чувственно улыбнулась леди Эстер.  --  Часовой  механизм.
Изобретение  одного из моих  талантливых  мальчиков.  Такие  шкатулки бывают
тридцатисекундные,   двухчасовые,  даже  двенадцатичасовые.  Вскрыть  ее   и
остановить механизм невозможно. Эта мина рассчитана на сто  двадцать секунд.
Я погибну вместе с моим архивом. Моя жизнь  окончена, но я успела сделать не
так уж мало. Мое дело продолжится, и меня еще вспомнят добрым словом.
     Эраст Петрович попытался  подцепить кнопку ногтями, но из этого  ничего
не вышло.  Тогда он бросился к двери и стал шарить по ней  пальцами, стучать
кулаками. Кровь пульсировала в ушах, отсчитывая биение времени.
     -- Лизанька! -- в отчаянии простонал гибнущий Фандорин. -- Миледи! Я не
хочу умирать! Я молод! Я влюблен!
     Леди  Эстер  смотрела  на него с  состраданием.  В ней явно происходила
какая-то борьба.
     -- Пообещайте, что охота на моих детей не станет целью вашей жизни,  --
тихо молвила она, глядя Эрасту Петровичу в глаза.
     -- Клянусь! -- воскликнул  он, готовый  в эту  минуту обещать  все, что
угодно.
     После  мучительной, бесконечно долгой  паузы  миледи улыбнулась мягкой,
материнской улыбкой:
     -- Ладно. Живите, мой мальчик. Но поспешите, у вас сорок секунд.
     Она сунула руку под стол, и медная дверь, скрипнув, открылась вовнутрь.
     Кинув  последний  взгляд  на  неподвижную седую женщину и колыхнувшееся
пламя  свечи, Фандорин  огромными прыжками понесся по  темному коридору.  Он
ударился  с  разбега  о стену,  на  четвереньках вскарабкался  по  лестнице,
выпрямился, в два скачка пересек кабинет.
     Еще через десять секунд дубовые двери флигеля чуть не слетели  с петель
от  мощного   толчка,  и  по  крыльцу  кубарем   слетел  молодой  человек  с
перекошенным лицом. Он пронесся по тихой, тенистой  улице до угла и лишь там
остановился, тяжело дыша. Оглянулся, замер.
     Шли секунды, а ничего не происходило. Солнце благодушно золотило  кроны
тополей, на скамейке дремала рыжая кошка, где-то во дворе кудахтали куры.
     Эраст  Петрович схватился за бешено бьющееся сердце. Обманула! Провела,
как мальчишку! А сама через черный ход ушла!
     Он  зарычал  от  бессильной  ярости,  и  словно  в  ответ  ему  флигель
откликнулся точно таким  же рычанием. Стены  дрогнули,  крыша  едва  заметно
качнулась, и откуда-то из-под земли донесся утробный гул разрыва.


        Глава последняя, в которой герой прощается с юностью

     Спросите любого жителя первопрестольной, когда  лучше  всего вступать в
законный брак, и вы, конечно же, услышите в ответ, что человек основательный
и  серьезный, желающий  с  самого начала  поставить свою семейную  жизнь  на
прочный фундамент, непременно  венчается только в конце сентября, потому что
эта пора  самым идеальным образом подходит для отплытия  в мирное  и  долгое
путешествие по  волнам  житейского моря-океана. Московский  сентябрь  сыт  и
ленив, разукрашен  золотой парчой и румян  кленовым багрянцем, как  нарядная
замоскворецкая  купчиха. Если  жениться  в последнее  воскресенье,  то  небо
обязательно  будет  чистое, лазоревое,  а  солнце  будет  светить степенно и
деликатно -- жених не вспотеет в тугом крахмальном воротнике и тесном черном
фраке,  а невеста не замерзнет в своем газовом, волшебном, воздушном, чему и
названия-то подходящего нет.
     Выбрать  церковь  для   свершения   обряда  --  целая  наука.  Выбор  в
златоглавой, слава Богу, велик,  но оттого еще более ответственен. Настоящий
московский  старожил  знает, что  хорошо  венчаться  на Сретенке,  в  церкви
Успенья  в  Печатниках: супруги  проживут  долго и  умрут  в  один день. Для
обретения  многочисленного потомства  более  всего  подходит церковь  Никола
Большой Крест,  что раскинулась  в Китай-городе на  целый квартал. Кто более
всего  ценит  тихий уют и  домашность  --  выбирай Пимена Великого  в Старых
Воротниках. Если жених -- человек военный, но желает окончить свои дни не на
поле  брани, а  близ семейного очага, в кругу чад и  домочадцев, то разумней
всего  давать  брачный обет в церкви  Святого Георгия, что на Всполье. Ну и,
конечно, ни  одна любящая мать  не  позволит дочери венчаться на Варварке, в
церкви великомученицы Варвары  -- жить потом бедняжке всю  жизнь  в  муках и
страданиях.
     Но  лица знатные  и высокочиновные не очень-то  вольны  в  выборе,  ибо
церковь  должна  быть  сановной  и  просторной,  иначе  не вместить  гостей,
представляющих  цвет   московского   общества.   А   на  венчании,   которое
заканчивалось в чинной  и  помпезной  Златоустинской  церкви, собралась "вся
Москва". Зеваки, столпившиеся у  входа,  где  длинной  вереницей выстроились
экипажи,  показывали на карету  самого  генерал-губернатора, князя Владимира
Андреевича   Долгорукого,  а  это  означало,  что  свадьба  справляется   по
наивысшему ранжиру.
     В церковь пускали по особым приглашениям, и все же публики собралось до
двухсот человек. Было много блестящих мундиров, как военных, так и статских,
много обнаженных дамских  плеч и высоких причесок, лент, звезд, бриллиантов.
Горели все люстры и свечи,  обряд начался давно, и  приглашенные устали. Все
женщины, вне зависимости от возраста и семейного состояния, были взволнованы
и растроганны,  но  мужчины  явно томились  и  вполголоса переговаривались о
постороннем.  Молодых  уже  давно  обсудили.  Отца  невесты, действительного
тайного советника Александра Аполлодоровича фон Эверт-Колокольцева знала вся
Москва, хорошенькую  Елизавету  Александровну не раз видели на балах --  она
начала  выезжать  еще с прошлого года, --  поэтому любопытство, в  основном,
вызывал  жених,  Эраст  Петрович Фандорин. Про него было  известно немногое:
столичная штучка, в  Москве бывает наездами -- по важным  делам,  карьерист,
обретается у  самого  алтаря государственной  власти. В чинах, правда,  пока
небольших, но еще очень молод и быстро идет в гору. Шутка ли -- в такие годы
уже с Владимиром в петлице. Предусмотрителен Александр Аполлодорович, далеко
вперед глядит.
     Женщины же  больше умилялись на юность и  красоту  молодых. Жених очень
трогательно волновался,  то краснел, то бледнел, путал слова  обета -- одним
словом,  был  чудо как хорош. Ну а невеста, Лизанька  Эверт-Колокольцева,  и
вовсе казалась неземным существом, просто сердце замирало на нее смотреть. И
белое  облакообразное платье, и  невесомая вуаль, и венчик из саксонских роз
--  все  было  именно  такое,  как нужно. Когда венчающиеся отпили  из  чаши
красного  вина  и  обменялись  поцелуем,  невеста  ничуть  не  смутилась,  а
наоборот, весело улыбнулась  и шепнула  жениху что-то такое, отчего  он тоже
заулыбался.
     А Лизанька шепнула Эрасту Петровичу вот что:
     -- Бедная Лиза передумала топиться и вышла замуж.
     Эраст  Петрович весь  день  ужасно мучился всеобщим вниманием и  полной
своей зависимостью от окружающих. Об®явилось множество  бывших соучеников по
гимназии  и  "старых  товарищей"  отца (которые в  последний год все как под
землю провалились, а тут обнаружились опять). Фандорина  сначала повезли  на
холостяцкий завтрак в  арбатский трактир "Прага", где много  толкали в  бок,
подмигивали  и  почему-то выражали соболезнования.  Потом  увезли обратно  в
гостиницу, приехал парикмахер  Пьер  и больно дергал за волосы, завивая их в
пышный  кок.  Лизаньку до  церкви  видеть не полагалось,  и  это  тоже  было
мучительно. За три дня после приезда из Петербурга, где теперь служил жених,
он невесты вообще почти не видел -- Лизанька  все время  была занята важными
свадебными приготовлениями.
     Потом  багровый  после  холостяцкого  завтрака  Ксаверий  Феофилактович
Грушин, во фраке и с белой шаферской лентой, усадил жениха в открытый экипаж
и  повез в  церковь. Эраст Петрович стоял на ступенях  и ждал невесту,  а из
толпы ему что-то кричали, одна барышня кинула в него розой и оцарапала щеку.
Наконец,  привезли  Лизаньку,  которой  было  почти  не  видно  из-под  волн
прозрачной материи. Они бок о бок  стояли перед аналоем, пел  хор, священник
говорил "Яко  милостивый и  человеколюбивый Бог еси"  и что-то еще, менялись
кольцами, вставали на ковер, а потом Лизанька  сказала  про  бедную  Лизу, и
Эраст Петрович как-то  вдруг успокоился, огляделся по сторонам, увидел лица,
увидел высокий церковный купол, и ему стало хорошо.
     Хорошо было и потом, когда все подходили и поздравляли, очень  искренне
и  душевно.   Особенно  понравился  генерал-губернатор  Владимир   Андреевич
Долгорукой -- полный, добрый, круглолицый,  с  висячими  усами. Сказал,  что
слышал про  Эраста  Петровича много лестного и  от души  желает  счастливого
брака.
     Вышли на площадь, все вокруг кричали, но было  плохо видно, потому  что
очень ярко светило солнце.
     Сели с Лизанькой в открытый экипаж, запахло цветами.
     Лизанька  сняла  высокую  белую  перчатку  и   крепко  стиснула  Эрасту
Петровичу  руку. Он  воровато приблизил лицо  к  ее вуали  и быстро  вдохнул
аромат волос, духов и теплой кожи. В  этот миг (проезжали  Никитские ворота)
взгляд  Фандорина случайно упал на  паперть Вознесенской церкви -- и  словно
холодной рукой стиснуло сердце.
     Фандорин увидел двух мальчуганов  лет восьми-девяти в  оборванных синих
мундирчиках. Они потерянно сидели среди нищих и пели тонкими голосами что-то
жалостное. Повернув тонкие шеи, маленькие побирушки с любопытством проводили
взглядом пышный свадебный кортеж.
     -- Что с  тобой, милый?  -- испугалась Лизанька, увидев, как побледнело
лицо мужа.
     Фандорин не ответил.
     Обыск  в  потайном   подвале  эстернатского   флигеля  не  дал  никаких
результатов.  Бомба  неизвестного  устройства произвела  мощный,  компактный
взрыв,  почти не повредивший  дом, но начисто  уничтоживший  подземелье.  От
архива  ничего  не  осталось.  От   леди  Эстер  тоже  --  если  не  считать
окровавленного обрывка шелкового платья.
     Лишившись  руководительницы  и источника  финансирования, международная
система эстернатов распалась. В некоторых странах приюты перешли  в  ведение
государства  или благотворительных  обществ,  но  основная  часть  заведений
просто прекратили существование. Во  всяком случае, оба российских эстерната
приказом  министерства народного  просвещения  были  закрыты  как рассадники
безбожия  и  вредных  идей.  Учителя  раз®ехались,  дети  по  большей  части
разбежались.
     По захваченному  у  Каннингема списку  удалось  установить восемнадцать
бывших эстернатских воспитанников, но это мало что дало, ибо невозможно было
определить,  кто из них причастен к организации "Азазель", а кто нет. Тем не
менее,  пятеро (в  том числе португальский  министр) ушли  в  отставку, двое
покончили  с собой,  а  одного  (бразильского  лейб-гвардейца) даже казнили.
Широкое межгосударственное расследование  обнаружило  множество  заметных  и
уважаемых  особ, в свое время окончивших эстернаты. Многие ничуть этого и не
скрывали, гордясь полученным образованием.  Правда,  кое-кто  из "детей леди
Эстер" предпочел скрыться, уйти от  назойливого внимания полиции и секретных
служб, но  большинство остались на своих местах, ибо вменить им в вину  было
нечего.  Однако путь  на  высшие  государственные должности  отныне  им  был
заказан, а при назначении  на высокие посты вновь, как в феодальные времена,
стали  обращать  сугубое  внимание  на происхождение и родословную -- не дай
бог,  наверх  пролезет  "подкидыш"  (таким  термином  в компетентных  кругах
окрестили  питомцев  леди  Эстер).  Впрочем, широкая  публика  произведенную
чистку не заметила, поскольку были предприняты тщательно согласованные между
правительствами  меры  предосторожности   и  секретности.   Какое-то   время
циркулировали слухи о всемирном заговоре не то масонов,  не то евреев, не то
и тех, и других вместе взятых и поминали господина Дизраэли, но потом как-то
утихло, тем более что на  Балканах назревал  нешуточный  кризис, от которого
лихорадило всю Европу.
     Фандорин  по долгу  службы был вынужден участвовать  в расследовании по
"Делу Азазеля", однако проявлял  так  мало рвения, что генерал Мизинов  счел
разумным  дать  молодому,  способному сотруднику другое  поручение,  которым
Эраст Петрович занялся с куда большей охотой. Он чувствовал, что в истории с
"Азазелем"  его  совесть  не  вполне  чиста, а роль  довольно  двусмысленна.
Клятва,  данная  баронессе (и  поневоле нарушенная), изрядно  подпортила ему
счастливые предсвадебные недели.
     И  вот надо  же  было  случиться,  чтобы  в самый  день свадьбы  Эрасту
Петровичу попались на глаза жертвы проявленного им "самоотвержения, доблести
и похвального усердия" (так говорилось в высочайшем указе о награждении).
     Фандорин  скис, понурился, и по прибытии  в родительский  дом на  Малой
Никитской Лизанька решительно взяла дело в свои руки:  уединилась с  мрачным
мужем  в гардеробной  комнате, что находилась  по  соседству  с  прихожей, и
строго-настрого запретила входить туда без спросу  -- благо домашним хватало
забот с прибывающими гостями, которых нужно было занять до банкета. Из кухни
веяло   божественными   ароматами,   специально   приглашенные   повара   из
"Славянского базара" трудились не  покладая рук с самого рассвета; за плотно
запертыми дверьми танцевального  зала оркестр  в последний  раз  репетировал
венские вальсы -- в общем, все шло своим чередом. Оставалось только привести
в порядок деморализованного жениха.
     Удостоверившись,   что  причина   внезапной   меланхолии   вовсе  не  в
какой-нибудь   некстати   вспомнившейся   разлучнице,    невеста   полностью
успокоилась и уверенно взялась за  дело. На прямо поставленные вопросы Эраст
Петрович  отвечал  мычанием  и  все  норовил  отвернуться,  поэтому  тактику
пришлось сменить. Лизанька  погладила суженого по щеке, поцеловала сначала в
лоб,  потом в губы, потом в глаза, и суженый размяк, оттаял, снова  сделался
совершенно   управляемым.  Однако  присоединяться  к  гостям  молодожены  не
спешили. Барон уже несколько раз выходил в прихожую и приближался к закрытой
двери, даже деликатно покашливал, а постучать не решался.
     Но постучать все-таки пришлось.
     --  Эраст! -- позвал  Александр  Аполлодорович, начавший с сегодняшнего
дня  говорить  зятю "ты". -- Извини,  друг мой,  но  к  тебе фельд®егерь  из
Петербурга. По срочному делу!
     Барон оглянулся на молодцеватого офицера в каске с плюмажем, неподвижно
застывшего возле  входа. Под мышкой  фельд®егерь держал  квадратный сверток,
завернутый в серую казенную бумагу с сургучными орлами.
     Из двери выглянул раскрасневшийся молодожен.
     -- Вы ко мне, поручик?
     --  Господин  Фандорин?  Эраст  Петрович?  --  ясным,  с   гвардейскими
переливами голосом осведомился офицер.
     -- Да, это я.
     -- Срочная секретная бандероль из Третьего отделения. Куда прикажете?
     -- Да хоть сюда, -- посторонился Эраст Петрович. -- Извините, Александр
Аполлодорович (не приучился пока еще именовать тестя по-родственному).
     -- Понимаю. Дело есть  дело,  --  наклонил  голову  тесть,  прикрыл  за
фельд®егерем дверь  и  сам  встал снаружи, чтобы, не дай  Бог,  не влез  кто
посторонний.
     А поручик  положил бандероль  на  стул и  достал из-за отворота мундира
листок.
     -- Извольте расписаться в получении.
     -- Что это там? -- спросил Фандорин, ставя подпись.
     Лизанька с  любопытством смотрела на сверток, не выказывая ни малейшего
желания оставить мужа наедине с курьером.
     --  Не извещен,  -- пожал плечами офицер. --  Фунта четыре весу. У  вас
сегодня  радостное  событие?  Возможно,  в  этой  связи? Во  всяком  случае,
поздравляю  от  себя  лично.  Тут еще  пакет,  который,  вероятно,  вам  все
об®яснит.
     Он вынул из-за обшлага небольшой конверт без надписи.
     -- Разрешите идти?
     Эраст Петрович кивнул, проверив печать на конверте.
     Отсалютовав, фельд®егерь лихо развернулся и вышел.
     В  затененной  комнате было  темновато, и  Фандорин,  вскрывая на  ходу
конверт, подошел к окну, которое выходило прямо на Малую Никитскую.
     Лизанька обняла мужа за плечи, задышала в ухо.
     --  Ну,  что там? Поздравление? -- нетерпеливо  спросила  она и, увидев
глянцевую карточку с двумя  золотыми  колечками, воскликнула. -- Так и есть!
Ой, как это мило!
     В эту  секунду  Фандорин, привлеченный  каким-то  быстрым  движением за
окном, поднял глаза  и увидел фельд®егеря, который вел себя немного странно.
Он быстро сбежал по ступенькам,  с разбегу  вскочил в  ожидавшую  пролетку и
крикнул кучеру:
     -- Пошел! Девять! Восемь! Семь!
     Кучер взмахнул  кнутом,  на миг  оглянулся.  Кучер как кучер:  шляпа  с
высокой тульей, сивая борода, только глаза необычные -- очень светлые, почти
белые.
     -- Стой! -- бешено крикнул Эраст Петрович и не раздумывая скакнул через
подоконник.
     Кучер щелкнул кнутом, и пара вороных коней с места припустила рысью.
     -- Стой! Застрелю! -- надрывался  бегущий Фандорин,  хотя стрелять было
не из чего -- по случаю свадьбы верный "герсталь" остался в гостинице.
     -- Эраст! Ты куда?
     Фандорин на бегу оглянулся. Лизанька высовывалась из окна, на ее личике
было  написано полнейшее недоумение. В  следующее мгновение из окна вырвался
огонь и дым, лопнули стекла, и Эраста Петровича швырнуло на землю.
     Какое-то  время  было тихо,  темно и покойно, но  потом в  глаза ударил
яркий дневной  свет, в  ушах гулко зазвенело, и Фандорин понял, что жив.  Он
видел  булыжники  мостовой,  но  не понимал,  почему они у  него прямо перед
глазами.  Смотреть  на  серый камень было противно,  и  он перевел  взгляд в
сторону.  Получилось еще  хуже --  там лежал катыш  конского  навоза и рядом
что-то неприятно белое, глянцево посверкивающее  двумя золотыми  кружочками.
Эраст  Петрович  рывком  приподнялся,  прочел  строчку,  выведенную  крупным
старомодным почерком, с завитушками и затейливыми росчерками: "My Sweet Boy,
This  is a Truly Glorious  Day!"1 Смысл слов не дошел до  его  затуманенного
рассудка,  тем  более  что внимание  контуженного  привлек  другой  предмет,
валявшийся прямо посреди мостовой и лучившийся веселыми искорками.
     В первый момент Эраст Петрович не  понял,  что  это  такое.  Подумалось
лишь, что на земле этому никак не место. Потом разглядел: тонкая, оторванная
по локоть девичья рука посверкивала золотым колечком на безымянном пальце.


        x x x
     По  Тверскому  бульвару  быстрыми, неверными  шагами,  не  видя  никого
вокруг,  шел щегольски одетый, но ужасно  неряшливый  молодой человек: мятый
дорогой  фрак,  грязный  белый  галстук,  в  лацкане пыльная белая гвоздика.
Гуляющие сторонились и провожали странного суб®екта любопытными взглядами. И
дело было  не в мертвенной бледности щеголя --  мало ли вокруг чахоточных, и
даже  не  в том, что он несомненно  был мертвецки пьян (его и  пошатывало из
стороны в сторону) -- эка невидаль. Нет, внимание встречных, и в особенности
дам,  привлекала  интригующая  особенность  его  физиономии:  при  очевидной
молодости  у  прожигателя  жизни были совершенно белые, будто  примороженные
инеем виски.