,   согласно  которому  у  Британии  "нет  ни
постоянных  друзей,  ни  постоянных  врагов  -  она  имеет  лишь  постоянные
интересы".
     Хорошенько  поразмыслив,  на  Даунинг-стрит  пришли  к  убеждению,  что
возникновение  романовского  гнезда  на  Британских  островах никаких  выгод
Англии не сулит, на неприятности же можно рассчитывать наверняка.
     Главное затруднение состояло в том, что "приезду бывшего  царя в Англию
был враждебен и фактически воспротивился английский народ" (83).
     Хотя у  британских  правящих кругов с.  давних  времен  вошло  в обычай
предоставлять убежище  беглым монархам  и  претендентам  на  престолы (можно
вспомнить  Людовика XVIII, Луи Филиппа, Наполеона  Ш и  других), в 1917 году
лондонские  лидеры решили  воздержаться от  приглашения Романовых в  страну,
сознавая, что английскими рабочими не забыты ни  9 января, ни разгром Пресни
в декабре 1905 года, ни убийства на Лене в 1912 году, ни прочие преступления
царизма. К тому же, как отметил в одном из донесений в Форин оффис тогдашний
английский посол во  Франции  лорд Берти, в Европе  многие подозревали,  что
"британское правительство, включив в свой  резерв бывшего  царя,  попытается
когда-либо использовать его в  целях реставрации, как только оно сочтет  это
соответствующим своим эгоистическим интересам,  или в тех же своих корыстных
интересах попытается в будущем вызвать в России междоусобицу и раздор" (84).
     Сказалась  и  глубокая  неприязнь англичан  и  французов  к  Александре
Федоровне,  олицетворявшей в их глазах пронемецкую группу в России, политику
тайного  пособничества и происков  в пользу  кайзеровской  Германии. Тот  же
Берти писал: "Императрица принадлежит к бошам не только по происхождению, но
и  по чувствам.  Она  сделала все, что было  в ее  силах, чтобы  осуществить
сговор Германии с Россией" (85). Не поблекла в памяти англичан  к весне 1917
года и гибель "Хэмпшайра", случившаяся за год до того у Оркнейских островов,
-  для  них  Китченер по-прежнему  оставался  жертвой распутинской шпионской
клики, действовавшей под покровительством Александры  Федоровны. На подобные
военные и политические  диверсии и намекала одна  из  британских нот,  после
отставки  П. Н. Милюкова  врученная его  преемнику М. И. Терещенко. В ней, в
частности, было сказано: "Британское правительство не может посоветовать Его
Величеству  оказать  гостеприимство людям, чьи симпатии к Германии более чем
хорошо известны" (86). Так что в этой истории британская политика "очутилась
в  тисках   одновременного  давления  с  двух  сторон:  и  политического,  и
эмоционального"  (87). И  все же решающими  для исхода дела  были не  эти, а
иные,  куда более  весомые  обстоятельства. Яркий  луч света бросила  на них
позднее дочь британского посла в Петрограде Мериэл Бьюкенен:
     "Посольский  курьер доставил  расшифрованную  лондонскую  депешу  моему
отцу. Читая ее, отец изменился в лице:
     - Кабинет больше не желает приезда царя в Великобританию, - сказал он.
     - Почему?
     - Они боятся...  Боятся, что возникнут в стране беспорядки. Боятся, что
вспыхнут  забастовки... Повсюду могут вспыхнуть стачки: в доках, на  военных
заводах, на других  предприятиях,  на шахтах... Не исключена  даже опасность
того, что если  Романовы высадятся  в  Англии,  поднимутся  в  нашей  стране
мятежи.  Итак,  мне  придется  сообщить  русскому  правительству,  что  наше
соглашение с ним более не существует" (88).
     Перед  лицом  таких  опасностей  главе  правительства  его  величества,
"зажатому  в тиски",  не  остается  ничего  другого,  как, в  свою  очередь,
предпринять натиск на Георга V, "чтобы подавить его добрые чувства" (89).
     Это  было  непросто.  Георг  усиленно хлопотал за  Николая.  Он активно
вступился за него перед премьером и кабинетом. Он ссылался, в частности,  на
то,  что  всего  лишь  год назад, 16  февраля  1916 года, посланные по  его,
Георга,  поручению  в  Могилев  генерал сэр  Пэджет  и лорд  Пэмброк вручили
Николаю  жезл фельдмаршала британской армии. В официальной речи  они просили
его тогда "принять это звание и жезл, как знак искренней дружбы и любви", на
что Николай ответил здравицей в  честь "его величества короля Георга,  моего
дорогого  двоюродного  брата,  друга  и союзника"  (90).  Можно  ли  предать
забвению британское  фельдмаршальское звание Николая II только потому, что в
Петрограде, как когда-то случалось и в  Лондоне, хлынула на улицы  чернь?  С
доводами короля, хоть и  ненадолго, солидаризовался министр  иностранных дел
сэр Артур Джеймс Бальфур.  Он  опротестовал отказ  от  приглашения, заметив,
что, поскольку оно принято, налицо "позорный скандал" (91).
     Все же Ллойд  Джордж взял  верх  и  над своим номинальным шефом, и  над
примкнувшим к нему министром. Да и  от внимания Георга V не ускользнуло, что
предоставление   в   Англии  убежища  Романовым  будет   приписано   мировой
общественностью  в первую очередь  его, короля,  родственной протекции и что
"благоразумней  будет не компрометировать английский Саксен - Кобургский дом
слишком  настойчивым  заступничеством  за  семью  Романовых,  олицетворяющих
вековые фамильные  и политические  связи с Германией" (92). И  по  поручению
короля  его  секретарь  Эндрью  Челфорд  направляет  Ллойд  Джорджу  письмо,
означающее отбой:
     "Его  величество  со своей  стороны выражает сомнение,  благоразумно ли
было бы в настоящее время  направить в Англию  царскую  семью,  учитывая как
рискованность  в военное время путешествия, которое ей предстоит  совершить,
так и  в  не  меньшей  степени  более  широкие  соображения  национальной  и
имперской безопасности" (93).
     Ясно,   что  довод   насчет  рискованности   переезда  был   формальной
отговоркой. Терещенко вцепился в него, пытаясь  уличить дорогих союзников  в
неискренности, смутить их совесть. Вышел из этого лишь конфуз.
     Через датского политического  деятеля Скавениуса Терещенко  обратился к
кайзеровскому правительству с сугубо  секретным запросом: может ли Временное
правительство  рассчитывать на безопасность  бывшего царя и его семьи,  если
они будут  отправлены морским путем  в одну из  западноевропейских стран?  В
ответ на этот запрос через  Копенгаген из окружения Вильгельма II  поступило
сообщение,  которое  гласило:  "Императорское  правительство  считает  своим
долгом  заверить, что  ни  одна  боевая единица германского  военно-морского
флота не  позволит себе  напасть  на  какое бы то ни было  судно,  на палубе
которого будут находиться русский император и его семья" (94).
     В конечном итоге,  по  словам Керенского, "британский посол в состоянии
глубокой подавленности позвонил Терещенко  и попросил  о  приеме. Он передал
министру послание от высокопоставленного лица Форин оффиса,  поддерживающего
также  тесные контакты с королевским двором. Со слезами на глазах сэр Джордж
Бьюкенен  сообщил  русскому  министру  иностранных   дел,   что   британское
правительство раз и навсегда установило, что оно не в состоянии предоставить
убежище бывшему царю" (95).
     Англия  была не  единственной  страной,  где Керенский  пытался  укрыть
Романовых. Но, странное дело, при  обилии зарубежных родичей, при  множестве
союзников Романовым после Февраля оказалось негде приткнуться.
     Дания? Там у Николая двоюродный брат - король Христиан X; семью бывшего
суверена  воюющей  России Дания  не  может  принять  в силу  своего  статута
нейтральной страны. Греция? Мать короля Константина I, вдовствующая королева
Ольга, родом из  дома  Романовых, проживает  в  России.  Но ни  прогермански
настроенный греческий король, ни проантантовски настроенное правительство не
могут  дать  согласие на приезд Романовых  по  тому  же мотиву  нейтралитета
страны. Испания? Королева Евгения приходится Александре Федоровне двоюродной
сестрой; король Альфонс XIII всегда выказывал  особые симпатии к Николаю II.
Но вот  дошло до  дела  - и эти  тоже  ссылаются  на  нейтралитет. Норвегия?
Нейтральна.  Португалия?  Нейтральна. Сербия,  Черногория? Они указывают  на
свое тяжелое военное  положение,  на австрийскую оккупацию. Франция?  Теперь
она, самая верная  союзница, уже может открыто заявить, что не желает, чтобы
развенчанный  тиран  и,  в  особенности,  отвратительная  Алиса  Гессенская,
порождение бошей, ступили на республиканскую землю!..
     Что касается  крейсеров,  то  они  были  и у  Керенского.  Впрочем, для
эвакуации  царской семьи они ему не очень-то и нужны были. Чтобы перебросить
Романовых   через   Финляндию  в   любую  из   сопредельных  (в   том  числе
скандинавских)  стран, можно было обойтись и другим транспортом. Но в том-то
и дело, что любой из вариантов бегства, включая и мурманский, терпел крах по
обстоятельствам, зависевшим не от транспорта, не от технической оснащенности
Ллойд Джорджа или Керенского, а от воли народных масс. Массы же эти в России
- рабочие, крестьяне и солдаты, - революционным инстинктом ощущая опасность,
исходившую  от  низвергнутой  семьи  Романовых,  решили   из  страны  ее  не
выпускать.
     То,  что  в закулисные интриги  вокруг Романовых  вмешались иностранные
державы, резко обострило опасения народа  -  осознанные или подсознательные,
все  равно.  Как  уже  не  раз  бывало  в истории  революционных  переломов,
вовлечение  иноземных  сил  лишь  ухудшило  положение   главарей  рухнувшего
абсолютистского режима.
     Сначала Романовых пытались вызволить  англичане. Потом вмешались  в это
внутреннее  дело России немцы. Среди множества планов освобождения Романовых
не было ни одного, который не исходил бы из расчетов на иностранную  помощь.
И  проваливались  эти  планы  по одной и  той  же причине:  их осуществлению
препятствовали  население страны, местные демократические  организации, даже
охрана  царской   семьи.  Потому-то  уже  на  первом,  царскосельском  этапе
промонархических    происков    потерпели     неудачу    и     "официальный"
(Керенского-Милюкова)   и  "неофициальный"   (Маркова  2-го)  планы   вывоза
Романовых за границу.
     Было  ясно:  куда  бы   ни  привела  Романовых  судьба,  они  нигде  не
угомонятся;  жажда  мщения,  тоска  по  утраченной   власти  удесятерят   их
активность.  Если им  удастся выбраться из-под  стражи, они неизбежно станут
знаменем  контрреволюции, центром консолидации ее самых свирепых  элементов.
До  конца дней  своих  они  будут рваться в свои дворцы,  не давая  покоя ни
России, ни миру.
     Ныне  и  г-н Хойер,  уж  как ни силится  он  в своих очерках изобразить
Николая кротким, смирившимся, фаталистически предавшимся  своей судьбе, даже
он сопровождает этот свой вольный портретный этюд оговоркой, что  "в глубине
души низвергнутый царь,  по-видимому,  все же  не смирился". Николаем  и его
женой "владела, вероятно,  надежда, что  их последняя страница далеко еще не
перевернута". Александра  Федоровна "ждала  освобождения в  уверенности, что
оно так или иначе придет. Она  верила,  что еще есть преданные люди, храбрые
офицеры,  которые отдадут за нее  свою жизнь. Хоть  и существовала  цензура,
замкнувшая Александровский дворец, секретные сообщения извне не  переставали
убеждать  царицу,  что  освобождение возможно,  и  даже  близко"  (96).  Эти
оговорки, которыми г-н Хойер как бы вскользь уснащает свои утверждения, явно
более убедительны, чем сами утверждения.
     И  уже  в  явном  противоречии  со  своим сентиментальным  рассказом  о
последнем возвращении Николая из Могилева в Александровский дворец (он стоял
перед  женой  "растерянный",  "глаза   его  были   полны   слез",   они  оба
почувствовали себя в  эту минуту "бессильными  жертвами"),  Хойер  признает:
"Они были  жертвами, но отнюдь не  безвинными.  Как  уже бывало в истории со
слабыми  людьми,  Николаем владела  жгучая,  лишь  наполовину,  может  быть,
осознанная жажда  власти, и он считал, что те, кто  его  освободит, выполнят
лишь благочестивую миссию" (97).
     Сидя с Керенским на диванчике, бывший император ласково заглядывает ему
в глаза, поддакивает его монологам, внимательно следит, почесывая  рыжеватую
бородку,  за  каждым  его движением  - весь  предупредительность, кротость и
смирение. Не таким увидел Николая Мстиславский, когда по поручению исполкома
Петроградского Совета  прибыл во главе  вооруженного отряда в Царское  Село,
чтобы проверить наличие именитого заключенного.
     "На  "предъявление"  со   мной  пошли  начальник  внутреннего  караула,
батальонный, дежурный по  караулу... Когда сквозь распахнувшуюся, наконец, с
ворчливым шорохом дверь мы вступили в вестибюль, нас окружила - почтительно,
но любопытно - фантастической казавшаяся на фоне переживаний этих дней толпа
придворной челяди... Все  по-старому:  словно в  этой  дворцовой громаде  не
прозвучало  даже дальнего отклика революционной  бури,  прошедшей страну  из
конца в конец" (98).
     Комиссар и его спутники попадают в коридор,  где ждет  кучка придворных
во главе с Бенкендорфом. Сейчас выйдет на поверку главный арестант.
     "Где-то  в стороне певуче щелкнул  дверной замок.  Бенкендорф  смолк  и
задрожавшей рукой расправил седые бакенбарды. Офицеры (охраны) вытянулись во
фронт,   торопливо   застегивая   перчатки.   Послышались    быстрые,   чуть
призванивающие шпорой шаги...
     Как  всегда,  подергивая  плечом и  потирая, словно  умывая,  руки,  он
остановился на перекрестке, повернув к нам лицо  -  одутловатое, красное,  с
набухшими,   воспаленными  веками,   тяжелой  рамой  окаймлявшими   тусклые,
свинцовые,  кровяной  сеткой  прожилок подернутые глаза. Постояв,  словно  в
нерешительности,  потер руки и двинулся к нашей группе. Казалось,  он сейчас
заговорит. Мы  смотрели в упор в глаза друг другу, сближаясь с каждым шагом.
Была мертвая тишина. Застылый, желтый, как у усталого,  затравленного волка,
взгляд  императора вдруг оживился: в глубине зрачков словно  огнем полыхнула
растопившая свинцовое безразличие их яркая, смертная злоба...
     Николай   приостановился,   переступил   с  ноги  на   ногу   и,  круто
повернувшись, быстро пошел назад, дергая плечом и прихрамывая..." (99)
     Повернулись   и  пошли  назад  к  выходу  из   дворца  и  представители
Петросовета. На  ходу  кто-то  сказал Мстиславскому:  "Вы  напрасно не сняли
папахи: государь, видимо, хотел заговорить с вами, но когда  он увидел,  как
вы  стоите..." Другой  добавил: "Ну, теперь  берегитесь.  Если  когда-нибудь
Романовы  опять будут  у власти, попомнится вам эта  минута:  на дне морском
сыщут..." (100)
     Середина  лета  1917 года характеризуется широким  размахом  совместных
выступлений рабочих, крестьян и солдат.
     В настроениях народных масс отмечается дальнейший резкий сдвиг влево, в
сторону  решительной  борьбы  с  контрреволюцией,  рост  доверия   народа  к
большевикам.
     Буржуазия   воспользовалась   стремительным  назреванием  политического
кризиса в Петрограде и по стране для того, чтобы устроить в столице 3-5 июля
массовую расправу над  рабочим  классом,  его большевистским авангардом, над
другими демократическими элементами трудящегося населения.
     Глубокий анализ  таких  событий,  как  июльские расстрелы и  репрессии,
осуществленные  Временным  правительством  при  прямой  поддержке  эсеров  и
меньшевиков,  привел  Ленина  к выводу о том,  что  двоевластие  окончилось,
контрреволюция организовалась и взяла реальную власть в свои руки.
     Разгул реакции нарастал.
     7  июля отдано было  распоряжение  о  расформировании  воинских частей,
участвовавших в июльской демонстрации в Петрограде.
     9 июля разгромлены в Петрограде помещения  ряда большевистских и других
демократических организаций.
     9 июля эсеро-меньшевистские лидеры, предательски сдающие буржуазии одну
позицию  за   другой,  объявляют  Временное  правительство   "правительством
спасения  революции"  и  признают  за   ним  неограниченные  полномочия  для
дальнейших репрессий.
     12 июля Временное правительство вводит смертную казнь на фронте.
     В те же дни разгромлены и закрыты редакции ряда большевистских газет.
     18  июля  назначен верховным главнокомандующим  генерал Л. Г. Корнилов,
прежде всего приказавший разгонять силой оружия митинги солдат.
     Сложился  единый  антибольшевистский  фронт,  в  котором   объединились
главные  силы  контрреволюции:  партия  кадетов  -  вождь русской буржуазии;
реакционная  военщина,  которую  активно  поддержали  империалисты  Антанты,
усвоившие  метод   грубого   вмешательства   во  внутренние   дела   России.
Развернулась  против  большевиков  неистовая  кампания   клеветы,  травли  и
террора.
     Особенно  усердствовал Керенский. По  его  приказу составляются  списки
революционных  борцов,   подлежащих  аресту,  а  фактически  и  уничтожению.
Старания Керенского, одновременно проявляющего заботу о безопасности царской
семьи  и  создании  для  нее  комфорта,  по достоинству  оценены как русской
буржуазией,  так и представительствами западных держав в Петрограде. 8  июля
он  сменяет Г. Е.  Львова на  посту главы  правительства,  сохранив за собой
портфель военного и морского министра.
     22  июля, за  четыре дня  до  открытия VI  съезда  РСДРП(б),  Керенский
инспирирует  опубликование в  прессе  сообщения  "От прокурора Петроградской
судебной  палаты"  -  о  так называемом расследовании  июльских  событий,  о
привлечении  к  судебной  ответственности  "за   измену  и  за   организацию
вооруженного восстания" В. И. Ленина и других видных большевиков. Буржуазная
пресса охотно  подхватывает  сообщение  прокурора, распространяя клевету  на
революционную партию,  на  лучших  революционных борцов. По прямому указанию
Керенского,  командующий   Петроградским  военным  округом  генерал  П.   А.
Половцев,   организатор  июльских  расстрелов,  с  помощью  своих  подручных
организует и охоту за  В.  И. Лениным с целью  расправиться с ним.  "Офицер,
отправляющийся  в Териоки  с надеждой поймать  Ленина,  - писал в  эмиграции
генерал, - спрашивает меня, желаю ли я  получить этого господина  в  цельном
виде, или в  разобранном... Отвечаю с улыбкой, что  арестованные очень часто
делают попытки к  побегу" (101).  Это  было прямое  указание о  расправе над
вождем революции.
     Свою временную победу  в июльские дни буржуазия  пыталась  использовать
для  установления  открытой  военной  диктатуры.   Генеральным  смотром  сил
контрреволюции    должно    было   стать   четырехдневное   так   называемое
Государственное совещание, проведенное в августе в Москве, в здании Большого
театра. В день, когда оно открылось, забастовали в знак протеста против него
400 тысяч рабочих  Московского промышленного района, а также сотни тысяч  на
предприятиях во  многих  других  крупных  городах России.  Власти установили
вокруг  Большого  театра  тройной  кордон  полиции  и  войск.  На  совещании
выступили с яростным призывом к удушению революции, к развертыванию практики
смертных  казней  на  фронте  и  в  тылу  верховный главнокомандующий  Л. Г.
Корнилов, казачий  атаман  А.  М.  Каледин,  лидер  кадетской  партии  П. Н.
Милюков, а глава правительства А. Ф. Керенский со своей стороны заверил в те
дни  реакцию, что он  сделает  все возможное, чтобы раздавить  революционное
движение "железом и кровью".
     Это    положение,   сложившееся   после    июльских   событий,    Ленин
охарактеризовал как начало бонапартизма.  Меньшевики  и  эсеры, отмечал  он,
"играют  уже прямо-таки  роль шутов гороховых около бонапартиста Керенского"
(102).   Налицо  основной  исторический  признак  бонапартизма:  лавирование
опирающейся на  военщину  "государственной  власти  между двумя  враждебными
классами и силами, более или менее уравновешивающими друг  друга" (103). Для
России  тех  дней бонапартизм  не  был  случайностью:  он  представлял собой
"естественный продукт развития  классовой  борьбы в мелкобуржуазной стране с
значительно развитым капитализмом и с революционным пролет