавал,  что  это  правительство  было
властью  без силы, тогда  как Совет рабочих депутатов был силой без  власти.
Пользуясь   поддержкой  армии  и   народа,  Советы   несомненно   могли   бы
сосредоточить  в своих руках всю власть,  им  даже не  пришлось бы для этого
пускать  в  ход оружие. Но мелкобуржуазные  группы, обладавшие в то время  в
руководстве  Советов  большинством  -  меньшевики  и  эсеры,  -  добровольно
уступили власть буржуазному Временному правительству  и превратились в опору
его политики, направленной против жизненных интересов народа и революции.
     А  интересы  эти требовали  активных  действий.  Экономика  страны была
подорвана, разруха  на транспорте  и топливный кризис  усилились, финансовая
система  разваливалась. От  материального производства  была отвлечена почти
половина  взрослого  мужского  населения;  промышленность работала на войну.
Страна  была  ввергнута  в  пучину  невиданной  нужды  и  обнищания: товаров
становилось все меньше,  росла дороговизна.  Между тем, война  продолжалась,
поглощая жизни и громадные средства - каждый день военных действий обходился
России  в   50  миллионов  рублей  (53);  а  капиталистические   объединения
наживались на военных поставках и биржевой спекуляции.
     В  то  же время  Временное  правительство  не выказывало  намерения  ни
ограничить  баснословные прибыли буржуазии,  ни  вывести  страну  из трясины
войны.  Напротив,  оно  еще  крепче  привязало  русскую  внешнюю  политику к
Антанте; оно  обрушило  на плечи трудового народа, в первую очередь рабочего
класса, бремя дополнительных налогов и повышенных  цен, срезало зарплату. По
расчетам финансового ведомства, новые налоги на трудящихся должны были  дать
в 1917 году свыше миллиарда рублей.
     Власти   Орловской   губернии  доносили   министерству  внутренних  дел
Временного правительства: "Низкий уровень заработной платы и условия жизни и
быта рабочих привели рабочее население к физическому истощению в  буквальном
смысле, что бросается в глаза даже при поверхностном наблюдении" (54).
     Рабочий  класс  -  гегемон  русской  революции  -  был главной силой  в
общественной  жизни  страны;  его  мужеству и решимости  было обязано  своей
победой над царизмом в  феврале - марте 1917 года  всенародное дв