крученный веревкой сверток и понесли его  к дощатому
лодочному причалу, стрелой нависшему над черной водой.
     Эраст Петрович услышал скрип досок под ногами,  плеск  реки. Избавление
было близко. Чуть только воды Темзы сомкнутся над головой, полоснуть клинком
по путам, взрезать мешковину и тихонечко вынырнуть под причалом. Отсидеться,
пока  эти не уйдут, и все -- спасение, жизнь,  свобода. И так легко и гладко
это  представилось, что внутренний голос вдруг шепнул Фандорину: нет, Эраст,
в жизни так не бывает, обязательно приключится какая-нибудь пакость, которая
испортит весь твой чудесный план.
     Увы, накаркал внутренний  голос, накликал беду. Пакость  и в самом деле
не замедлила нарисоваться -- да  не со стороны кошмарного мистера Морбида, а
по инициативе добродушного Франца.
     -- Погоди, Джон,  -- сказал тот, когда  они остановились у самого конца
пирса  и положили свою ношу на помост. -- Не годится это -- живого человека,
словно кутенка, в воду кидать. Ты бы хотел быть на его месте?
     -- Нет, -- ответил Джон.
     -- Ну вот, --  обрадовался Франц. -- Я и говорю. Захлебнуться в тухлой,
поганой  жиже  --  бр-р-р.  Я  такого  никому  не  пожелаю.  Давай  поступим
по-божески: прирежь его сначала, чтоб не мучился. Чик -- и готово, а?
     Эрасту Петровичу  от  такого  человеколюбия  стало скверно,  но  милый,
чудный мистер Морбид проворчал:
     -- Ну  да, буду  я  нож  кровянить. Еще  рукав забрызгаешь. Мало с этим
щенком хлопот было. Ничего, и так сдохнет. Если ты такой добрый, придуши его
веревкой, ты  по этой части мастер,  а  я  пока схожу, какую-нибудь железяку
поищу.
     Его тяжелые  шаги  удалились,  и Фандорин остался наедине с  человечным
Францем.
     -- Не надо было поверх мешка обвязывать, -- задумчиво  произнес тот. --
Всю веревку перевел.
     Эраст Петрович  ободряюще  замычал  -- ничего, мол,  не переживай, я уж
как-нибудь обойдусь.
     -- Эх, бедолага, -- вздохнул Франц. -- Ишь стонет, сердце  разрывается.
Ладно, парень, не трусь. Дядя Франц для тебя своего ремня не пожалеет.
     Послышались приближающиеся шаги.
     --  Вот, кусок рельса. В  самый раз  будет,  -- прогудел  дворецкий. --
Просунь под веревку. Раньше чем через месяц не всплывет.
     -- Подожди минутку, я только ему петельку накину.
     -- Да пошел ты со своими нежностями! Время не ждет, рассвет скоро!
     -- Извини,  парень,  -- жалостливо  сказал Франц. -- Видно, такая  твоя
судьба. Das hast du dir selbst zu verdanken2.
     Эраста Петровича снова подняли, раскачали.
     --  Azazel!  --  строгим, торжественным  голосом  воскликнул Франц, и в
следующую секунду спеленутое тело с плеском ухнуло в гнилую воду.
     Ни холода, ни даже  маслянистой тяжести водяного  панцыря не чувствовал
Фандорин,  кромсая стилетом  намокший шнур. Больше всего возни было с правой
рукой, когда  же  она освободилась, дело пошло споро: рраз! -- и левая  рука
стала помогать правой;  два! --  и мешок рассечен  сверху донизу; три!  -- и
тяжелый обрезок рельса нырнул в мягкий ил.
     Теперь  только бы не всплыть раньше времени. Эраст Петрович оттолкнулся
ногами, а  руки выставил  вперед и  зарыскал  ими в  мутной темноте.  Где-то
здесь, совсем близко, должны быть опоры, на которых стоит причал. Вот пальцы
коснулись скользкой,  обросшей водорослями  древесины. Тихо, не спеша, вверх
по столбу. Чтоб без всплеска, без звука.
     Под деревянным настилом пирса темным-темно. Вдруг черная вода беззвучно
исторгла из своих недр белое, круглое пятно. В белом круге сразу образовался
еще  один, маленький  и черный  --  это титулярный  советник  Фандорин жадно
глотнул речного воздуха. Пахло  гнилью и керосином.  То  был волшебный запах
жизни.
     А тем временем наверху, на причале, шел неспешный разговор. Затаившийся
внизу слышал каждое слово.  Бывало, Эраст Петрович доводил себя до  умильных
слез,  представляя,  какими   словами   будут  вспоминать  его,  безвременно
погибшего героя, друзья и враги,  какие речи  будут звучать  над  разверстой
могилой. Можно сказать, вся юность прошла в этих мечтаниях.  Каково же  было
негодование молодого  человека, когда он услышал, о каких  пустяках  болтают
те, кто почитал  себя его  убийцами!  И  ни слова о том, над кем  сомкнулись
мрачные воды, -- о человеке с умом и сердцем, с благородной душой и высокими
устремлениями!
     -- Ох,  обойдется мне эта  прогулочка приступом ревматизма, -- вздохнул
Франц. -- Вон как сыростью тянет. Ну чего тут стоять? Пойдем, а?
     -- Рано.
     -- Слушай, я ведь с этой беготней без ужина остался. Как думаешь, дадут
нам пожрать или еще какую-нибудь работенку придумают?
     -- Не нашего ума дело. Как скажут, так и сделаем.
     --  Хоть бы телятинки  холодной перехватить. В животе бурчит...  Неужто
будем с насиженного места срываться? Только прижился, пообвыкся. Зачем? Ведь
обошлось все.
     -- Она знает, зачем. Раз велела, значит, надо.
     -- Это уж точно. Она не ошибается. Ради нее я что хочешь --  папашу  бы
родного не пожалел.  Если б, конечно,  он у  меня  был. Мать родная  для нас
столько не сделала бы, сколько она сделала.
     -- Само собой... Все, идем.
     Эраст Петрович подождал, пока вдали стихнут шаги, для верности досчитал
еще до трехсот и лишь тогда двинулся к берегу.
     Когда  он  с великим  трудом,  несколько раз сорвавшись,  взобрался  на
низенький, но почти  отвесный парапет набережной,  тьма уже  начинала таять,
теснимая рассветом. Несостоявшегося утопленника била  дрожь, стучали зубы, а
тут еще икота накатила -- видно, наглотался затхлой речной воды. Но жить все
равно  было  замечательно.  Эраст Петрович  окинул  любовным взглядом  серый
речной  простор  (на  той   стороне  ласково  светились  огоньки),  умилился
добротности приземистого пакгауза,  одобрил  мерное  покачивание  буксиров и
баркасов, вытянувшихся вдоль пристани.  Безмятежная улыбка озарила мокрое, с
мазутной полосой на лбу лицо восставшего из мертвых. Он сладостно потянулся,
да  так  и  замер  в  этой  нелепой позе  -- от  угла  пакгауза  отделился и
быстро-быстро покатился навстречу низенький, проворный силуэт.
     -- Вот  ироды, вот бестии, -- причитал силуэт на ходу тонким,  издалека
слышным голоском. -- Ведь ничего поручить нельзя, за всем догляд нужен. Куда
вы все без Пыжова, куда? Пропадете, как щенята слепые, пропадете.
     Охваченный праведным гневом, Фандорин рванулся вперед. Похоже, изменник
воображал, что его сатанинское отступничество осталось нераскрытым.
     Однако в  руке губернского секретаря сверкнуло нехорошим блеском что-то
металлическое, и Эраст Петрович сначала остановился, а потом и попятился.
     -- Это  вы правильно, клубничный мой,  рассудили,  --  одобрил Пыжов, и
стало видно, какая  упругая, кошачья у него походка. -- Вы разумный отрок, я
сразу определил. Это ведь что у меня, знаете? -- Он помахал своей железякой,
и Фандорин разглядел  двуствольный пистолет  необычайно большого калибра. --
Жуткая штука. На здешнем  разбойном жаргоне "смэшер"  называется. Вот  сюда,
изволите  ли  видеть, две  разрывные  пульки вставляются --  те  самые,  что
Санкт-Петербургской  конвенцией  68-го года  запрещены. Да ведь преступники,
Эрастушка, злодеи. Что им человеколюбивая конвенция! А пулька разрывная, как
в мягкое попадет, вся так лепесточками и раскрывается. Мясо, косточки, жилки
всякие  в сплошной  фарш преображает. Вы уж, ласковый мой,  полегонечку,  не
дергайтесь, а то я с перепугу выпалю, а потом не прощу себе такого зверства,
каяться буду.  Очень уж больно, если в  живот попадет или  еще куда-нибудь в
той области.
     Икнув, но уже не от холода, а от страха, Фандорин крикнул:
     --  Искариот! Продал  отчизну  за  тридцать  серебряников! --  И  снова
попятился от зловещего дула.
     -- Как изрек великий Державин, непостоянство -- доля смертных. Да и зря
вы меня обижаете, дружочек. Не  на тридцать сиклей  я польстился, а на сумму
гораздо   более  серьезную,   аккуратнейшим   образом  в  швейцарский   банк
переводимую -- на  старость, чтоб под забором не околеть. А вас-то, дурашку,
куда занесло? На  кого  тявкать вздумали?  В камень стрелять, только  стрелы
терять. Это ж силища, пирамида Хеопсова. Лбом не сковырнешь.
     Эраст Петрович между тем допятился  до  самой  кромки набережной и  был
вынужден остановиться, чувствуя, как низенький окаем уперся  ему в  лодыжку.
Этого-то Пыжов, судя по всему, и добивался.
     -- Вот и хорошо, вот и  славно, --  пропел  он, останавливаясь в десяти
шагах от  своей жертвы. -- А то легко ли мне такого упитанного юношу до воды
потом волочь. Вы, яхонтовый мой, не тревожьтесь, Пыжов свое дело знает. Хлоп
-- и готово.  Вместо красна личика  -- красна кашица. Если и  выловят  -- не
опознают.  А  душа сразу к ангелам воспарит. Не успела  она  еще  нагрешить,
душа-то юная.
     С этими словами  он поднял свое орудие, прищурил левый глаз и аппетитно
улыбнулся. Стрелять не спешил, видно, наслаждался моментом. Фандорин  бросил
отчаянный взгляд на пустынный берег, тускло освещенный рассветом. Никого, ни
единого  человека. Это уж точно был конец. Возле пакгауза  вроде бы возникло
какое-то шевеление,  но  рассмотреть  толком  не хватило  времени --  грянул
ужасно громкий, громче  самого  громкого грома выстрел,  и  Эраст  Петрович,
качнувшись назад,  с  истошным воплем  рухнул в  реку, из  которой несколько
минут назад с таким трудом выбрался.



        Глава  двенадцатая,  в  которой  герой  узнает, что у него вокруг головы нимб

     Однако сознание  не покинуло застреленного, да и  боли почему-то совсем
не было.  Ничего  не понимая, Эраст  Петрович замолотил руками по  воде. Что
такое? Жив он или убит? Если убит, то почему так мокро?
     Над  бордюром  набережной возникла  голова Зурова.  Фандорин ничуть  не
удивился:  во-первых, его  в  данный момент  вообще  трудно было  бы  чем-то
удивить, а во-вторых, на том свете (если это, конечно, он) могло произойти и
не такое.
     --  Эразм! Ты живой?  Я  тебя  задел?  -- с надрывом  вскричала  голова
Зурова. -- Давай руку.
     Эраст  Петрович  высунул из воды десницу  и  был  единым мощным  рывком
выволочен на  твердь.  Первое,  что  он  увидел, встав на ноги, -- маленькую
фигурку,  что  лежала ничком,  вытянув вперед руку  с  увесистым пистолетом.
Сквозь  жидкие пегие  волосенки на затылке чернела  дыра,  снизу растекалась
темная лужица.
     --  Ты  ранен?  --  озабоченно спросил  Зуров, вертя и ощупывая мокрого
Эраста  Петровича.  --  Не  понимаю,  как  это  могло  приключиться.  Просто
revolution dans la balistique1. Да нет, не может быть.
     --  Зуров,  вы?! -- просипел Фандорин, наконец  уразумев,  что  все еще
находится не на том свете, а на этом.
     -- Не "вы", а "ты". Мы на брудершафт пили, забыл?
     --   Но  за-зачем?  --  Эраста  Петровича  снова  начало  колотить.  --
Непременно  хотите сами  меня прикончить? Вам что, премию за это обещал этот
ваш Азазель? Да  стреляйте, стреляйте, будь вы прокляты! Надоели вы мне  все
хуже манной каши!
     Про манную кашу вырвалось непонятно откуда -- должно быть, что-то давно
забытое из детства. Эраст Петрович  хотел и рубаху на груди рвануть --  вот,
мол, тебе моя грудь, стреляй, но Зуров бесцеремонно тряхнул его за плечи.
     -- Кончай бредить, Фандорин. Какой Азазель? Какая каша? Дай-ка я тебя в
чувство  приведу. -- И незамедлительно  влепил измученному Эрасту  Петровичу
две звонкие оплеухи. -- Это же я, Ипполит Зуров. Немудрено, что у тебя после
таких  напастей  мозги  расквасились.  Ты обопрись на  меня.  -- Он обхватил
молодого  человека за плечи.  -- Сейчас отвезу тебя в  гостиницу. У меня тут
лошадка привязана, у этого (он  пнул ногой недвижное тело Пыжова) -- дрожки.
Домчим с ветерком. Обогреешься, хватанешь грогу и раз®яснишь мне,  что у вас
здесь за шапито такое творится.
     Фандорин с силой оттолкнул графа:
     --  Нет  уж, это ты мне раз®ясни! Ты откуда (ик) здесь взялся? Зачем за
мной следил? Ты с ними заодно?
     Зуров сконфуженно покрутил черный ус.
     -- Это в двух словах не расскажешь.
     -- Ничего, у меня (ик) время есть. С места не тронусь!
     -- Ладно, слушай.
     И вот что поведал Ипполит.


        x x x
     --  Думаешь, я  спроста тебе адрес Амалии дал? Нет,  брат Фандорин, тут
целая  психология. Понравился  ты  мне,  ужас  как понравился.  Есть в  тебе
что-то... Не знаю, печать  какая-то, что ли. У меня на таких, как ты, нюх. Я
будто  нимб  у человека над  головой вижу,  этакое легкое сияние. Особые это
люди,  у кого нимб, судьба их хранит, от всех опасностей оберегает. Для чего
хранит -- человеку и самому невдомек. Стреляться  с таким нельзя -- убьет. В
карты не садись -- продуешься, какие кундштюки из  рукава ни  мечи. Я у тебя
нимб  разглядел,  когда  ты  меня  в  штосс  обчистил,  а  потом  жребий  на
самоубийство метать заставил. Редко таких,  как ты,  встретишь. Вот у нас  в
отряде, когда в Туркестане  пустыней шли, был один поручик, по фамилии Улич.
В любое пекло лез, и все ему нипочем, только зубы скалил. Веришь ли, раз под
Хивой я собственными глазами  видел, как в него ханские гвардейцы залп дали.
Ни царапины! А потом кумысу  прокисшего попил -- и  баста, закопали Улича  в
песке.  Зачем его  Господь в боях сберег? Загадка!  Так вот,  Эразм, и ты из
этих,  уж  можешь мне поверить.  Полюбил я тебя, в ту  самую минуту полюбил,
когда ты  без  малейшего  колебания  пистолет  к  голове  приставил  и курок
спустил.  Только моя любовь, брат Фандорин,  -- материя хитрая. Я того,  кто
ниже меня,  любить  не  могу,  а  тем,  кто  выше,  завидую смертно.  И тебе
позавидовал. Приревновал к нимбу твоему, к везению  несусветному.  Ты гляди,
вот и  сегодня ты  сухим  из воды вышел.  Ха-ха, то есть вышел-то,  конечно,
мокрым,  но зато  живым,  и  ни  царапинки. А  с виду  --  мальчишка, щенок,
смотреть не на что.
     До  сего момента  Эраст Петрович слушал с живым интересом и даже слегка
розовел  от  удовольствия,  на  время  и  дрожать  перестал, но  на  "щенка"
насупился и два раза сердито икнул.
     -- Да ты не обижайся,  я по-дружески, -- хлопнул его по плечу Зуров. --
В общем,  подумал  я  тогда:  это судьба мне  его посылает. На такого Амалия
беспременно  клюнет. Приглядится  получше  и  клюнет.  И все,  избавлюсь  от
сатанинского наваждения раз и навсегда. Оставит она меня в покое, перестанет
мучить, водить на  цепке, как косолапого на ярмарке. Пускай мальчугана этого
своими казнями египетскими изводит. Вот  и дал тебе ниточку, знал, что ты от
своего  не  отступишься... Ты плащ-то накинь и на, из фляги хлебни. Изыкался
весь.
     Пока  Фандорин,   стуча  зубами,   глотал   из  большой  плоской  фляги
плескавшийся  на донышке  ямайский ром,  Ипполит набросил ему на плечи  свой
щегольский  черный  плащ  на  алой  атласной  подкладке,  а  затем  деловито
перекатил ногами труп Пыжова к кромке  набережной, перевалил через  бордюр и
спихнул  в  воду.  Один   глухой  всплеск  --  и  осталась  от  неправедного
губернского секретаря только темная лужица на каменной плите.
     -- Упокой, Господи, душу раба твоего не-знаю-как-звали, -- благочестиво
молвил Зуров.
     -- Пы-пыжов, -- снова икнул Эраст  Петрович, но  зубами,  спасибо рому,
больше не стучал. -- Порфирий Мартынович Пыжов.
     --  Все равно не  запомню, -- беспечно дернул плечом Ипполит. --  Да ну
его  к  черту.  Дрянь был  человечишко,  по  всему видать. На  безоружного с
пистолетом -- фи. Он ведь, Эразм, убить  тебя хотел.  Я, между прочим, жизнь
тебе спас, ты это понял?
     -- Понял,понял. Ты дальше рассказывай.
     --  Дальше так дальше. Отдал я тебе адрес  Амалии, и со следующего  дня
взяла меня хандра -- да такая, что не  приведи Господь. Я и пил,  и к девкам
ездил, и в банчок до полста тыщ спустил -- не отпускает. Спать не могу, есть
не  могу.  Пить, правда,  могу. Все вижу, как ты  с Амалией милуешься и  как
смеетесь вы надо мной. Или, того хуже, вообще обо мне не вспоминаете. Десять
дней промаялся, чувствую -- умом могу  тронуться. Жана, лакея моего помнишь?
В  больнице  лежит. Сунулся ко  мне с увещеваниями, так я ему нос своротил и
два  ребра  сломал.  Стыдно,  брат  Фандорин.  Как  в  горячке  я  был.   На
одиннадцатый день сорвался. Решил, все: убью обоих, а потом  и себя  порешу.
Хуже, чем сейчас, все равно не будет.  Как через Европу ехал -- убей Бог, не
помню.  Пил,  как верблюд  кара-кумский. Когда Германию проезжали,  каких-то
двоих пруссаков из вагона выкинул.  Впрочем, не помню. Может, примерещилось.
Опомнился уже в Лондоне. Первым делом в гостиницу. Ни ее, ни тебя. Гостиница
--  дыра,  Амалия в  таких  отродясь  не  останавливалась.  Портье,  бестия,
по-французски ни  слова, я по-английски  знаю только "баттл виски" и "мув ер
асс"  -- один  мичман  научил. Значит: давай бутылку крепкой, да поживей.  Я
этого  портье, сморчка английского, про мисс Ольсен  спрашиваю, а он лопочет
что-то по-своему, башкой  мотает,  да пальцем куда-то  назад  тычет. С®ехала
мол, а куда  -- неведомо. Тогда я  про тебя заход делаю: "Фандорин,  говорю,
Фандорин, мув ер  асс".  Тут он  --  ты только  не  обижайся -- вообще глаза
выпучил. Видно,  твоя фамилия по-английски  звучит  неприлично.  В общем, не
пришли  мы с  холуем  к взаимопониманию. Делать нечего  --  поселился в этом
клоповнике, живу. Распорядок такой: утром  к портье, спрашиваю:  "Фандорин?"
Он  кланяется, отвечает: "Монинг, се". Еще не приехал, мол. Иду через улицу,
в кабак, там  у  меня наблюдательный пункт. Скучища,  рожи вокруг тоскливые,
хорошо хоть "баттл  виски" и "мув ер  асс" выручают.  Трактирщик  сначала на
меня  пялился,  потом привык,  встречает,  как  родного. Из-за  меня  у него
торговля  бойчей идет: народ собирается  посмотреть, как я крепкую стаканами
глушу. Но  подходить боятся, издалека смотрят. Слова новые выучил: "джин" --
это можжевеловая, "рам" -- это ром,  "брэнди"  -- это дрянной коньячишка.  В
общем, досиделся бы я на этом наблюдательном  посту до белой горячки, но  на
четвертый  день,  слава  Аллаху,  ты  об®явился. Под®ехал этаким  франтом, в
лаковой карете, при усах. Кстати, зря сбрил, с ними ты помолодцеватей.  Ишь,
думаю, петушок,  хвост  распустил. Сейчас  будет  тебе вместо "мисс  Ольсен"
кукиш с маслом. Но с тобой прохвост гостиничный по-другому запел, не то, что
со мной, и решил я, что затаюсь, подожду,  пока ты меня на след  выведешь, а
там  как карта ляжет. Крался за тобой по улицам, как шпик из сыскного. Тьфу!
Совсем ум за разум  заехал. Видел, как ты с извозчиком договаривался, принял
меры: взял в конюшне лошадку, копыта гостиничными полотенцами  обмотал, чтоб
не  стучали. Это чеченцы  так  делают,  когда  в набег собираются.  Ну, не в
смысле, что гостиничными  полотенцами, а в смысле, что каким-нибудь тряпьем,
ты понял, да?
     Эраст  Петрович  вспомнил  позапрошлую  ночь. Он  так  боялся  упустить
Морбида, что  и не подумал  посмотреть  назад,  а слежка-то,  выходит,  была
двойной.
     -- Когда  ты к ней в окно полез, у меня внутри прямо вулкан заклокотал,
--  продолжил свой  рассказ Ипполит. -- Руку  себе до  крови  прокусил. Вот,
смотри. -- Он сунул Фандорину под нос ладную, крепкую руку -- и точно, между
большим и указательным пальцами виднелся идеально ровный полумесяц от укуса.
-- Ну все, говорю себе,  сейчас  тут разом три души отлетят --  одна на небо
(это я про тебя), а две прямиком в преисподню...  Помешкал ты там  чего-то у
окна,  потом набрался нахальства,  полез. У  меня  последняя  надежда: может
выгонит   она  тебя.  Не  любит   она  такого   наскока,  сама  предпочитает
командовать. Жду, у самого поджилки трясутся. Вдруг свет погас, выстрел и ее
крик!  Ох,  думаю,   застрелил   ее  Эразм,  горячая   голова.  Допрыгалась,
дошутилась! И так  мне, брат Фандорин, вдруг  тоскливо  стало,  будто совсем
один  я на  всем белом свете и  жить больше незачем... Знал, что  плохо  она
кончит, сам порешить ее хотел, а все равно... Ты ведь меня видел, к