неопределенной грани между  явью  и  сном.
Важные, деловые  мысли вдруг  вязли  в какой-нибудь  ненужной  чуши, и тогда
молодой  человек,  спохватившись,  тряс головой, чтоб  не уволокло в  сонный
омут.
     Во  время  одного из  таких  просветлений  произошло  странное. Сначала
раздался непонятный тонкий писк.  Потом,  не  веря собственным глазам, Эраст
Петрович  увидел, как ключ, торчавший в  замочной скважине, стал сам по себе
поворачиваться. Дверь, противненько скрипнув, поползла створкой внутрь, и на
пороге   возникло    диковинное   видение:    маленький    щуплый   господин
неопределенного  возраста с  бритым, круглым  личиком  и  узкими, в  лучиках
мелких морщин глазами.
     Фандорин,  дернувшись, схватил со стола  дерринджер,  а видение, сладко
улыбнувшись  и  удовлетворенно  кивнув, проворковало  чрезвычайно  приятным,
медовым тенорком:
     --  Ну вот и я, милый отрок. Порфирий Мартынов сын Пыжов, господний раб
и  губернский секретарь. Прилетел по первому  же мановению. Как ветр на  зов
Эола.
     -- Как вы открыли дверь? --  испуганно  прошептал Эраст Петрович. --  Я
ведь помню, что повернул ключ на два оборота.
     -- А вот-с, магнитная отмычка,  -- охотно об®яснил долгожданный гость и
показал  какой-то  продолговатый брусок,  впрочем  тут же  исчезнувший в его
кармане. -- Удобнейшая вещица. Позаимствовал у  одного татя  из местных.  По
роду   занятий  приходится  вступать   в  сношения  с  ужасными  суб®ектами,
обитателями  самого дна  общества.  Совершеннейшие  мизерабли,  уверяю  вас.
Господину  Юго такие и не снились. Но ведь  тоже души человеческие, и  к ним
можно подходец сыскать. Я их, извергов, даже люблю и отчасти коллекционирую.
Сказано у поэта: всяк развлекается как может, но всех стреножит смерть одна.
Или,  как  говорит  немчура,  йедес тирхен хат  зайн  плезирхен --  у каждой
зверушки свои игрушки.
     По всей видимости, странный человечек обладал способностью без малейших
затруднений молоть языком на любую тему,  но его цепкие глазки времени даром
не теряли -- основательно  обшарили и самого  Эраста  Петровича, и убранство
убогой каморки.
     -- Я --  Эраст  Петрович Фандорин. От  господина  Бриллинга.  По крайне
важному делу, -- сказал молодой человек, хотя первое и второе было указано в
письме, а о третьем Пыжов без сомнения догадался и сам. -- Только вот он мне
никакого пароля не дал. Забыл, наверно.
     Эраст  Петрович  с  тревогой  посмотрел  на Пыжова, от  которого теперь
зависело его спасение, но тот только всплеснул короткопалыми ручками:
     -- И  не нужно никакого  пароля. Вздор и детские забавы. Что ж, русский
русского  не распознает?  Да  мне довольно  в  глазки  ваши ясные посмотреть
(Порфирий  Мартынович придвинулся  вплотную),  и я вижу все, как  на ладони.
Юноша чистый, смелый, благородных устремлений и патриот отечества. А как же,
у нас в заведении других не держат.
     Фандорин  насупился   --   ему  показалось,  что  губернский  секретарь
дурачится,  держит его за несмышленыша. Поэтому  свою историю Эраст Петрович
изложил коротко  и сухо, без эмоций. Тут выяснилось, что Порфирий Мартынович
умеет не только балаболить,  но и  внимательнейше слушать -- по этой части у
него  был просто  талант. Пыжов  присел на кровать, ручки  сложил на животе,
глаза, и без того в щелочку, совсем  зажмурил, и его будто не стало. То есть
он  в  буквальном  смысле  обратился  в  слух.  Ни  разу  не  перебил  Пыжов
говорившего,  ни разу не  шелохнулся. Однако  временами, в  ключевые моменты
рассказа, высверкивало из-под закрытых век острой искоркой.
     Своей  гипотезой по  поводу писем  Эраст  Петрович делиться не стал  --
приберег для Бриллинга, а напоследок сказал:
     --  И вот, Порфирий Мартынович,  перед  вами беглец и невольный убийца.
Мне нужно срочно  переправиться на  континент. В  Москву мне нужно, к  Ивану
Францевичу.
     Пыжов пожевал губами,  подождал,  не будет  ли сказано еще чего-нибудь,
потом тихонько спросил:
     --  А  портфельчик?  Не  переправить  ли  с  дипломатической?  Так  оно
обстоятельней получится. Неровен час... Господа, по всему видать, серьезные,
они ведь  вас  и в Европе искать станут.  Через проливчик я  вас, ангел мой,
конечно, переправлю  -- дело  небольшое. Если не  побрезгуете утлым рыбацким
челном, завтра же поплывете себе с Богом. Ловя под парус ветр ревущий.
     Что  у него  все  "ветр"  да  "ветр", сердито подумал  Эраст  Петрович,
которому, по  правде  сказать, ужасно не хотелось расставаться с  портфелем,
доставшимся такой  дорогой  ценой. А Порфирий  Мартынович,  словно  бы  и не
заметив колебаний собеседника, продолжил:
     --  Я не в свои дела не лезу.  Ибо скромен и  нелюбопытен. Однако вижу,
что многого мне недосказываете. И правильно, персиковый мой,  слово серебро,
а молчание  золото. Бриллинг Иван Францевич --  птица высокого полета. Можно
сказать, орел прегордый меж дроздами, абы кому важного дела  не доверит. Так
как же-с?
     -- В каком смысле?
     -- Насчет портфельчика-то? Я бы его со всех  сторон  сургучом  обляпал,
дал бы курьеру посмышленней,  вмиг  бы до Москвы долетел,  как на  троечке с
бубенцами.  А уж я  бы и телеграммку шифрованную  заслал -- встречайте, мол,
владык небесных дар бесценный.
     Видит  Бог,  не почестей  жаждал  Эраст Петрович, не ордена  и  даже не
славы. Отдал  бы он  Пыжову  портфель ради пользы  дела,  ведь с курьером  и
вправду  надежней.  Но  воображение уже  столько раз  рисовало  ему  картину
триумфального  возвращения  к  шефу,   с  эффектным  вручением  драгоценного
портфеля  и  захватывающим рассказом о  перенесенных  приключениях... Неужто
ничего этого не будет?
     И смалодушничал Фандорин. Сказал строго:
     -- Портфель спрятан в надежном тайнике. И доставлю  его я сам.  Головой
за него отвечаю. Вы уж, Порфирий Мартынович, не обижайтесь.
     --  Ну  что ж, ну что ж, -- не стал настаивать Пыжов. -- Воля ваша. Мне
же и спокойней. Ну их, чужие секреты, мне  и  своих хватает. В тайнике так в
тайнике. -- Он поднялся,  скользнул взглядом по голым стенам комнатенки.  --
Вы  пока  отдохните, дружочек.  Младость сна требует. А у меня, старика, все
равно  бессонница, так  я покамест  насчет лодочки  распоряжусь.  Завтра  (а
получается, что уже сегодня)  чуть светочек буду у  вас. Доставлю к морскому
брегу, облобызаю на прощанье и перекрещу. А  сам останусь на чужбине сиротой
бесприютным прозябать. Ох, тошно Афонюшке на чужой сторонушке.
     Тут Порфирий Мартынович, видно, и сам понял, что пересиропил и виновато
развел руками:
     -- Каюсь, заболтался. Соскучился по живой русской речи, все, знаете, на
витиеватость тянет. Наши умники посольские больше по-французски из®ясняются,
не с кем душу отвести.
     За окном  загрохотало  уже  нешуточно,  кажется, и дождь  пошел.  Пыжов
засуетился, засобирался.
     -- Пойду. Ой-е-ей, там бурны дышат непогоды.
     В дверях  обернулся,  напоследок обласкал Фандорина  взглядом и,  низко
поклонившись, растаял во мраке коридора.
     Эраст  Петрович  запер  дверь  на засов  и зябко  передернул плечами --
громовой раскат ударил чуть не в самую крышу.
     Темно  и жутко  в убогой  комнатке, что  выходит  единственным окном  в
голый, без единой травинки каменный двор. Там  ненастно,  там ветер и дождь,
но по  черно-серому, в рваных тучах небу рыщет луна. Желтый луч через щель в
шторах  рубит  конуренку надвое, рассекает  до  самой кровати, где мечется в
холодном поту  одолеваемый  кошмаром  Фандорин.  Он полностью одет,  обут  и
вооружен, только револьвер по-прежнему под подушкой.
     Отягощенная  убийством   совесть  посылает  бедному   Эрасту  Петровичу
страшное  видение.   Над   кроватью  склонилась  мертвая  Амалия.  Глаза  ее
полузакрыты, из-под век стекает капелька крови, в голой руке черная роза.
     -- Что я  тебе сделала? -- жалобно стонет убитая.  -- Я  была  молода и
красива, я была несчастна  и одинока. Меня запутали  в сети, меня обманули и
совратили. Единственный человек, которого я любила, меня предал. Ты совершил
страшный грех, Эраст, ты убил красоту,  а ведь красота -- это чудо господне.
Ты растоптал чудо господне. И зачем, за что?
     Кровавая капля срывается с ее  щеки прямо на лоб измученному Фандорину,
он вздрагивает от холода и открывает глаза. Видит, что никакой Амалии, слава
Богу, нет. Сон, всего лишь сон. Но на лоб снова капает что-то ледяное.
     Что это, в ужасе содрогнулся Эраст Петрович, окончательно просыпаясь, и
услышал вой ветра,  шум  дождя, утробный рокот грома.  Что  за капли? Ничего
сверх®естественного. Протекает потолок. Успокойся, глупое сердце, затихни.
     Однако тут из-за двери тихо, но отчетливо донесся шелест:
     -- Зачем? За что?
     И еще раз:
     -- Зачем? За что?
     Это  нечистая совесть, сказал себе Фандорин.  Из-за нечистой  совести у
меня  галлюцинации. Но здравая, рациональная мысль  не избавила от гнусного,
липкого страха, который так и лез через поры по всему телу.
     Вроде  бы  тихо. Зарница  высветила  голые, серые стены и  снова  стало
темно.
     А минуту  спустя раздался негромкий  стук  в  окно. Тук-тук.  И  снова:
тук-тук-тук.
     Спокойно! Это ветер. Дерево. Сучья в стекло. Обычное дело.
     Тук-тук. Тук-тук-тук.
     Дерево? Какое дерево? Фандорин рывком сел.  Нет там, за окном, никакого
дерева! Там пустой двор. Господи, что это?
     Желтая щель  меж  занавесок  погасла, посерела  -- видно,  луна ушла за
тучи, а в следующий миг там колыхнулось что-то темное, жуткое, неведомое.
     Что угодно, только не лежать  так, чувствуя, как шевелятся корни волос.
Только не сойти с ума.
     Эраст Петрович встал и на непослушных ногах  двинулся к окну, не отводя
глаз от страшного темного пятна. В то мгновение,  когда  он отдернул  шторы,
небо  озарила  вспышка  молнии, и  Фандорин увидел за  стеклом,  прямо перед
собой, мертвенно-белое лицо с черными ямами глаз. Мерцающая нездешним светом
рука с растопыренными лучеобразыми  пальцами медленно провела по  стеклу,  и
Эраст Петрович повел себя глупо, по-детски: судорожно всхлипнул,  отшатнулся
и,  бросившись  назад,  к  кровати,  рухнул  на  нее  ничком,  закрыл голову
ладонями.
     Проснуться!  Скорей  проснуться!  Отче  наш,  Иже  еси  на  небесех, да
святится имя Твое, да приидет Царствие Твое...
     Постукивание  в  стекло  прекратилось.  Он  оторвал  лицо  от  подушки,
осторожно покосился  в сторону  окна, но ничего ужасного не увидел  -- ночь,
дождь, частые вспышки зарниц. Примерещилось. Определенно примерещилось.
     К счастью, вспомнились Эрасту Петровичу наставления  индийского брамина
Чандры Джонсона,  учившего правильно дышать  и  правильно жить. Мудрая книга
гласила: "Правильное дыхание -- основа  правильной жизни. Оно поддержит тебя
в  трудные  минуты  бытия,   в  нем  обретешь  ты   спасение,  успокоение  и
просветление. Вдыхая  жизненную силу прану, не  спеши  выдохнуть ее обратно,
задержи ее в своих легких. Чем дольше и размеренней твое дыхание, тем больше
в тебе жизненной силы. Тот достиг просветления, кто, вдохнув  прану вечером,
не  выдохнет ее до утренней зари". Ну, до просветления Эрасту Петровичу было
пока  далеко,  но   благодаря   ежеутренним  упражнениям  он   уже  научился
задерживать  дыхание до  ста  секунд. К этому верному средству прибег  он  и
теперь.  Набрал полную грудь воздуха и затих, "превратился в дерево, камень,
траву". И помогло -- стук  сердца понемногу выровнялся,  ужас  отступил.  На
счете сто Фандорин шумно выдохнул, успокоенный победой духа над суеверием.
     И  тогда  раздался звук,  от  которого  громко  заклацали зубы.  Кто-то
скребся в дверь.
     -- Впусти меня,  --  прошептал голос. -- Посмотри на меня. Мне холодно.
Впусти...
     Ну уж это  слишком, из последних остатков гордости возмутился Фандорин.
Сейчас открою дверь и проснусь. Или... Или увижу, что это не сон.
     Он в  два прыжка достиг двери, отдернул засов и рванул створку на себя.
На этом его отчаянный порыв иссяк.
     На пороге  стояла  Амалия. Она  была  в  белом  кружевном пеньюаре, как
тогда, только  волосы спутались  от дождя,  а  на груди  расплылось кровавое
пятно.   Страшнее   всего  было   ее  сияющее   нездешним  светом   лицо   с
остановившимися,  потухшими  глазами.  Белая,  вспыхивающая  искорками  рука
протянулась к лицу  Эраста Петровича и  коснулась  его щеки  --  совсем  как
давеча, но  только исходил от пальцев такой  ледяной  холод, что несчастный,
сходящий с ума Фандорин попятился назад.
     -- Где  портфель?  -- свистящим шепотом  спросил  призрак. --  Где  мой
портфель? Я за него душу продала.
     --  Не отдам!  --  сорвалось  с  пересохших  губ  Эраста Петровича.  Он
допятился до кресла, в недрах которого таился похищенный портфель, плюхнулся
на сиденье и для верности еще обхватил его руками.
     Привидение подошло  к  столу.  Чиркнув спичкой, зажгло  свечу  и  вдруг
звонко крикнуло:
     -- Your turn now! He's all yours!1
     В комнату  ворвались двое -- высоченный, головой  до притолоки Морбид и
еще один маленький, юркий.
     Вконец  запутавшийся  Фандорин  даже  не  шелохнулся,  когда  дворецкий
приставил к его горлу нож, а второй ловко обшарил бока и нашел  за голенищем
дерринджер.
     -- Ищи револьвер, -- приказал Морбид по-английски, и юркий  не подкачал
-- моментально обнаружил спрятанный под подушкой "кольт".
     Все это время Амалия стояла у окна, вытирая платком лицо и руки.
     -- Ну,  все? -- нетерпеливо спросила она. -- Какая гадость этот фосфор.
И, главное,  весь маскарад был ни к чему.  У  него даже  не  хватило  мозгов
спрятать портфель как следует. Джон, поищите в кресле.
     На  Фандорина  она  не  смотрела,  словно  он  внезапно  превратился  в
неодушевленный предмет.
     Морбид легко выдернул Эраста Петровича из кресла, все так же прижимая к
его  горлу  клинок,  а  юркий сунул руку  в сиденье  и  извлек  оттуда синий
портфель.
     -- Дайте-ка. -- Бежецкая подошла  к столу, проверила содержимое. -- Все
на месте. Не успел переправить.  Слава  богу.  Франц,  принесите плащ, я вся
продрогла.
     --  Так это  был  спектакль? -- нетвердым голосом  произнес храбрящийся
Фандорин. -- Браво. Вы  великая  актриса. Рад, что моя пуля пролетела  мимо.
Как же, такой талант пропал бы...
     -- Не забудьте кляп, -- сказала Амалия дворецкому  и,  накинув на плечи
принесенный Францем плащ, вышла  из  комнаты -- даже не взглянула напоследок
на опозоренного Эраста Петровича.
     Юркий  коротышка -- вот кто за гостиницей следил, а  вовсе не Зуров  --
достал  из  кармана моток  тонкой веревки и  туго прикрутил руки пленника  к
бокам. Потом схватил  Фандорина двумя пальцами за нос, и  когда задыхающийся
Эраст Петрович разинул рот, сунул туда каучуковую грушу.
     --   Порядок,   --   с   легким   немецким  акцентом   об®явил   Франц,
удовлетворенный результатом. -- Несу мешок.
     Он выскочил в коридор и  очень быстро вернулся.  Последнее,  что  видел
Эраст Петрович перед тем, как ему  на плечи, до самых колен, натянули грубую
мешковину,   --  была  бесстрастная,  абсолютно  каменная  физиономия  Джона
Морбида. Жаль, конечно, что белый свет показал Эрасту Петровичу  на прощанье
именно  этот, не  самый чарующий  свой лик,  однако в пыльной  темноте мешка
оказалось еще хуже.
     -- Дай-ка  я еще  веревочкой поверх перехвачу, -- донесся голос Франца.
-- Ехать недалеко, но так оно верней будет.
     -- Да куда ему деться? -- басом ответил Морбид. -- Чуть дернется, я ему
в брюхо нож всажу.
     -- А  мы все-таки перехватим, -- пропел Франц и обмотал веревкой поверх
мешка так крепко, что Эрасту Петровичу стало трудно дышать.
     --  Пошел! --  ткнул пленника  дворецкий,  и Фандорин  вслепую двинулся
вперед, не  вполне понимая,  почему его  нельзя  прирезать  прямо  здесь,  в
комнате.
     Два  раза он споткнулся, на пороге гостиницы чуть  не упал,  но  лапища
Джона вовремя ухватила его за плечо.
     Пахло дождем, пофыркивали лошади.
     -- Вы двое, как управитесь, вернитесь сюда и все приберите, -- раздался
голос Бежецкой. -- А мы возвращаемся.
     --  Не беспокойтесь, мэм, -- пророкотал дворецкий. --  Вы сделали  свою
работу, мы сделаем свою.
     О,  как хотелось  Эрасту Петровичу сказать Амалии напоследок что-нибудь
этакое,  что-нибудь  особенное, чтоб запомнила его  не глупым  перетрусившим
мальчишкой, а храбрецом, доблестно павшим в неравной схватке с  целой армией
нигилистов.   Но  проклятая   груша  лишила   его   даже  этого   последнего
удовлетворения.
     А тут поджидало бедного  юношу  еще одно потрясение, хотя, казалось бы,
после всего перенесенного какие еще могли быть потрясения?
     --  Душенька Амалия Казимировна, --  сказал  по-русски знакомый  уютный
тенорок. -- Позвольте старику с вами в карете прокатиться. Потолкуем о том о
сем,  да и посуше мне будет, сами  видите, вымок весь. А Патрик ваш пускай в
мои дрожечки сядет да за нами едет. Не возражаете, лапушка?
     -- Садитесь, --  сухо  ответила  Бежецкая. -- Да  только я  вам, Пыжов,
никакая не душенька и уж тем более не лапушка.
     Эраст  Петрович глухо замычал,  ибо  разрыдаться  с грушей во рту  было
совершенно невозможно.  Весь  мир  ополчился  на несчастного Фандорина.  Где
взять столько  сил, чтобы сдюжить в борьбе против сонма злодеев? Вокруг одни
предатели,  аспиды   злоядные  (тьфу,   заразился  от  проклятого   Порфирия
Мартыновича  словоблудием!). И  Бежецкая со своими головорезами,  и Зуров, и
даже Пыжов, сума переметная  -- все враги. Прямо жить не хотелось в этот миг
Эрасту Петровичу -- такое он ощутил отвращение и такую усталость.
     Впрочем, жить  его никто особенно и  не уговаривал. Похоже, у конвоиров
на его счет были планы совсем иного свойства.
     Сильные   руки  подхватили   пленника  и  усадили   на  сиденье.  Слева
взгромоздился тяжелый  Морбид, справа легкий  Франц, хлопнул  кнут, и Эраста
Петровича откинуло назад.
     -- Куда? -- спросил дворецкий.
     -- Велено к  шестому  пирсу.  Там поглубже  и течение  опять же. Ты как
думаешь?
     -- А мне все едино. К шестому так к шестому.
     Итак,  дальнейшая  судьба  Эраста  Петровича  представлялась достаточно
ясно.  Отвезут  его  к  какому-нибудь  глухому причалу,  привяжут  камень  и
отправят  на  дно  Темзы,  гнить  среди  ржавых якорных  цепей  и бутылочных
осколков. Исчезнет  бесследно титулярный  советник  Фандорин, ибо получится,
что  не видела  его ни  одна живая  душа  после парижского  военного агента.
Поймет  Иван  Францевич, что  оступился где-то  его  питомец,  а правды  так
никогда  и не узнает. И невдомек  им там, в Москве и Питере,  что завелась у
них в секретной службе подлая гадина. Вот кого изобличить бы.
     А может, еще и изобличим.
     Даже  будучи  связанным и  засунутым в  длинный,  пыльный  мешок, Эраст
Петрович чувствовал себя несравненно  лучше, чем  двадцатью минутами  ранее,
когда  в окно  таращился  фосфоресцирующий призрак и от  ужаса  парализовало
рассудок.
     Дело  в  том,  что имелся у пленника шанс  на спасение.  Ловок Франц, а
правый рукав прощупать не догадался. В том рукаве стилет, на него и надежда.
Если б изловчиться,  да  пальцами до рукоятки достать...  Ох, непросто  это,
когда  рука  к бедру прикручена.  Сколько до  него ехать, до  этого  шестого
пирса? Успеешь ли?
     -- Сиди тихо.  -- Морбид  ткнул локтем в бок извивающегося  (верно,  от
ужаса) пленника.
     --  Да уж, приятель,  тут вертись не  вертись, все  одно, -- философски
заметил Франц.
     Человек в мешке еще с минуту подергался, потом глухо и коротко гукнул и
затих,  видимо,  смирившись  с  судьбой  (проклятый  стилет  перед  тем  как
вытащиться, больно обрезал запястье).
     -- Приехали, -- об®явил  Джон и приподнялся,  озираясь по сторонам.  --
Никого.
     --  А кому  тут  быть  в дождь, среди ночи? --  пожал плечами Франц. --
Давай что ли, пошевеливайся. Нам еще назад возвращаться.
     -- Бери за ноги.
     Они подхватили пере