вально - не убивай) крови жертвы моей на квасной хлеб
(стих 25).
     8. Тук от праздничной жертвы моей не должен оставаться всю ночь до утра
(Исх., 23,  18). В другом месте  (Исх.,  34, 25)  этот закон  ограничивается
пасхальной жертвой.
     9.  Самые первые  плоды земли твоей приноси в дом  господа, бога твоего
(стих 26).
     10. Не вари козленка в молоке матери его (стих  26).  Какой бы из  этих
вариантов декалога мы ни взяли, каждый из  них резко отличается от привычной
нам версии десяти заповедей. Моральные  нормы в  них совершенно отсутствуют.
Все без исключения заповеди  относятся всецело к вопросам ритуала.  Все  они
имеют  строго  религиозный  характер,  определяя  самым скрупулезным образом
мелочные  подробности отношений человека к богу. Об  отношениях  человека  к
человеку не говорится ни слова. Бог выступает в этих заповедях перед людьми,
как феодал перед своими вассалами.  Он  требует  от них  строгого выполнения
всех повинностей, а их внутренние взаимоотношения, поскольку они не касаются
этих  феодальных  обязанностей, его  нисколько не интересуют. Как все это не
похоже на замечательные шесть заповедей другой версии: "Почитай отца  твоего
и мать твою... Не убивай. Не прелюбодействуй. Не кради. Не произноси ложного
свидетельства  на ближнего твоего.  Не желай дома ближнего твоего; не  желай
жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни  осла его,
ничего, что у ближнего твоего".
     Если мы  спросим  себя, которая  из этих  двух расходящихся между собой
версий   древнее,  то  ответ   может  быть  только  один.  Странно  было  бы
предположить, в противоположность  всем историческим аналогиям,  что правила
морали,  входившие  первоначально   составной  частью   в   древний  кодекс,
впоследствии были  выброшены  и  заменены  правилами  религиозного  ритуала.
Представляется ли, например, вероятным, что заповедь "не кради" была позднее
из®ята из кодекса и вместо нее включено предписание: "Жертва праздника Пасхи
не  должна переночевать  до  утра"? Можно  ли  вообразить,  что заповедь "не
убивай"  была  вытеснена другой  -  "не вари козленка в молоке матери  его"?
Такое  предположение  не  вяжется  со  всем  смыслом  истории  человечества.
Естественно думать, что моральная  версия декалога,  как ее можно назвать по
ее  преобладающему  элементу, принадлежит  к  более  позднему  времени,  чем
ритуальная версия.  Ведь именно моральная тенденция и придавала силу  учению
сперва  еврейских пророков, а  потом  и  самого Христа. Мы будем,  вероятно,
недалеки от  истины,  если  предположим,  что  замена  ритуального  декалога
моральным совершалась под влиянием пророков.
     Но  если,  таким  образом, из двух версий  декалога  ритуальная  версия
должна быть, как я думаю,  признана более древней,  то спрашивается:  почему
правилу  "не  вари козленка  в молоке  матери  его"  придано такое серьезное
значение, что оно  было помещено в первоначальном кодексе еврейского народа,
тогда как несравненно более важные, на наш  взгляд,  правила, как запрещение
убийства,  кражи  и прелюбодеяния,  были  исключены  из него?  Заповедь  эта
служила большим камнем преткновения для библейских критиков и была различным
образом  истолкована  ими.  Едва  ли  во  всем  ритуальном  законодательстве
найдется другой закон, на котором бог чаще настаивал бы  и  который  бы люди
более искажали, чем запрет варить козленка  в молоке его матери. А если так,
то правило,  столь усердно  внедрявшееся божеством или  законодателем  в умы
народа, заслуживает нашего особого  внимания.  Если комментаторам до сих пор
не удалось  выяснить его  истинный смысл,  то  причиной этому  была та точка
зрения, с которой они подходили к вопросу, или же неполнота их информации, а
не  трудности,  лежащие  в  самом  вопросе.   Так,  например,  предположение
прежнего,  да  и нынешнего,  времени  о  том, что  правило это  продиктовано
какой-то  утонченной  гуманностью,  противоречит  духу  кодекса, содержащего
означенный  запрет.  Законодатель,  который,  как  это видно  из  остального
содержания первоначального декалога,  не  обращал ни малейшего  внимания  на
чувства  людей, едва  ли  интересовался больше материнскими чувствами  козы.
Более  приемлемым можно считать другой взгляд, согласно которому  запрет был
направлен  против  какого-то магического  или  идолопоклоннического  обряда,
вызывавшего  осуждение  законодателя  и  стремление  искоренить  его.  Такое
об®яснение было принято как  наиболее правдоподобное  некоторыми выдающимися
учеными,  начиная  с  Маймонида  и  кончая  Робертсоном-Смитом,  но  оно  не
подкрепляется фактами. А потому следует обратиться к рассмотрению  вопроса о
том, не встречаются ли аналогичные  запреты, с указанием на причины таковых,
среди первобытных  пастушеских  племен  в  настоящее  время, ибо  по  самому
существу своему такие обычаи могут быть  свойственны скорее пастушеским, чем
земледельческим народам.
     У  современных  пастушеских  племен  в  Африке  существует  повсеместно
глубоко укоренившееся  отвращение к кипячению молока, основанное  на боязни,
что  если вскипятить молоко  от коровы,  то  последняя перестанет доиться  и
может  даже погибнуть  от причиненного ей этим вреда. Например,  у мусульман
Сьерра-Леоне и соседних местностей коровье молоко и  масло составляют важный
предмет питания, но  "они никогда не кипятят молоко, боясь, что оно от этого
пропадает  у коровы, а также  не продают его  тому, кто  стал бы это делать.
Подобное суеверие существует у буломов относительно  апельсинов, которых они
не  продают  тем, кто  бросает корки  в огонь,  так  как  это  может вызвать
преждевременное падение с дерева  незрелых  плодов". Итак,  мы видим, что  у
названных  туземцев  предрассудок  о   вреде  кипячения  молока  основан  на
симпатической  магии. Молоко,  даже отделенное  от  коровы, не  теряет своей
жизненной  связи  с  животным,  так что  всякий  вред,  причиненный  молоку,
симпатически сообщается корове. Отсюда кипячение молока в горшке равносильно
кипячению  его в коровьем вымени, то  есть иссяканию  самого  его источника.
Такое об®яснение подтверждается поверьем марокканских мусульман,  у которых,
впрочем, запрещается кипятить коровье молоко только в течение  определенного
времени после  отела. Они полагают, что "если при кипячении молоко сбежало и
попало на огонь, то у коровы заболит вымя, либо она перестанет доиться, либо
молоко ее будет нежирным. Если же молоко случайно попадет в огонь, то корова
или  теленок  скорее  всего  околеет.  У племени  аит-вериагел в Марокко  не
полагается кипятить молозиво  через три дня и до истечения сорока дней после
отела; в противном случае околеет теленок или же  молоко коровы будет давать
мало  масла". Здесь кипячение  молока возбраняется не безусловно, а только в
продолжение   известного   срока   после  рождения   теленка,   когда,   как
предполагается, существует наиболее тесная симпатическая связь между коровой
и  ее теленком или молоком.  Такое  ограничение правила определенным  сроком
имеет  свое  особое  значение   и  скорее  подтверждает,  нежели  устраняет,
приведенное об®яснение этого запрета. Другим подтверждением  служит поверье,
касающееся последствий, какие наступают для коровы, если молоко ее попадет в
огонь. Если подобный случай  имел  место  в обыкновенное время, то  от этого
пострадает корова или ее молоко;  но если  такой  же случай произошел вскоре
после  отела,  когда  густое творожистое молоко  носит  специальное название
молозива, то корова либо теленок  должны околеть. Здесь, очевидно, имеется в
виду, что если  в такое критическое время молозиво попадет в  огонь, то  это
почти все  равно,  как  если  бы сама корова  или теленок  попали  в огонь и
сгорели бы:
     настолько тесна бывает симпатическая связь между коровой, ее теленком и
молоком. Ход  мыслей в этом случае может быть  проиллюстрирован  аналогичным
поверьем,  существующим  у тораджа,  в  Центральном  Целебесе.  Среди  этого
племени сильно распространено  потребление пальмового  вина, отстой которого
дает  отличные  дрожжи для  выпечки хлеба.  Но  некоторые  тораджа не желают
продавать европейцам этот  отстой для означенной  цели, боясь, что пальмовое
дерево,  из  которого  добыто вино, вскоре зачахнет, если дрожжи в  процессе
хлебопечения придут  в  соприкосновение с жаром от огня.  Здесь мы наблюдаем
явление  совершенно  аналогичное  предубеждению  африканских  племен  против
кипячения молока, как причины, вызывающей  пропажу  молока у коровы или даже
ее  смерть.  Такую  же  полную  аналогию  представляет  собой  предрассудок,
удерживающий  буломов от того,  чтобы бросать  в  огонь  апельсинные  корки,
отчего самое  апельсиновое дерево может засохнуть от жары, и  плоды упадут с
него преждевременно.
     Противниками  кипячения  молока  из  боязни  навести  порчу  на  корову
являются также  пастушеские  племена Центральной  и Восточной Африки.  Когда
Спик  и Грант совершали свое памятное  путешествие от  Занзибара  к  истокам
Нила, им  пришлось  проезжать  через  округ  Укуни, лежащий к  югу от  озера
Виктория. Местный царек жил в деревне Нунда и "имел 300 молочных  коров; тем
не менее мы ежедневно испытывали  затруднение в покупке молока и должны были
сохранять  его в кипяченом виде на случай, если  на  следующий день  его  не
удастся достать. Это вызвало неудовольствие туземцев, которые говорили: если
вы  так  будете поступать,  то  у коров пропадет молоко". Точно так же  Спик
рассказывает, что ему доставляли  молоко некоторые женщины из племени вахума
(бахима),  которых  он лечил от  воспаления  глаз. При  этом  он  добавляет:
"Однако  я  не мог кипятить  молоко иначе, как тайком, потому  что  женщины,
узнав об этом, прекратили бы свои  приношения, ссылаясь на то, что кипячение
молока околдует их коров, которые заболеют и перестанут доиться". У масаи, в
Восточной   Африке,   чисто   пастушеского  племени,   живущего   продуктами
скотоводства, кипячение молока "считается  вопиющим  преступлением,  могущим
служить достаточным поводом для того, чтобы перебить целый караван, так  как
оно лишает коров  молока". Тот же  предрассудок существует среди  баганда, в
Центральной  Африке, у которых кипячение молока разрешается  в одном  только
случае: "молоко, выдоенное  у коровы в первый  раз после  отела,  отдавалось
пастушонку, который относил  его  на  пастбище,  где, по  обычаю,  показывал
товарищам-пастухам  отелившуюся  корову  и  теленка,   после   чего   молоко
подвергалось медленному кипячению,  пока не превращалось  в лепешку, которую
все  вместе  с®едали".  Сходные правила  и  исключения из  него существуют у
бахима, или баньянколе, пастушеского племени в Центральной Африке. "Кипятить
молоко для питья нельзя,  так  как это может повлечь за  собой  болезнь  для
стада  и  даже смерть отдельных коров; его  полагается  кипятить только  при
совершении обряда, когда у теленка отпадает пуповина, и молоко, почитавшееся
до тех пор священным, приобретает свое обычное назначение. Молоко только что
отелившейся коровы считается табу в течение нескольких дней,  пока у теленка
не отпадет пуповина;  в течение этого времени  исключение делается  лишь для
одного  из членов семьи,  который пьет это  молоко, но  должен  остерегаться
прикосновения  к молоку другой  коровы".  Точно  так же у  тонга, одного  из
племен банту в  Юго-Восточной  Африке,  "молоко  в первую неделю после отела
коровы  считается  неприкосновенным  (табу). Его нельзя смешивать с  молоком
других  коров, пока у  теленка не  отпала пуповина;  но его можно кипятить и
кормить  им  детей,  на  которых  запрет почему-то не  распространяется.  По
истечении  этого времени молоко  никогда не кипятится - не  потому,  что оно
считается табу, но  таков  уж  обычай,  для  об®яснения  которого туземцы не
приводят  никаких сколько-нибудь понятных доводов". Возможно, что тонга сами
забыли   первоначальные   основания   установленных    обычаем   ограничений
относительно употребления молока. Так как страна их расположена по побережью
бухты  Делагоа  и  вблизи от  нее на португальской  территории,  то  они уже
несколько  веков  находятся  в  сношениях  с   европейцами  и,  естественно,
пребывают не в столь первобытном  состоянии, как племена Центральной Африки,
которые  вплоть  до  середины  XIX  в.  были   совершенно   изолированы   от
европейского  влияния.  Таким  образом,  по  аналогии  с этими  пастушескими
племенами, сохранившими почти  в чистом  виде свои  первобытные  воззрения и
обычаи, мы можем с уверенностью заключить, что и у тонга обычай, запрещающий
кипячение молока, первоначально имел в своем основании опасение относительно
порчи (в силу симпатического влияния) коров, от которых взято молоко.
     Те же бахима утверждают,  что "если европеец наливает в  чай молоко, то
он  этим убивает корову". У  этого племени "существует  странный взгляд, что
коровам  известно, как употребляется их молоко. Часто приходится слышать  от
пастуха  такого  рода басни,  будто та или иная  корова не  хочет, чтобы  ее
доили,  ибо  знает,  что вы будете  кипятить ее  молоко".  По-видимому,  это
сообщение основано  на неправильном  понимании  местных взглядов  по данному
вопросу. Судя по  аналогичным примерам, это поверье надо понимать не  в  том
смысле, что  корова не хочет  давать молоко, а в том,  что она не  может его
давать,  так как  ее  вымя истощилось  вследствие  жара  от огня, на котором
кипятилось  молоко.  У баньоро,  другого пастушеского племени  в Центральной
Африке, "не полагается  ни кипятить, ни разогревать  молоко на огне, ибо  от
этого может  пострадать стадо". У сомали,  в  Восточной  Африке,  "верблюжье
молоко  никогда  не  разогревают  из  боязни околдовать животное". Такое  же
запрещение кипятить молоко и  на  том же,  вероятно,  основании существует у
южных галла, у нанди, в Восточной Африке, а также у вагого, вамеги и вахумбе
-   трех   племен  бывшей   Германской   Восточной  Африки.   Среди   племен
англо-египетского  Судана "большинство хадендоуа, равно как артеига и ашраф,
не кипятят молока".
     Пережиток  подобной веры в  симпатическую  связь  между  коровой  и  ее
молоком существует, как передают, и у  некоторых  народов Европы. У эстонцев
принято перед тем, как кипятить первое молоко только что отелившейся коровы,
класть  под  котелок,  куда его  собираются  перелить, серебряное  кольцо  и
небольшое блюдце.  Это делается для того, "чтобы предохранить от заболевания
коровье вымя,  а также молоко  от порчи".  Эстонцы полагают также, что "если
молоко  при кипячении  прольется через край и попадет в  огонь, то у  коровы
заболеют  сосцы".  Такое  же   поверье  существует  у  болгарских  крестьян,
полагающих,  что в этом  случае корова станет  давать меньше молока  или  же
вовсе  перестанет  доиться.  Последние примеры,  где нет  речи о  запрещении
кипятить молоко, указывают на веру в дурные последствия сгорания его в огне,
отчего у коровы заболеют сосцы или  пропадет молоко. Мы видели, что у мавров
в  Марокко  имеются  совершенно  такие  же  взгляды  на вредные  последствия
случаев,  когда молоко при  кипячении,  сбежав  через край посуды, попадет в
огонь. Нет нужды предполагать, что этот предрассудок проник из Марокко через
Болгарию  в Эстонию или обратно из Эстонии через Болгарию в Марокко. Во всех
трех   странах  это   поверье  могло  возникнуть   самостоятельно   в   силу
элементарного закона ассоциации идей, который свойствен всему человечеству и
лежит  в  основании  симпатической  магии.  Такой  же   ход  мыслей  следует
предположить у эскимосов, которые придерживаются правила, что во время ловли
лососей нельзя  кипятить  воду у  себя  дома, так как  "это может  повредить
лову".  Мы  должны  допустить,  хотя  не имеем о  том  прямых  сведений, что
кипячение  воды  в  доме  в  такое  время,  по  мнению  эскимосов,  способно
симпатическим путем повредить  лососям  в реке или вспугнуть их и тем  самым
сорвать рыбалку.
     Подобным  опасением  повредить  основному  источнику  пищи  могла  быть
продиктована  древняя еврейская  заповедь "не вари козленка  в молоке матери
его". Но такое толкование предполагает запрещение  варить козленка во всяком
вообще  молоке,  потому  что  коза  при   кипячении   ее   молока  одинаково
подвергается  порче,  независимо  от  того, была ли она  матерью  сваренного
козленка или не была. Специальное упоминание о молоке матери можно об®яснить
двояким   образом:  тем,  что  для  данной  цели  фактически   употреблялось
обыкновенно материнское, а не другое  молоко, или же тем, что в таком случае
порча  козы представлялась  еще более  вероятным последствием, чем во всяком
ином. В самом деле, здесь коза связана с горшком, где варится и ее козленок,
и  ее  молоко, двойными симпатическими узами,  а  потому опасность  потерять
молоко,  если  не саму жизнь,  от  огня и кипячения вдвое больше  для матери
козленка, нежели для чужой козы.
     Но спрашивается: если речь идет об отрицательном отношении собственно к
кипячению молока,  то  почему в  заповеди, вообще,  упоминается о  козленке?
Ответ  на  этот  вопрос  дают,  быть  может,  нравы  племени  баганда. Здесь
сваренное    в   молоке   мясо   считается    очень   лакомым   блюдом,    и
проказники-мальчишки, да и взрослые беззастенчивые  люди, больше думающие  о
личных удовольствиях, чем о  благополучии стад, часто  исподтишка дают  волю
своим греховным вожделениям и угощаются этим запретным кушаньем, равнодушные
к печальной участи, ожидающей  бедных коров и коз.  Таким образом, еврейская
заповедь  "не вари  козленка в молоке матери его", возможно, была направлена
против такого  рода лиходеев, чье  тайное обжорство осуждалось  общественным
мнением как серьезная угроза главному источнику пищи. Отсюда понятно, почему
в глазах  первобытного пастушеского племени кипячение  молока являлось более
гнусным преступлением, нежели кража или убийство. Ведь вор и убийца посягают
лишь на  отдельных  лиц,  тогда  как  кипячение молока,  подобно  отравлению
колодцев, угрожает существованию целого  племени, подрывая основной источник
его  питания. Вот почему в первом издании еврейского декалога мы не  находим
заповедей  "не  кради"  и "не  убивай",  а  взамен  того  читаем: "не кипяти
молоко".
     Идея о симпатической  связи,  существующей между животным и добытым  от
него  молоком, об®ясняет некоторые  другие соблюдаемые пастушескими народами
правила,  оставшиеся  до сих пор  непонятными.  Так,  дамара или  гереро,  в
Юго-Западной  Африке, питаются преимущественно  молоком, но никогда не  моют
посуды, из которой пьют его, будучи убеждены  в том, что в  противном случае
коровы перестанут доиться. Они, очевидно, полагают, что вымыть горшок из-под
молока все равно  что удалить остатки молока из  коровьего вымени. У племени
масаи "принято  хранить молоко в специально для того изготовленных тыквенных
бутылках, куда лить воду не полагается; чистят же их древесной золой".
     Подобно  тому как гереро воздерживаются,  ради здоровья коров, от мытья
водой посуды из-под  молока,  другое пастушеское  племя, бахима, по  той  же
причине не моет  тела водой.  "Ни мужчины, ни женщины не умываются, так  как
полагают,  что  этим можно повредить скотине. Они вместо этого для  очищения
кожи принимают сухую ванну, а именно мажутся маслом и особой красной глиной,
а потом, когда кожа высыхает,  втирают масло в тело". Мыть тело водой, по их
мнению, значит "навести порчу на свой скот и на свою семью".
     Далее, некоторые пастушеские племена  полагают, что на  скот  оказывает
симпатическое  влияние не  только вещество,  употребляемое  для мытья посуды
из-под молока,  но и  вещество,  из которого  сделана посуда.  Так, у бахима
"принято пользоваться для молока не железной  посудой, а только  деревянными
мисками, тыквенными  бутылками или глиняными горшками. Всякая другая посуда,
по их поверью, причинит вред скотине и может даже