топ  прекратились. Я посмотрел
на  море: на  нем лежала тишина,  весь  род человеческий превратился снова в
глину. Там, где были поля,  простиралось болото. Я  открыл  окно,  и дневной
свет упал на  мое лицо. У меня подкашивались  ноги, я  сел и заплакал; слезы
катились по щекам моим. Я  смотрел на мир:  везде было  море. По  прошествии
двенадцати (дней?) показался остров. Корабль  приплыл к земле Низир; он  сел
на гору Низир, и гора не отпускала корабль. Прошел день, другой - гора Низир
все не отпускала корабль. Прошел третий день, четвертый -  гора Низир все не
отпускала корабль. Прошел пятый  день,  шестой - гора Низир все не отпускала
корабль. На седьмой  день я выпустил голубя и  дал ему  улететь.  Но  голубь
полетал  немного и, не найдя нигде приюта, вернулся  назад. Тогда я выпустил
ласточку и дал ей улететь. Ласточка покружилась немного, но,  не найдя нигде
приюта, вернулась назад.  Затем  я выпустил ворона и дал  ему улететь. Ворон
улетел  и увидел,  что  вода  спала; он клевал  пищу,  пробирался по  лужам,
каркал, но назад не вернулся. Тогда я вывел всех из корабля и отпустил их на
все четыре стороны. Я принес жертву и совершил возлияние на вершине горы. По
семи  в ряд я выставил  жертвенные сосуды и собрал под ними в кучу тростник,
кедровое  и миртовое дерево. Боги вдыхали  запах, боги  вдыхали благоухания.
Боги, как мухи, собирались  вокруг того, кто принес им жертву. Тут выступила
вперед  мать богов. Она подняла  кверху ожерелье, которое Ану  сделал по  ее
желанию, и сказала: "О вы,  боги, собравшиеся здесь!  Как верно то, что я не
забуду этих лазоревых самоцветов, которые я ношу  на шее, так же верно и то,
что я буду помнить всегда эти дни и  никогда  их  не забуду. Пусть  все боги
присутствуют при этом жертвоприношении, но пусть  Энлиль не приходит, потому
что он  не  размыслил, наслал  потоп  и обрек на гибель  моих людей".  Тогда
подошел Энлиль  и,  увидев корабль, рассвирепел. Полный  гнева против богов,
против Игиги, он воскликнул: "Кто-то, я вижу, спас  свою жизнь. Нет, ни один
человек не останется в живых после всеобщего истребления". Тут Ниниб  открыл
свои уста и сказал, обращаясь к воителю Энлилю: "Кто, как не Эа, мог сделать
подобное дело? Ведь Эа  знает все, что происходит на свете". Тогда Эа открыл
свои  уста и  сказал,  обращаясь к воителю Энлилю: "Ты,  о воитель,- владыка
богов, но ты не размыслил и наслал на  землю потоп.  На грешнике должен быть
отомщен его грех, и  на преступнике  - его преступление.  Не давай  же  воли
своей руке, дабы не все люди погибли; пощади, дабы не все они исчезли с лица
земли. Вместо  потопа  пусть бы  лучше  пришел  лев  и сократил род людской!
Вместо потопа пусть бы лучше пришел леопард  и  сократил род людской! Вместо
потопа пусть бы лучше пришел голод и опустошил землю! Вместо потопа пусть бы
лучше  пришла богиня-чума  и  поразила  человечество!  А я  не открыл умысла
великих богов; я  только  дал  Атрахазису  увидеть сон, и во сне  он услышал
умысел богов". После этого  Энлиль  принял свое решение и вошел в ковчег. Он
взял  меня  за руку и вывел из корабля и меня и жену мою,  велел ей стать на
колени  рядом со  мной,  а сам  подошел  к нам, стал  между  нами  обоими  и
благословил нас (говоря): "До сих  пор Утнапиштим был человеком,  но  отныне
пусть Утнапиштим и жена его  уподобятся богам  и станут  равными нам,  пусть
Утнапиштим живет далеко от земли, у устья рек".  И тогда меня взяли и унесли
далеко от земли и оставили жить у устья рек".
     Такова длинная легенда о потопе, внесенная  в  поэму  о  Гильгамеше,  с
которой она,  по-видимому, вначале не  стояла  ни в какой связи.  Сохранился
фрагмент другой версии этой легенды на одной разбитой плитке, найденной, как
и  плитка  поэмы о  Гильгамеше, среди  развалин библиотеки  Ашшурбанипала  в
Ниневии. В этом фрагменте содержится часть беседы, происшедшей перед потопом
между богом Эа и вавилонским Ноем, который здесь называется Атрахазис - имя,
которое,  как мы  видели, случайно приписано ему в поэме о  Гильгамеше, хотя
везде в этой поэме он  именуется не Атрахазис, а  Утнапиштим. Имя Атрахазис,
как  полагают,  было  первоначальным  вавилонским  именем героя,  которое  в
греческой  версии  легенды  о  потопе у Бероса  заменено именем Ксисутрус. В
упомянутом  фрагменте  бог Эа приказывает  Атрахазису: "Ступай  в  ковчег  и
закрой  за собою дверь; возьми туда с собой свои запасы хлеба, свои домашние
вещи   и  прочее  имущество,  свою  (жену?),  семью,  родственников,   своих
ремесленников,  полевой  скот  и  всех травоядных полевых  животных".  Герой
возражает  на  это, что  он  никогда  раньше  не  строил корабля,  и  просит
начертить ему на земле план корабля для руководства при постройке.
     До сих пор мы видели, что вавилонские версии легенды о потопе относятся
ко  времени Ашшурбанипала, то  есть к VII в. до нашей эры, на этом основании
можно было допустить более позднее происхождение их в сравнении с  еврейской
версией  и, стало быть, предположить, что они заимствованы у  евреев. Однако
мы располагаем  данными,  несомненно свидетельствующими о  значительно более
древнем  происхождении вавилонской  легенды,  благодаря  еще  одной разбитой
плитке,  найденной  при раскопках,  предпринятых  турецким правительством  в
Абу-Хабба, на месте, где находился некогда древний город Сиппар.  Плитка эта
содержит  весьма  искаженное  изложение легенды о  потопе и  снабжена точной
датой, а именно: в конце текста имеется отметка о том, что табличка написана
в двадцать  восьмой день месяца шабату (одиннадцатый  месяц у вавилонян),  в
одиннадцатый год правления царя Аммизадуга, то есть  около 1966 г.  до нашей
эры. К сожалению, текст настолько  отрывочен, что дает мало сведений, но имя
Атрахазис  здесь  встречается,  а   также   говорится  о  большом  ливне  и,
по-видимому, о корабле и спасшихся на нем людях.
     Другая очень древняя версия легенды о потопе была обнаружена  в Ниппуре
во  время  раскопок,  производившихся  Пенсильванским   университетом.   Она
написана на небольшом обломке таблицы из необожженной глины,  и на основании
начертания букв  и  места  нахождения датируется  открывшим  ее  профессором
Гильпрехтом не позднее 2100 г. до нашей эры. В этом фрагменте бог возвещает,
что пошлет  на  землю  потоп,  который сметет сразу весь  людской  род;  бог
предлагает человеку,  к которому обращает свою речь, построить  себе большое
судно с крепкой  крышей,  где он  сможет  спасти свою жизнь, и взять туда  с
собою животных и птиц.
     Все  эти  версии  легенды  о  потопе  написаны  на  семитическом  языке
Вавилонии  и   Ассирии.  Но  есть   другая   отрывочная  версия,   найденная
американцами  при раскопках в Ниппуре и  написанная на шумерийском языке, то
есть  на  несемитическом  языке   древнего  народа,  который,   по-видимому,
предшествовал семитам в  Вавилонии  и  основал в нижней  долине Евфрата свою
собственную   замечательную  культуру,  обыкновенно  именуемую   вавилонской
культурой. Город Ниппур, где была найдена  эта шумерийская легенда о потопе,
был  самым  священным  и,  возможно,  наиболее  древним  религиозным центром
страны,  и  местный  бог этого города  Энлиль  стоял  во главе  вавилонского
пантеона. Судя по  начертанию  письма, текст  таблички, на которой  записана
легенда,  относится,  вероятно,  ко  времени  знаменитого вавилонского  царя
Хаммурапи, то есть  приблизительно к 2100 г. до нашей эры. Но  сама легенда,
надо  полагать, гораздо  древнее, потому что в  конце третьего  тысячелетия,
когда был написан текст таблички,  шумерийцы  как отдельный  народ перестали
уже существовать, растворившись  в семитическом населении страны, и  язык их
стал  уже  мертвым  языком,  хотя  древняя литература и  содержащиеся  в ней
священные   тексты  служили   еще   предметом   изучения   и  переписывались
семитическими  жрецами и писцами. В  результате  открытия шумерийской версии
легенды о потопе возникло предположение о том,  что  сама легенда ведет свое
происхождение от времени, предшествовавшего занятию долины Евфрата семитами,
которые,  поселившись в новой стране, заимствовали легенду о потопе от своих
предшественников  - шумерийцев. Интересно  отметить,  что шумерийская версия
легенды   о  потопе  служит   продолжением   рассказа,  к  сожалению  весьма
отрывочного,  о  сотворении человека;  согласно  этому рассказу,  люди  были
созданы богами раньше животных. Таким образом, шумерийская легенда  сходится
с библейским рассказом  в книге Бытие,  поскольку и  здесь  и там сотворение
человека  и  великий потоп трактуются как два  тесно связанных  между  собой
события первоначальной истории мира. При этом шумерийское сказание совпадает
не   с   жреческим,   а    с   яхвистским    источником,   изображая   такую
последовательность событий,  при которой сотворение человека  предшествовало
сотворению животных.
     Пока что опубликована только нижняя половина таблички этой "шумерийской
книги Бытие" но и этой половины  достаточно, чтобы  представить себе в общих
чертах легенду о потопе. Здесь рассказывается, что Зиугидду или, правильнее,
Зиудзудду  был  некогда царем и жрецом  бога Энки  -  шумерийского божества,
соответствующего семитическому Эа. Изо дня в день  он служил  богу, смиренно
повергаясь ниц перед ним и исполняя у алтаря установленные обряды. В награду
за такое благочестие Энки сообщает  ему,  что по требованию Энлиля на совете
богов решено  истребить семя  человеческого  рода  посредством ливня и бури.
Прежде  чем  сделать  святому  человеку  это  своевременное  предупреждение,
божественный друг просит его отойти к стене, говоря: "Стань у стены слева от
меня, и у стены я скажу тебе слово". Эти слова находятся в очевидной связи с
тем странным местом в  семитической  версии  легенды,  где  Эа начинает свое
предупреждение  Утнапиштиму  в таких  выражениях: "О,  тростниковая  хижина,
тростниковая хижина! О,  стена,  стена!  О, слушай,  тростниковая хижина! О,
внимай,  стена!"  Эти  два  параллельных  места  в  обеих   версиях  легенды
заставляют  предположить, что доброжелательный  бог, не желая прямо сообщить
смертному  человеку  тайное решение богов,  прибегает  к  уловке  и  шепотом
доверяет тайну стене, по  другую сторону которой  он предварительно поставил
Зиудзудду. Таким образом праведный человек подслушал чужой  разговор и узнал
роковую  тайну,  тогда  как  его божественный покровитель  имел  возможность
впоследствии утверждать, что он не открыл  человеку умысла богов. Эта уловка
приводит на память известную легенду о  том, как слуга  царя  Мидаса открыл,
что у его господина  ослиные уши, и, не будучи в состоянии удержаться, чтобы
не выболтать кому-нибудь этой тайны,  шепотом  рассказал ее пещере и засыпал
пещеру  землей,  но  на этом  месте  вырос  тростник, и шелест  его листьев,
волнуемых  ветром, разнес по всему свету секрет об  уродстве царя.  Та часть
таблицы, в которой, вероятно, содержалось описание того, как строился ковчег
и  как  сел   в  него  Зиудзудду,  потеряна,  а  сохранившаяся  часть  сразу
захлестывает нас  волнами потопа.  Бушующая  буря  и ливень  описываются как
явления одновременные. Затем  текст продолжается так: "После того как ливень
и  буря  свирепствовали на земле целых семь  дней и семь  ночей, а  огромный
ковчег силой вихря носился все время по могучим волнам, появился бог-солнце,
проливая  дневной  свет  на небо и  землю".  Когда  свет  солнца засиял  над
ковчегом,  Зиудзудду пал ниц перед  богом-солнцем  и принес в жертву  вола и
овцу. Здесь  опять пробел  в  тексте,  а вслед за тем  мы  читаем, что  царь
Зиудзудду пал  ниц перед  богами Ану  и  Энлилем.  Гнев  Энлиля против людей
теперь как  будто смягчился,  как  можно понять из  его слов,  относящихся к
Зиудзудду: "Жизнь, подобную  жизни бога, я  дарую ему".  И  дальше:  "Вечную
душу, подобную  душе  бога, я  сотворю  для него". А  это значит,  что герой
легенды о потопе, шумерийский Ной, обрел дар бессмертия или даже превратился
в  бога.  Дальше ему  преподносится титул  "хранителя  семени  человеческого
рода", и  боги отводят ему обитель на горе, быть может на горе Дильмун, хотя
такое чтение имени не вполне достоверно. Конец легенды до нас не дошел.
     Итак, мы видим, что в существенных чертах шумерийская версия  легенды о
потопе  совпадает с более длинной и обстоятельной версией,  сохранившейся  в
поэме  о  Гильгамеше.  В  обеих версиях великий бог  (Энлиль или  Бэл) решил
истребить человечество, затопив землю дождем. В обеих версиях бог (Энки  или
Эа) предупреждает человека о близкой катастрофе, и человек, получивший такое
предупреждение, спасается в ковчеге.  В обеих потоп в  период его наибольшей
силы продолжается семь дней. В обеих версиях,  после того как  вода начинает
спадать,  человек  приносит  жертву  и  под  конец возводится в ранг  богов.
Единственное   существенное  различие   касается  имени   героя,  который  в
шумерийской версии называется Зиудзудду,  а в семитической  - Утнапиштим или
Атрахазис. Шумерийское  имя Зиудзудду напоминает другое - Ксисутрус, которое
Берос  дает герою, спасшемуся  от потопа. Если  сходство этих двух  имен  не
случайно,  то мы имеем  новое  основание удивляться  той верности древнейшим
документальным  источникам,  которую  сохранил в  своем описании вавилонский
историк.
     Открытие  этой чрезвычайно  интересной таблички, содержащей  рассказ  о
потопе в связи с рассказом о  сотворении  мира, дает основание предполагать,
что  заключающиеся  в  книге Бытие  сказания  о первоначальной  истории мира
родились  не  у  семитов,  но  были  ими  заимствованы   от  более  древнего
цивилизованного  народа.  Дикие  орды  семитов,  нахлынувшие  за   несколько
тысячелетий до нашей эры из Аравийской пустыни в плодородную долину  Нижнего
Евфрата,  застали  там  уже  сложившуюся  цивилизацию.  Потомки  первобытных
бедуинов  постепенно переняли искусства и  нравы покоренной страны точно так
же, как гораздо позднее северные варвары позаимствовали известный культурный
лоск от покоренного ими населения Римской империи.

     Еврейское сказание о великом потопе.
     Критики библейского  текста единодушно признают,  что в древнееврейской
легенде о великом потопе, в том виде, как она  изложена  в книге Бытие, надо
различать  два первоначально  самостоятельных рассказа; впоследствии эти два
рассказа  были  искусственно  об®единены  с  целью придать им  подобие некой
единой и однородной  легенды. Но редакторская работа по слиянию двух текстов
в  один сделана  так грубо и  неуклюже, что  встречающиеся там повторения  и
противоречия бросаются в глаза даже невнимательному читателю.
     Из двух  первоначальных  версий легенды одна  происходит  от Жреческого
кодекса (обыкновенно  обозначаемого латинской буквой  Р), а другая  - от так
называемого   Яхвиста  (обозначаемого  латинской  буквой   J).   Каждому  из
источников свойствен  особый характер и стиль,  и оба относятся к  различным
историческим   эпохам:  яхвистский   рассказ  является,  вероятно,  наиболее
древним,  тогда как Жреческий кодекс, как  в настоящее время принято думать,
является позднейшим  по времени  из  всех четырех источников, об®единенных в
Шестикнижии.  Яхвист  был, по-видимому, написан в  Иудее  в начальный период
существования еврейского государства, по всей  вероятности, в IX или VIII в.
до нашей эры Жреческий кодекс появился в период,  последовавший за 586 г. до
нашей  эры, когда Иерусалим был завоеван вавилонским царем Навуходоносором и
евреи  были  уведены  в  плен.  Но  если  автор Яхвиста  обнаруживает  живой
неподдельный  интерес  к  личности  и судьбе описываемых им  людей, то автор
Кодекса, наоборот, интересуется ими лишь постольку, поскольку он видит в них
орудие божественного промысла, предназначенное для передачи Израилю знаний о
боге и всех тех религиозных и социальных институтах, которые по милости бога
должны  были регулировать  жизнь  "избранного народа".  Он пишет  историю не
столько  светскую  и  гражданскую, сколько  священную и  церковную.  История
Израиля  для него скорее история церкви, нежели  народа. Поэтому он подробно
останавливается на жизнеописании патриархов и пророков, которых бог удостоил
своим откровением,  и  торопится  пройти  мимо  ряда поколений  обыкновенных
смертных,  упоминая  только  их  имена,  точно  они  служат  лишь  звеньями,
соединяющими  одну религиозную  эпоху  с  другой, или  ниткой,  на которую с
редкими  промежутками  нанизаны  драгоценные   жемчужины   откровения.   Его
отношение   к   историческому  прошлому   предопределяется  современной  ему
политической обстановкой. Наивысший  расцвет Израиля был уже  в прошлом, его
независимость утеряна, а с нею исчезли  и надежды на мирское благоденствие и
славу.  Розовые  мечты  о  могуществе, вызванные  в душе  народа  блестящими
царствованиями  Давида  и  Соломона,  мечты,  которые  могли  еще  на  время
сохраниться  даже  после  падения монархии, давно  померкли в  темных  тучах
наступившего заката  нации под влиянием суровой действительности чужеземного
владычества. И вот когда не  нашлось выхода для светских амбиций, неугасимый
идеализм  народа  нашел для  себя  выход в другом направлении. Мечты  народа
устремились в другую сторону. Если они  не могли найти  себе места на земле,
то небо оставалось еще открыто для них. Подобно Иакову в Вефиле, окруженному
со всех сторон врагами, мечтатель увидел  лестницу,  упирающуюся в небо,  по
которой  ангелы  могли  спуститься  на  землю,  чтобы  защитить  и  охранить
одинокого  путника.  Короче говоря,  вожди  Израиля стремились  утешить свой
народ,  вознаградить его за  все унижения,  выпавшие  на  его долю  в  сфере
материальной жизни, и поднять его на высшую ступень жизни духовной. Для этой
цели они, строя и совершенствуя, создали сложный религиозный ритуал, чтобы с
его помощью присвоить  себе всю божественную благодать и сделать Сион святым
городом,  красой  и центром царства  божия на земле. Подобные  стремления  и
идеалы придавали общественной жизни все более и более клерикальный характер,
выдвигая  на  первый  план   интересы  церкви  и  делая  жреческое   влияние
доминирующим.   Царь  был   заменен  первосвященником,  унаследовавшим  даже
пурпурные  одежды   и  золотую  корону  своего  предшественника.  Переворот,
состоявший в том,  что  на смену  светским властителям в  Иерусалиме  пришли
первосвященники, аналогичен  тому,  который  превратил  Рим  цезарей  в  Рим
средневековых пап.
     Такое  умонастроение,  такая  струя  религиозных  чувств,  направленная
всецело  в  сторону  церковности, нашли свое отражение  или, лучше  сказать,
вполне  выкристаллизовались  в  Жреческом кодексе. Некоторая  ограниченность
этого  умонастроения  интеллектуального  и  морального  свойства   сказалась
соответственным образом и на авторе источника. Он интересуется исключительно
формальной стороной  религии, упивается  отдельными  церковными  обрядами  и
мелочами ритуала,  предметами  церковной утвари и облачения. Более  глубокая
сторона религии для него -  книга за семью печатями, ее моральных и духовных
идей он почти не касается, никогда не рассматривает фундаментальные проблемы
бессмертия и происхождения зла, волновавшие во все времена пытливые умы.
     Равнодушный   к   земным   делам,   поглощенный   целиком   мельчайшими
подробностями ритуала, со  своим пристрастием  к  хронологии и генеалогии, к
датам  и цифрам, вообще ко всему, что  составляет скелет, а не плоть и кровь
истории,    этот    жрец-историк    напоминает    нам   тех    средневековых
летописцев-монахов,  которые обозревали  широкий  мир через  узкое  окошечко
своей монашеской кельи  или  через цветные  витражи  церкви.  Его умственный
горизонт был чрезвычайно ограничен;  атмосфера, в которой ему представлялись
события,  была  окрашена той средой,  сквозь  которую  он наблюдал  их. Так,
скиния  в  пустыне в его пылком воображении принимала размеры  великолепного