еный ей хватит Григорий".
     Ему же:
     "Дорогой  божей  старче выслушай  их  помоги  ежели  возможно извеняюсь
Грегорий".
     Дворцовому коменданту В. Н. Воейкову:
     "Генералу Ваваикову милай дорогой  надоело как напиши Рыхлову (26) пусь
даст  билеты  бедные дорогой  и  не  раз извеняюсь но  куда  я денусь плачут
Распутин".
     Ему же:
     "Генералу Фавейкову дорогой милай это дело они страдают попусту увидишь
старик некак 80 сказать начальнику шестой армии Григорий".
     Ему же:
     "Ставка  генералу   Вовейкову   вот  дорогой   милый  обидят   инженера
Кульжинского которому  я слышал вы симпатизируете он мне устроил моих бедных
минимум 150  и  пристроил всего лишь месяц устройте его на  место  уходящего
инженера Борисова начальника управления железных дорог Григорий".
     Министру иностранных дел С. Д. Сазонову:
     "Милай дорогой  помоги изнывающему  в германском  плену требуют  одного
русского  против   двух  немцев  бог  поможет  при   спасении  наших   людей
Новых-Распутин".
     Ему же:
     "Слушай министер  я  послал  к  тебе  одну бабу бог  знает  что  ты  ей
наговорил оставь  это устрой тогда все будет хорошо если нет намну тебе бока
расскажу любящему Распутин".
     Здесь словарь старца  эмоционально  несколько  приподнят,  но вообще не
чужд  ему  и  жестковатый  лаконизм.  Хлопочущему  о  должности  он  однажды
телеграфирует:
     "Доспел тебя губернатором. Распутин" (27).
     Деловой  момент  иногда  увязывается с мистическим. Приобщается к таким
случаям один из ближайших друзей старца, архиепископ Варнава. Например, пока
Распутин прозаически  "доспевает"  одного  из  своих  клиентов на  должность
губернатора,  Варнава  по  его  поручению организует  романтическое  чудо  в
небесах.
     "Варнава (28) только что телеграфировал мне из Кургана следующее.
     "Родная Государыня,  14  июня, в  день святителя  Тихона чудотворца, во
время обхода вокруг церкви в селе Барабинском в  небе  вдруг появился крест.
Он  всем был виден, минут пятнадцать.  Так  как церковь святая  поет: "Крест
царей -  державе верных  утверждение", то и радую вас сим видением.  Господь
послал  нам сие знамение, дабы  верных ему укрепить своей любовью. Молюсь за
вас  всех". Дай бог, чтобы  это видение было  добрым предзнаменованием, ведь
кресты, появляющиеся в небесах, бывают такими не всегда" (29).
     Грубым  фетишизмом пронизана жизнь  последних Романовых  под сводами их
дворцов. С легкой руки старца здесь привилась вековечная примитивная техника
колдования. Бьют  бубны,  предупреждают  о недруге колокольчики,  адресуется
разным божкам молитвенная скороговорка: чурбанчикам, пенькам, идолам, лепным
и резным истуканчикам, амулетам,  палке с рыбьей головой в виде набалдашника
и пояску с вмонтированными в него священными цитатами. Юродствующий фетишизм
прячется  за внешним  лоском европейской  образованности,  за  изысканностью
парадных выходов, за блеском балов и пиров.
     "Наш  первый друг Филипп (30), - пишет Александра Федоровна  супругу, -
подарил  мне  образ с  колокольчиком, который предупреждает меня о  близости
недобрых людей,  мешает им  подойти ко мне  поближе. Я  это чувствую, я могу
таким способом  и тебя оберегать от злых людей... Они знают, что, если в  их
замыслах что-нибудь  не так, я это почувствую и отвергну. Все это не по моей
воле,  а  сам  господь  бог  желает,  чтобы  твоя  бедная  жена  была  твоей
помощницей. Григорий всегда это говорил, и мсье Филипп тоже" (31).
     Сигнальную службу может нести и другой предмет, например, палка.
     "Посылаю тебе  Его (Распутина.  -  М.  К.) палку, которую  он  когда-то
получил из Нового Афона, чтобы  передать тебе. Он пользовался  ею,  а теперь
посылает  тебе в знак благословения. Если можешь, хоть  иногда пользуйся ею.
Мне приятно, что она будет стоять в твоем купе рядом с той палкой, которую в
свое время трогал мсье Филипп" (32).
     Есть и другой интересный предмет: священные пояски.
     "Они (военные.  -  М.  К.) все  любят такие  пояски Григория, в которые
вложены   записки  с  разными  молитвами.  Я  даю  такие  записки  офицерам,
отправляющимся на  фронт. Два офицера,  которых я прежде  никогда не видела,
попросили  у  меня  пояски  с молитвами отца  Серафима.  Мне  говорили,  что
солдаты, носившие такие пояски в последнюю войну, все остались живы" (33).
     "Не  забудь, - сопровождает Александра Федоровна инструкцией посылаемый
супругу  гребешок,  -  причесываться   перед  каждым  трудным  разговором  и
решением.  Эта маленькая гребенка принадлежит нашему Другу. Она придаст тебе
силы".  И  потом  -  еще раз: "Не  забудь  перед совещаниями  несколько  раз
причесываться Его гребенкой" (34).
     Путешествующей по  Новгородской губернии  царице  представили столетнюю
богомолку, носящую вериги. Описав  мужу эту встречу, царица добавляет: "Тебе
старица посылает яблоко. Пожалуйста, съешь его".
     В другой раз царь просил жену передать А. А. Вырубовой, что "я видел ее
брошь, приколотую к иконе, и касался ее носом, когда прикладывался" (35).
     Казалось, разнообразие способностей, проявленных Распутиным, предельно.
Он  проповедник благочестия и содержатель  дома  свиданий на  Гороховой, 64;
гипнотизер и  дегустатор, знаток евангелических  догм и врачеватель. До поры
до времени одного только не хватало в этом комплексе: контакта с прессой.
     И однажды  старец этот пробел возместил.  Совершилось в Петрограде диво
преображения бродячего богомольца в литератора и общественного мыслителя.
     Владея  ограниченным умением скомпоновать из  каракулей  записку в 5-10
строк, он  ухитрился в 1910  году  издать  в  Петрограде  серию  собственных
теологически-философских опусов на тему о смысле и сущности бытия (под общим
заголовком  "Благочестивые размышления"); а кроме того, он дал петербургской
прессе  ряд интервью,  в которых  с  необыкновенной живостью  начертал пути,
какими, по его мнению, должны следовать в будущее и династия, и империя.
     Кто были  его соавторы - тайна сия невелика есть. Кем писались для него
теологические    труды,    теми    готовились     для     прессы    и    его
программно-политические  откровения.  Одно  из  таких  откровений  явственно
воспроизводит   германофильские  установки  сановников  типа   Шванебаха   -
Нейгардта.
     В  своем интервью Распутин заявляет, что "русские не могут обойтись без
иностранцев".  На стороне  иностранцев - "машина", у русских только  "душа".
Пусть наседают "разные там немцы или турки" - беды нет:
     "Что иностранцы  прут  к  нам  -  это хорошо". Если же  его, Распутина,
спросят,  что  в  этом,  собственно,  хорошего, он  должен  будет откровенно
сказать, что будущее России, по его мнению, все равно безнадежно: "Все равно
от них (русских.  - М. К.) ничего  не  останется. Как-нибудь потом вспомнят,
что  были, а их  уже не будет". Что  же  делать русским в  предвидении такой
перспективы,  то  есть грядущего  прихода  немецкой  "машины", в  результате
которого  от России "ничего не останется"? А ничего: сидеть "любовно и тихо,
смотря  в самих  себя". Пока  русские  будут  "сидеть любовно и  тихо",  он,
Григорий  Ефимович,  поможет  "мамаше",  Шванебаху  и  Нейгардту  как-нибудь
столковаться с "прущей машиной" (36).
     То  же  не  раз говорил  он  при иных обстоятельствах и  встречах.  Его
германофильство было "убежденным,  активным  и настойчивым" и  пронизывалось
"концепцией   русского   самоуничижения  и  самоуничтожения"   (37).  Своему
секретарю он  внушал: "На нее (кайзеровскую Германию) надо нам равняться, ей
в рот и смотреть... Она - сила, купец ее - сила... Русский привык к немецким
товарам.  Немец умеет  работать.  Немец молодец" (38).  Нелегко  определить,
какая доля его  воззрений исходила из его собственного понимания вещей - эту
способность сильно сковывала его некультурность (он  не умел читать, не знал
книг  и документов, не разбирался  в  карте  мира, о  малых  и иных  средних
государствах  никогда не слышал). Во  всяком  случае, среди  наблюдавших его
были убежденные в том, что он, при всей изощренности своего хитрого ума, все
же  в  главном  лишь  повторяет  подсказываемое ему.  Принципиальная  основа
представлений - чужая, форма практического истолкования - своя.
     Вот мнения некоторых из тех, кто судил о нем не только понаслышке:
     "Я  решительно отказываюсь видеть  в нем самодовлеющую  личность. Он не
был  ею,  и  в своей политической  роли  он  подчинялся,  вследствие  своего
невежества, чьим-то директивам" (39).
     "Мало-помалу  Распутин  вошел  в  личную  жизнь  царской   семьи.   Для
государыни он был святой. Его влияние в последние годы было колоссально. Его
слово было для нее  законом. Он и  наедине принимался ее величеством...  Она
была  совершенно  обусловлена  волей  Распутина...  Она  вмешивалась  в дела
управления.  Но в действительности  она в  этом имела не свою  волю, а  волю
Распутина" (40).
     Николай  Николаевич  упрашивал  своего  племянника  "прогнать  гнусного
мужика" (41). Его величество не только  не  внял этим уговорам, но и  считал
своим   приятным  долгом   регулярно   осведомлять  Григория   Ефимовича   о
домогательствах  дяди.  "С  тех  пор Распутин  не  расстается  с  мыслью  об
отмщении" (42).  Как только сложилась  благоприятная для этого  обстановка -
неудачи на фронтах в дни мировой войны, перелом в настроениях двора в пользу
сепаратного мира,  противником  которого  был  верховный  главнокомандующий,
группа Распутина дала Николаю Николаевичу бой и одолела его.
     В  августе  1915  года,  следуя  настойчивым  рекомендациям  Распутина,
поддержанным  царицей,  царь  отстраняет  от  должности  дядю  и   возлагает
обязанности верховного главнокомандующего  на  себя. Так  и не успел Николай
Николаевич осуществить свою заветную мечту, которой он еще в конце 1914 года
поделился со штабными офицерами: буде  Григорий Ефимович мелькнет  в  Ставке
или хотя бы где-нибудь во фронтовой полосе, повесить его на первом же суку с
последующими извинениями перед царской  четой  за недоразумение,  объяснимое
условиями военного времени.
     Он  был живуч и неуязвим, достопочтенный старец. Кроме того, ему  долго
везло. Не  первым  и  не последним  был Николай Николаевич в  ряду тех,  кто
пытался оборвать эту скандальную эпопею, но потерпел неудачу.
     Его  авторитет в  глазах царской четы непререкаем.  Влияние  незыблемо.
Недруги работают ожесточенно, но впустую. Теперь  его роль во дворце уже  не
ограничивается, как бывало, душеспасительными беседами за вечерним чаем. Его
экстатические  застольные  монологи  маскировали  определенную  программу  и
холодный расчет.
     Цель,  какую поставил перед собой Распутин  (точнее  -  какую поставили
перед  ним  тайные  силы, проложившие  ему  путь), сводилась к  тому, чтобы,
упрочившись  во  дворце с  помощью  проповедей  и  фокусов,  прибавить  силы
дворцовой  прогерманской  группе,  влиять  на  ход  политических  дел  в  ее
интересах,  а  буде окажется возможным -  в интересах той же германофильской
партии забрать верховную власть.
     Утвердившись на страхе, маниях  и психопатической ущербности  некоторых
больных людей  из  Царскосельского дворца, поднялся над  Россией в последнее
десятилетие царизма  -  по выражению Коковцова - "тобольский  варнак"  (43),
повернул к России -  по выражению Шульгина - "свою пьяную и  похотливую рожу
лешего-сатира из тобольской тайги" (44).
     Он  не раз говорил в  узком кругу, что "войны нашего царя с германским"
не допустил бы, кабы  в дни  июльского кризиса был в Петербурге. Если есть в
этом какое-то  преувеличение, то  есть и  зерно реального. Как  известно,  в
самом  начале первой  мировой войны  старец очутился в тюменской  больнице с
тяжелым  ранением,  которое нанесла  ему ударом  ножа его  бывшая поклонница
Феония  (Хиония)  Гусева,  присланная  из Царицына в  Покровское иеромонахом
Илиодором,  врагом   Распутина.  Позднее  корреспонденту  лондонской  газеты
"Тайме",  разъезжавшему  по  Сибири,  рассказали в  тюменской больнице,  что
"когда Распутину в палате вручили высочайшую телеграмму с известием о начале
войны, он на  глазах у  больничного  персонала  впал  в  ярость,  разразился
бранью,  стал  срывать с  себя  повязки,  так что вновь  открылась  рана,  и
выкрикивал угрозы по адресу царя (45). А прибыв после излечения в Петроград,
сказал дворцовому коменданту:  "Коли бы не та стерва, что меня  пырнула, был
бы я здесь  и  не  допустил бы  до кровопролития... А тут  без меня все дело
смастерили всякие Сазоновы да прочие министры окаянные..." (46).  Да и  дочь
старца  Матрена  (Мария),  месяц  просидевшая   в  Тюмени  у  его   постели,
засвидетельствовала в эмиграции:
     "Отец  был горячим  противником  войны с императорской Германией. Когда
была объявлена война, он, раненный Хионией Гусевой,  лежал тогда  в  Тюмени.
Государь присылал  ему  телеграммы,  прося у него  совета...  Отец  всемерно
советовал  государю  в  своих  ответных  телеграммах  "крепиться"  и   войну
Вильгельму не объявлять" (47).
     Германофильство  Распутина питалось  твердым  и  постоянным  убеждением
(очевидно,  внушенным  ему  инспираторами),  что  стабильность  романовского
престола  лучше всего гарантируется союзом с кайзером. И он  со всем рвением
включается в игру сплотившейся вокруг императрицы пронемецкой группы. Он был
по-своему верен Романовым, и если предавал, то для их блага.
     Он  был  для  них находкой. Они еще в  1902 году удачно  распознали его
возможности.
     В  зависимости  от  обстоятельств,  влияние Распутина  на  ту  или иную
государственную акцию может быть косвенным  или прямым. И все же,  по мнению
современников,  в  общем  и  целом  ко  времени  первой  мировой войны  "его
деятельность все более походит на параллельное самодержавие" (48).
     С  увольнением Николая  Николаевича  убрано  существенное препятствие с
пути "параллельного  самодержавия".  К тому  же у  царя свои счеты  с дядей.
Николай не  может простить  ему высказывания  в пользу  "дарования свобод" в
петергофском коттедже  в октябре  пятого  года.  Он  подозревает,  что  дядя
мечтает  захватить трон.  Германофилы  нашептывают ему о  происках,  могущих
"привести к диктатуре  Николая Николаевича, а может быть, и к его восшествию
на  престол...  Об этих  слухах знали и полиция, и контрразведка. Не мог  не
знать о них и государь.  Попали ли в его руки какие-либо доказательства - не
знаю,  но в  переписке  императрицы  все время звучит  нотка опасения  перед
влиянием великого князя" (49).
     Приближенные  царя   возражали  против   его  самоназначения  верховным
главнокомандующим. Не было единодушного "за" даже в группе Распутина.
     Например, "когда  царь сказал  Фредериксу  о  решении принять  на  себя
главнокомандование,  граф  сразу высказался против"  (50). И  многие  другие
"предостерегали  его  от опасного шага...  Мотивами  выставлялись,  с  одной
стороны, трудность совмещения управления (страной) и  командования, с другой
-  риск  ответственности за  армию в  столь тяжелые  для  нее времена... Был
страх, что отсутствие знаний и опыта у нового верховного осложнит и без того
трудное военное положение"... (51) И в самом деле, что тут было гадать: "Все
знали  неподготовленность  государя,  достигшего  на   военной  службе  лишь
скромного  положения полковника одного из гвардейских полков"  (52).  К тому
же, "он и в общем-то был человеком среднего масштаба... не  по плечу и не по
знаниям  ему  было   непосредственное   руководительство  войной..."   (53).
Естественно, что "вступление его  в командование было встречено недоверием и
унынием. Весь его внутренний облик мало соответствовал грандиозному масштабу
этой войны"  (54). И  все же "несмотря на единодушный  (отрицательный) совет
всех членов правительства перемена состоялась" (55).
     23  августа 1915 года  императорский  поезд подходит  к Могилеву,  куда
решено    переместить    Ставку.   Из   вагона   выходит   новый   верховный
главнокомандующий  в  сопровождении  вновь  назначенного  (на  место  Н.  Н.
Янушкевича)  начальника  штаба - генерала М.  В. Алексеева,  который с марта
того же года командовал Северо-Западным фронтом, а теперь отозван.
     Под штаб отведено в городе двухэтажное здание.  На крыше поставлены для
защиты от цеппелинов и аэропланов 18 пулеметов. Наружную и внутреннюю охрану
несут  полторы тысячи солдат. Царь занимает в  доме две комнаты: одна служит
рабочим  кабинетом,  другая -  спальней. Рядом  со  своей  кроватью  Николай
позднее велел поставить койку для наследника, которого  стал возить на фронт
для показа войскам...
     Распутин,  интригуя  против  Николая Николаевича,  знал свою  цель.  Он
видел,  куда  метит. С августа  1815  года  начинаются  сдвиги не  только  в
аппарате  военного  руководства,  но  и в системе  общей администрации. Суть
перемены: "Став  верховным  главнокомандующим, император тем  самым  утратил
свое центральное положение, и верховная власть... окончательно распылилась в
руках Александры Федоровны и тех, кто за ней стоял" (56).
     Отныне царь сидит  в Могилеве, за восемьсот верст  от столицы, а  в его
отсутствие   "с   изумительной   энергией  принимается  за  дела",  то  есть
полновластно  распоряжается, Александра Федоровна, хотя "законных полномочий
на это она не имеет,  да и  действует  она  по  указанию Распутина, зачастую
помимо или даже наперекор желаниям  царя" (57).  С этого времени "столица со
всей своей политической жизнью переходит на какое-то странное, нелепое, я бы
сказал, нелегальное  положение: настоящего  кабинета  нет; председатель  его
престарелый Горемыкин не может  достигнуть единомыслия со своими министрами;
одни из них сами ездят (за указаниями) в Ставку,  другие -  в Царское  Село;
полностью отсутствует  единство в  управлении; работа идет, но  никто  ею не
руководит" (58).
     Царица регулярно  совещается со старцем и вместе с ним выносит решения.
Обычное  место этих встреч - царскосельский домик А. А. Вырубовой (названный
А.  Д.  Протопоповым  "папертью  власти"). Письма царицы  в  Ставку  пестрят
сообщениями о таких встречах и совещаниях (59):
     "Аню видела мельком. Наш Друг пришел туда  со мной  переговорить"... "Я
собираюсь пойти к Ане,  чтобы встретиться с нашим Другом"... "Наш Друг вчера
побыл у Ани,  он был так хорош...  много расспрашивал и о тебе"... "Пошла  к
Ане  и просидела там  до  пяти часов,  переговорила там с  Другом"... "Вновь
собираюсь  повидать у  Ани Друга"... Когда  Распутин  пребывает вне Царского
Села, Александра Федоровна доводит до сведения супруга его советы и  наказы,
переданные на расстоянии. "Что за прелестная  телеграмма от нашего Друга"...
"Очаровательная  телеграмма  от  Друга, она  доставит тебе  удовольствие"...
"Переписал ли ты  для себя на особом листе и эту Его телеграмму?" "Держи эту
бумагу  перед собой... вели ему  (Протопопову.  -  М.  К.) больше  слушаться
нашего Друга, это принесет ему счастье, поможет ему в его трудах и твоих".
     Реакция Николая: "Нежно благодарю тебя  за  твое  милое письмо и точные
инструкции для разговора моего с Протопоповым" (60).
     В устах самодержца, который 23 года столь  непримиримо  отстаивал  свое
божественное   право  на  единоличную  власть,  благодарность   за   "точные
инструкции"  может  с первого взгляда показаться иронической. Но Николай  не
иронизировал. Наставления царицы  давались  и  принимались всерьез.  Она под
диктовку Распутина записывала для царя указания, и тот со скромным "спасибо"
их принимал.  Бывали, впрочем, исключения.  Однажды  царь в письме к супруге
выразил сомнение,  следует ли  (а она  именно  этого  требует)  оставлять не
вполне  нормального  А. Д.  Протопопова  на  посту министра внутренних  дел.
Предвидя, что Распутин вступится за него, Николай добавляет:  "Только  прошу
тебя, дорогая, не вмешивай в это дело нашего Друга. Ответственность несу  я,
и поэтому мне хо