ьцах об®являющего искристо  сверкнул перстень, студент
весь  подался вперед, и Фандорин  увидел,  как  на  прыщавом  лбу  выступили
капельки пота.
     --  Этому, что  ли  отдать?  -- протянула Амелия Казимировна,  которой,
видно прискучило развлекать публику. Ахтырцев  приподнялся и, не веря своему
счастью, сдернул с носа пенсне. -- Да нет, пожалуй, не ему, а последнему, --
закончила мучительница.
     Все  обернулись  к  Эрасту  Петровичу,  впервые  приглядываясь  к  нему
всерьез. Он же  последние  несколько минут,  по мере  увеличения шансов, все
лихорадочнее   обдумывал,  как  быть  в  случае  удачи.   Что   ж,  сомнения
разрешились. Стало быть, судьба.
     Тут, сорвавшись с места, к нему подбежал Ахтырцев, горячо зашептал:
     -- Уступите, умоляю. Вам что...  вы  здесь  впервые, а у меня судьба...
Продайте, в конце концов. Сколько? Хотите пятьсот, тысячу, а? Больше?
     С удивительной для самого себя спокойной решительностью Эраст  Петрович
отстранил шепчущего, поднялся, подошел к хозяйке и с поклоном спросил:
     -- Куда прикажете?
     Она смотрела на Фандорина с  веселым  любопытством.  От этого взгляда в
упор закружилась голова.
     --  Да вот  хоть  туда, в угол.  А то боюсь  я с  вами,  таким храбрым,
уединяться-то.
     Не  обращая  внимания на  насмешливый  хохот остальных,  Эраст Петрович
последовал за ней в дальний угол залы и опустился на диван с резной спинкой.
Амалия Казимировна вложила пахитоску  в серебряный  мундштучок, прикурила от
свечи и сладко затянулась.
     -- Ну, и сколько вам за меня Николай Степаныч предлагал? Я же знаю, что
он вам нашептывал.
     -- Тысячу рублей, -- честно ответил Фандорин. -- Предлагал и больше.
     Агатовые глаза Клеопатры недобро блеснули:
     -- Ого, как ему не терпится. Вы что же, миллионщик?
     -- Нет, я небогат, -- скромно произнес  Эраст Петрович. -- Но торговать
удачей почитаю низким.
     Гостям надоело прислушиваться к их беседе -- все  равно ничего  не было
слышно, -- и они, разделившись  на группки, завели какие-то  свои разговоры,
хоть каждый нет-нет да и посматривал в дальний угол.
     А   Клеопатра  с   откровенной  насмешкой  изучала   своего  временного
повелителя.
     -- О чем желаете спросить?
     Эраст Петрович колебался.
     -- Ответ будет честным?
     -- Честность -- для  честных, а в наших играх  чести немного, -- с едва
уловимой горечью усмехнулась Бежецкая. -- Но откровенность обещаю. Только не
разочаруйте, глупостей не спрашивайте. Я вас за любопытный экземпляр держу.
     И Фандорин очертя голову устремился в атаку:
     -- Что вам известно о смерти Петра Александровича Кокорина?
     Хозяйка не испугалась, не вздрогнула,  но  Эрасту Петровичу показалось,
будто глаза ее на миг чуть сузились.
     -- А вам зачем?
     -- Это я после об®ясню. Сначала ответьте.
     -- Что ж, скажу.  Кокорина убила одна  очень жестокая дама. -- Бежецкая
на миг опустила густые черные ресницы и обожгла из-под них быстрым, как удар
шпаги, взглядом. -- А зовут эту даму "любовь".
     -- Любовь к вам? Ведь он бывал здесь?
     -- Бывал.  А кроме  меня тут,  по-моему, влюбиться  не в  кого. Разве в
Ореста Кирилловича. -- Она засмеялась.
     --  И  вам  Кокорина  совсем  не жаль?  --  подивился такой  черствости
Фандорин.
     Царица египетская равнодушно пожала плечами:
     -- Всяк сам хозяин своей судьбы. Но не хватит ли вопросов?
     --  Нет!  -- заторопился  Эраст Петрович. -- А какое касательство  имел
Ахтырцев? И что означает завещание на леди Эстер?
     Гул голосов стал громче, и Фандорин досадливо обернулся.
     --  Не  нравится мой тон?  -- громогласно вопрошал  Ипполит, напирая на
нетрезвого Ахтырцева. --  А  вот  это тебе,  стручок,  понравится?  -- И  он
толкнул  студента ладонью  в  лоб, вроде  бы  несильно, но плюгавый Ахтырцев
отлетел  к  креслу,  плюхнулся в него  и остался  сидеть,  растерянно хлопая
глазами.
     -- Позвольте, граф, так  нельзя! --  ринулся  вперед Эраст Петрович. --
Если вы сильнее, это еще не дает вам права...
     Однако  его  сбивчивые  речи,  на которые  граф  едва  оглянулся,  были
заглушены звенящим голосом хозяйки:
     --  Ипполит,  поди  вон!  И чтоб  ноги  твоей здесь  не  было, пока  не
протрезвишься!
     Граф, чертыхнувшись, загрохотал к выходу. Прочие  гости с  любопытством
разглядывали обмякшего Ахтырцева,  который был совсем  жалок и  не  делал ни
малейших попыток подняться.
     -- Вы  здесь один  на  человека  похожи, -- шепнула Амалия  Казимировна
Фандорину, направляясь в коридор. -- Уведите его. Да не бросайте.
     Почти сразу же появился верзила Джон, сменивший ливрею на черный сюртук
и накрахмаленную манишку, помог довести студента до  дверей и нахлобучил ему
на голову  цилиндр.  Бежецкая попрощаться  не  вышла, и, посмотрев в угрюмую
физиономию дворецкого, Эраст Петрович понял, что надо уходить.


        Глава пятая, в которой героя подстерегают серьезные неприятности

     На улице, вдохнув свежего воздуха, Ахтырцев несколько ожил  -- на ногах
стоял крепко,  не качался,  и Эраст Петрович счел возможным  более  его  под
локоть не поддерживать.
     --  Пройдемся  до  Сретенки,  --  сказал он. --  Там  я посажу  вас  на
извозчика. Далеко ли вам до дому?
     --  До  дому?  --  В неровном  свете керосинового фонаря  бледное  лицо
студента казалось маской. -- Нет, домой ни за что! Поедемте  куда-нибудь, а?
Поговорить хочется. Вы же видели... что они со мной делают. Как  вас  зовут?
Помню, Фандорин, смешная фамилия. А я Ахтырцев. Николай Ахтырцев.
     Эраст  Петрович  слегка  поклонился, решая сложную моральную  проблему:
порядочно ли будет  воспользоваться  ослабленным состоянием Ахтырцева, чтобы
выведать у него  необходимые сведения, благо "зутулый",  кажется, и  сам  не
прочь пооткровенничать.
     Решил, что ничего, можно. Уж очень сыскной азарт разбирал.
     -- Тут "Крым" близко, -- сообразил Ахтырцев. -- И ехать не надо, пешком
дойдем. Вертеп, конечно, но вина приличные. Пойдемте, а? Я вас приглашаю.
     Фандорин  ломаться не  стал, и  они медленно  (все-таки студента слегка
покачивало)  побрели  по  темному  переулку  туда, где вдали  светились огни
Сретенки.
     --  Вы, Фандорин,  меня,  верно, трусом  считаете? --  чуть  заплетаясь
языком проговорил Ахтырцев. -- Что я графа-то не вызвал, оскорбление снес да
пьяным  притворился? Я  не  трус,  я  вам,  может,  такое расскажу,  что  вы
убедитесь... Ведь  он нарочно  провоцировал. Это, поди, она его подговорила,
чтобы от меня избавиться и долг  не отдавать... О,  это такая женщина, вы ее
не знаете!... А Зурову человека убить, что муху раздавить. Он каждое утро по
часу  из пистолета  упражняется.  Говорят,  с двадцати  шагов  пулю  в пятак
кладет.  Разве  это  дуэль?  Ему  и  риска  никакого. Это  убийство,  только
называется красиво. И, главное,  не будет  ему ничего, выкрутится.  Он уж не
раз выкручивался. Ну, за границу покататься поедет. А я  теперь жить хочу, я
заслужил.
     Они свернули со Сретенки в другой переулок, невидный собой, но все-таки
уже  не  с  керосиновыми,  а   с  газовыми  фонарями,  и  впереди  показался
трехэтажный дом с ярко освещенными окнами. Должно быть, это и есть "Крым", с
замиранием сердца подумал Эраст Петрович, много слышавший про это  известное
на Москве злачное заведение.
     У  широкого, с яркими  лампами крыльца их никто  не  встретил. Ахтырцев
привычным жестом  толкнул высокую узорчатую  дверь, она  легко  подалась,  и
навстречу дохнуло теплом, кухней и спиртным, накатило гулом голосов и визгом
скрипок.
     Оставив в гардеробе цилиндры, молодые люди попали в лапы бойкого малого
в  алой  рубахе, который  именовал  Ахтырцева "сиятельством"  и обещал самый
лучший, специально сбереженный столик.
     Столик оказался у стены и, слава богу, далеко от сцены,  где  голосил и
звенел бубнами цыганский хор.
     Эраст Петрович,  впервые  попавший  в настоящий вертеп разврата, крутил
головой во все стороны. Публика тут была самая пестрая, но трезвых, кажется,
не наблюдалось  совсем. Тон  задавали  купчики и биржевики  с  напомаженными
проборами  -- известно,  у  кого  нынче деньги-то,  но  попадались и господа
несомненно барского вида, где-то даже  блеснул  золотом флигель-ад®ютантский
вензель  на погоне.  Но главный интерес  у  коллежского регистратора вызвали
девицы,  подсаживавшиеся к столам  по  первому же жесту. Декольте у них были
такие, что Эраст Петрович покраснел, а юбки  -- с разрезами,  сквозь которые
бесстыдно высовывались круглые коленки в ажурных чулках.
     --  Что,   на  девок  загляделись?  --  ухмыльнулся  Ахтырцев,  заказав
официанту вина и горячего. -- А я после Амалии их и за особ женского пола не
держу. Вам сколько лет, Фандорин?
     -- Двадцать один, -- ответил Эраст Петрович, набавив годик.
     -- А мне  двадцать  три,  я уже много чего  повидал. Не  пяльтесь вы на
продажных, не стоят они ни денег,  ни времени.  Да и противно потом. Уж если
любить, так царицу! Хотя  что  я  вам  толкую... Вы ведь неспроста  к Амалии
заявились? Приворожила? Это она любит, коллекцию собирать, и чтоб непременно
экспонаты обновлялись. Как поется в оперетке, elle ne pense qu'a exciter les
hommes1...  Но всему есть цена, и я свою цену заплатил. Хотите расскажу одну
историю?  Что-то  нравитесь вы мне,  больно  хорошо  молчите. И  вам полезно
узнать, что  это за женщина. Может, опомнитесь,  пока не засосало, как меня.
Или уж засосало, а, Фандорин? Что вы ей там нашептывали?
     Эраст Петрович потупил взор.
     --  Так слушайте,  --  приступил к  рассказу Ахтырцев. -- Вы вот давеча
меня в трусости подозревали, что я Ипполиту  спустил, на поединок не вызвал.
А у меня  такая  дуэль была,  что Ипполиту вашему и не снилось. Слыхали, как
она про Кокорина говорить не велела? Еще бы! На ее совести кровь, на ее. Ну,
и на моей, разумеется. Только я свой грех смертным страхом искупил.  Кокорин
-- это однокурсник мой, тоже  к Амалии ходил. Дружили мы с  ним когда-то,  а
из-за нее врагами стали. Кокорин поразвязней меня, да и на лицо смазлив, но,
entre  nous2,  купчина  всегда  купчина,  плебей,  хоть бы  и в университете
учился.  Довольно  Амалия  с  нами  натешилась -- то  одного  приблизит,  то
другого.  Зовет Nicolas да на "ты", вроде  как в фавориты к ней попадаешь, а
потом за какую-нибудь  ерунду  в  опалу отправит:  запретит неделю на  глаза
казаться, и  снова на "вы", снова "Николай Степаныч". Политика у  нее такая,
кто на удочку попал, не сорвется.
     -- А этот Ипполит ей что? -- осторожно спросил Фандорин.
     -- Граф  Зуров? Точно не знаю, но  есть меж ними что-то особенное... То
ли  он над ней власть имеет, то  ли она над ним... Да он не ревнив, не в нем
дело. Такая никому не позволит себя ревновать. Одно слово -- царица!
     Он  замолчал, потому что за соседним столиком  шумно загалдела компания
подвыпивших  коммерсантов  --  собирались  уходить  и заспорили,  кто  будет
платить. Официанты  в два счета унесли грязную скатерть, застелили  новую, и
через минуту за освободившимся столом уже сидел  сильно подгулявший чиновник
с белесыми, почти прозрачными  (должно быть, от пьянства) глазами.  К гуляке
подпорхнула сдобная шатенка, обхватила за  плечо и картинно закинула ногу на
ногу  --  Эраст   Петрович  так  и  загляделся  на  туго  обтянутую  красным
фильдеперсом коленку.
     А студент, осушив полный бокал рейнского  и потыкав  вилкой в  кровавый
бифстек, продолжил:
     --  Вы думаете, Пьер Кокорин от несчастной любви руки на себя  наложил?
Как бы не так! Это я его убил.
     -- Что?! -- не поверил своим ушам Фандорин.
     -- Что  слышали, --  с  гордым  видом  кивнул  Ахтырцев.  -- Я вам  все
расскажу, только сидите тихо и с вопросами не встревайте.
     Да, я убил его, и ничуть об этом не жалею. По-честному  убил, на дуэли.
Да,  по-честному! Потому  что  дуэли честнее  нашей испокон  веку не бывало.
Когда двое стоят у барьера, тут почти всегда  обман --  один стреляет лучше,
другой  хуже,  или  один толстый и  в  него  попасть легче,  или ночь провел
бессонную и руки трясутся. А у нас с Пьером все было без обману. Она говорит
--  в  Сокольниках  это  было, на  кругу, катались  мы втроем  в  экипаже --
говорит:  "Надоели вы  мне  оба,  богатые,  испорченные  мальчишки.  Хоть бы
поубивали друг друга, что ли". А Кокорин, скотина, ей: "И убью, если  мне за
это награда  от вас будет".  Я говорю: "За награду и я  убью. Награда такая,
говорю, что на двоих не поделишь. Стало  быть, одному прямая дорожка в сырую
землю,  если  сам  не  отступится".  Вот  до  чего  у  нас с  Кокориным  уже
доходило-то. "Что,  будто  так уж любите меня?" -- спрашивает.  Он:  "Больше
жизни". И  я  тоже подтвердил.  "Ладно, -- говорит она,  --  я  в людях одну
только смелость ценю, прочее  все подделать можно. Слушайте  мою волю.  Если
один из вас  и  вправду  убьет другого, будет ему за  смелость награда, сами
знаете, какая". И смеется.  "Только болтуны, говорит,  вы оба. Никого вы  не
убьете.  Нет  в  вас  ничего  интересного кроме  родительских  капиталов". Я
вспылил. "За Кокорина, сказал, не поручусь, а только я ради такой награды ни
своей, ни чужой  жизни не пожалею". А она, сердито так: "Ну вот что, надоели
вы  мне своим кукареканьем.  Решено, будете стреляться, да не на дуэли, а то
потом  скандала не оберешься. И неверная она, дуэль. Продырявит один другому
руку, да и заявится ко  мне победителем. Нет, пусть  будет одному  смерть, а
другому любовь. Как  судьба рассудит. Жребий бросьте.  Кому выпадет -- пусть
застрелится.  И  записку пусть напишет такую, чтобы не подумали, будто из-за
меня.  Что,  струсили?  Если струсили,  так хоть  бывать  у  меня  от  стыда
перестанете --  все польза". Пьер посмотрел на меня и говорит: "Не знаю, как
Ахтырцев, а я не струшу"... Так и порешили...
     Студент замолчал, повесив голову. Потом, встряхнувшись, налил  бокал до
краев и залпом выпил.  За соседним столиком заливисто расхохоталась девица в
красных чулках -- белоглазый что-то нашептывал ей на ухо.
     -- Но как же завещание? -- спросил  Эраст Петрович и прикусил язык, ибо
про это  знать ему вроде  бы  не  полагалось. Но поглощенный  воспоминаниями
Ахтырцев лишь вяло кивнул:
     -- А, завещание...  Это она придумала. "Вы меня деньгами купить хотели?
--  говорит. --  Хорошо же, пусть  будут  деньги,  только не сто тысяч,  как
Николай Степаныч сулил (было, сунулся я к ней раз -- чуть  не выгнала). И не
двести. А все, что у вас есть. Кому смерть выпадет, пускай на тот свет голым
идет. Только мне, говорит, ваши деньги не нужны, я сама  кого  хочешь одарю.
Пусть деньги на какое-нибудь  хорошее дело пойдут -- святой обители или  еще
куда. На отмоление  смертного греха. Как, говорит, Петруша,  верно,  толстая
свечка из твоего миллиона-то выйдет?" А Кокорин атеист был, из воинствующих.
Так  и вскинулся.  "Только не попам, говорит. Лучше завещаю  падшим  девкам,
пусть каждая по  швейной машинке  купит и  ремесло поменяет. Не останется на
Москве ни одной уличной, вот и будет по Петру Кокорину память". Ну, Амалия и
скажи: "Кто беспутной стала, уж не переделаешь. Раньше надо было, в невинном
возрасте".  Кокорин  рукой  махнул:  "Ну,  на   детей,  сирот  каких-нибудь,
Воспитательному  дому". Она  вся  прямо засветилась: "А вот за это, Петруша,
тебе многое простилось бы. Иди, поцелую тебя". Меня злость взяла. "Разворуют
твой  миллион  в Воспитательном, говорю. Читал, что  про  казенные  приюты в
газетах  пишут?  Да  и много им  больно.  Лучше англичанке  отдать,баронессе
Эстер, она не уворует". Амалия и меня поцеловала -- давайте, мол, утрите нос
нашим патриотам.  Это одиннадцатого было,  в  субботу.  В  воскресенье мы  с
Кокориным встретились и все обговорили.  Чудной разговор получился.  Он  все
хорохорился,  ерничал,  я  больше  отмалчивался, а  в  глаза  друг  другу не
смотрели. Я  словно в отупении был... Вызвали стряпчего, составили завещания
по  всей форме. Пьер у  меня свидетель  и душеприказчик, я у него. Стряпчему
дали по пять тысяч  каждый, чтоб держал  язык за зубами. Да ему  и невыгодно
болтать-то. А с Пьером договорились так --  он  сам предложил. Встречаемся в
десять утра у меня на  Таганке  (я на Гончарной живу).  У каждого  в кармане
шестизарядный револьвер с одним патроном в барабане. Идем  порознь, но чтобы
видеть друг друга. Кому жребий выпадет -- пробует первый. Кокорин где-то про
американскую рулетку прочитал, понравилось  ему. Сказал,  из-за нас с тобой,
Коля, ее в  русскую переименуют,  вот увидишь.  И еще  говорит, скучно  дома
стреляться, устроим себе напоследок моцион с аттракционом. Я согласился, мне
все равно было. Признаться, скис я, думал, что проиграю. И  в мозгу  стучит:
понедельник, тринадцатое,  понедельник, тринадцатое.  Ночь  не  спал совсем,
хотел было за  границу уехать,  но как подумаю, что  он с  ней  останется  и
смеяться надо мной будут... В общем, остался.
     А  утром  было  так.  Пришел Пьер  -- франтом,  в белом  жилете, сильно
веселый. Он везучий был, видно, надеялся, что и тут повезет. Метнули кости у
меня в  кабинете. У него девять,  у меня три. Я уж к  этому  готов  был. "Не
пойду никуда, -- говорю. -- Лучше тут умру". Вертанул барабан, дуло к сердцу
приставил. "Стой! --  Это он  мне. -- В  сердце  не стреляй. Если пуля криво
пройдет,  долго мучиться  будешь.  Лучше в висок  или  в рот".  "Спасибо  за
заботу", -- говорю и ненавидел его в эту минуту так, что, кажется, застрелил
бы  безо  всякой дуэли. Но совета  послушал.  Никогда не  забуду тот щелчок,
самый первый. Так возле уха брякнуло, что...
     Ахтырцев  передернулся  и налил себе еще.  Певица,  толстая  цыганка  в
золотистой  шали, завела  низким голосом что-то  протяжное, переворачивающее
душу.
     --  ...Слышу  голос Пьера:  "Ну, теперь  мой  черед. Пойдем на воздух".
Только  тогда и  понял,  что живой. Пошли мы на Швивую горку, откуда вид  на
город.  Кокорин впереди,  я шагов на двадцать сзади. Он постоял  немного над
обрывом, лица его я не видел. Потом поднял руку с пистолетом, чтоб мне видно
было, покрутил  барабан и  быстро  так к  виску --  щелк.  А я знал, что ему
ничего не будет, и не надеялся даже. Снова кинули кости -- снова мне выпало.
Спустился к Яузе, народу ни души. Залез у моста на тумбу, чтоб после сразу в
воду  упасть...  Опять пронесло. Отошли в сторонку, Пьер  и говорит: "Что-то
скучно  становится.  Попугаем  обывателей?"  Держался  он  молодцом,   отдаю
должное. Вышли в переулок, а  там уже люди, экипажи ездят. Я встал на другой
стороне. Кокорин снял шляпу, направо-налево поклонился, руку вверх, крутанул
барабан -- ничего. Ну, оттуда пришлось быстро ноги уносить.  Крик, шум, дамы
визжат. Завернули в подворотню, это уж на Маросейке. Метнули кости, и что вы
думаете? Опять мне! У него две шестерки,  у меня двойка, честное слово! Все,
думаю,  finito3,  уж символичней  не  бывает. Одному все,  другому ничего. В
третий раз стрелялся я подле  Косьмы и Дамиана, меня  там крестили. Встал на
паперти, где нищие, дал каждому по рублю, снял фуражку...  Открываю глаза --
живой. А один юродивый мне  говорит: "В душе свербит -- Господь  простит". В
душе свербит  -- Господь  простит, я  запомнил.  Ладно,  убежали  мы оттуда.
Кокорин  выбрал  место  пошикарней,  прямо возле  Галофтеевского Пассажа.  В
Неглинном зашел в кондитерскую, сел, я снаружи за  стеклом  стою.  Сказал он
что-то  даме за соседним  столиком,  она  улыбнулась. Он  револьвер достает,
нажимает на спуск -- я вижу. Дама пуще смеется. Он пистолет убрал, с ней еще
о  чем-то поболтал,  выпил  кофею. Я уже в оцепенении, ничего не чувствую. В
голове только одно: сейчас снова жребий кидать.
     Метнули в Охотном, возле гостиницы "Лоскутная", и тут уж выпало первому
ему.  Мне семерка, ему шестерка. Семерка и  шестерка -- всего  очко разницы.
Дошли  до Гуровского трактира вместе, а там,  где Исторический музей строят,
разошлись -- он в Александровский сад,  по аллее двинул, а я