рую  описанным  выше способом берут у их друзей  мужского пола.  Больной
обыкновенно принимает ее в сыром виде, кладя пальцами в рот куски  застывшей
в  виде студня крови;  но я видел также,  как  ее варят в деревянном сосуде,
подмешав туда  немного  раскаленной  докрасна золы".  Далее,  тот  же автор,
говоря об этих  самых племенах,  пишет:  "Иногда при перемене стоянки, когда
предстоит  длинный  путь по  безводной местности,  приходится взять с  собой
беспомощного больного.  Его несут на руках крепкие люди, которые добровольно
кормят его  своей кровью, пока  они  сами не изнемогают от слабости, считая,
что кровь - это лучшая  пища для  больных".  Но если эти дикари питают живых
друзей, больных или слабых, своей собственной кровью, то  почему  бы  им  не
делать того же самого для своих умерших родственников? Австралийские туземцы
верят в  самостоятельную  жизнь души после смерти  тела.  Что же может  быть
естественнее, чем снабжать лишенную  тела душу своего любимого  родственника
той  же  подкрепляющей  пищей,  какой,  возможно,  они  его  до  того  часто
поддерживали, когда он был жив? На этом же основании Улисс, прибыв в царство
мертвых, в далекую страну  киммерийского  мрака, принес там в жертву овец  и
выпустил из них  кровь в  канаву, а ослабевшие  тени,  собравшись около нее,
жадно пили эту кровь и обрели таким образом силу разговаривать с ним.
     Но   если   кровь,   пожертвованная  скорбящими,  предназначалась   для
подкрепления духа умершего, то что можно сказать относительно сопутствующего
обычая приношения волос? В  представлении первобытных людей  дух  еще  может
пить кровь, но нельзя же  думать, что, доведенный до крайней степени голода,
он станет есть волосы.  Вспомним, однако, что,  по мнению некоторых народов,
волосы человека являются вместилищем его силы, поэтому, срезав их и  принеся
в дар покойнику,  дикари могут  считать, что  вместе с волосами они снабдили
дух не менее  действенным  и обильным источником энергии, чем кровь, которую
они  ему  предоставили  для  питья.  Если  так, то  постоянно  наблюдающийся
параллелизм  между  самоистязанием  и  остриганием  волос  при  погребальных
обрядах был бы  вполне  понятен.  Однако  находящихся  в  нашем распоряжении
доказательств едва ли достаточно, чтобы с уверенностью можно было настаивать
на  правильности  такого   об®яснения  этих  обычаев.  Так  или  иначе  весь
предыдущий  обзор,  во  всяком случае,  дает  право предположить, что  столь
широко распространенные  обычаи  самоистязания и остригания  волос по случаю
чьей-либо смерти  первоначально имели целью  удовлетворить дух  умершего или
оказать  ему какую-то услугу.  Следовательно, везде,  где  господствуют  эти
обычаи,  можно  считать   доказанными  веру  данного  народа   в  посмертное
существование  человеческой   души   и  его  стремление   сохранить  с   ней
дружественные   отношения.   Другими   словами,   соблюдение  этих   обычаев
предполагает  умилостивление, иначе  говоря, культ умерших.  Так как  евреи,
по-видимому, в течение долгого времени резали свое тело и остригали волосы в
честь умерших родственников, то мы можем,  не боясь ошибиться, причислить их
к тем многочисленным племенам и народам, которые в тот или иной период своей
истории предавались культу предков  -  одной  из первобытных  форм  религии,
пользовавшейся,   вероятно,   наибольшей  популярностью  у   человечества  и
оказавшей  на него  самое глубокое  влияние. Тесная  связь интересующих  нас
погребальных  обычаев  с  культом умерших  сохранилась, возможно,  в  памяти
евреев  до  конца   периода  монархий  и  могла  послужить  для  религиозных
реформаторов  того  времени  главным стимулом  к  запрещению этих варварских
способов выражения скорби, являвшихся проявлением язычества.

     Глава 4.
        БОДЛИВЫЙ БЫК.
     В книге завета, древнейшем сборнике  законов,  включенном в Пятикнижие,
сказано: "Если вол забодает  мужчину  или женщину до смерти,  то вола побить
камнями и мяса его не есть; а хозяин вола не виноват; но если вол бодлив был
и вчера и третьего дня, и хозяин его, быв извещен о сем, не стерег его, а он
убил мужчину  или женщину,  то вола  побить камнями,  и хозяина его  предать
смерти" (Исх., 21, 28-29). В относящемся  к гораздо более  позднему  времени
Жреческом  кодексе правило, нормирующее наказание для животного, виновного в
человекоубийстве, изложено  более вразумительно, как  составная часть общего
закона о кровной мести, данного Ною богом после великого потопа:  "Я взыщу и
вашу кровь, в  которой жизнь ваша, взыщу  ее  от всякого  зверя, взыщу также
душу  человека  от  руки человека,  от  руки брата его;  кто  прольет  кровь
человеческую, того кровь прольется  рукою человека" (Быт., 9, 5-6).  Принцип
кровной  мести  проводился  дикими  племенами  в  столь  же  суровой  форме.
Некоторые из них распространили закон  возмездия еще дальше,  уничтожая даже
неодушевленные предметы, случайно послужившие причиной смерти человека. Так,
например,  племя куки в Читтагонге, "подобно всем  диким  народам,  обладает
крайне мстительным характером:
     за  кровь  всегда  должна  быть  пролита  кровь.  Даже если  тигр  убил
кого-либо из них близ деревни, то все племя подымается с оружием в руках для
преследования  зверя.  Затем,  если  его   удалось   убить,  семья  умершего
устраивает  пиршество из  мяса  убитого тигра,  в отмщение  за смерть своего
родственника. В том случае, когда  первая  общая охота за  зверем  кончается
неудачей, родные  умершего должны продолжать преследование, потому что, пока
они  не  убьют этого или другого тигра и  не угостят других его  мясом,  они
находятся  в немилости  у всей деревни, и обитатели  ее  прекращают  с  ними
всякое  общение.  Точно  так  же,  если  тигр  разорвет кого-либо  из отряда
охотников или воинов, отправившихся в поход на  неприятеля, ни те, ни другие
(как бы  успешно ни окончилось их предприятие) не могут вернуться  в деревню
без  убитого  тигра,  не  навлекши  на  себя  ее  неудовольствие.  Еще  ярче
проявляется у них дух возмездия в том случае, когда человек, нечаянно упав с
дерева,  убьется до  смерти, вся  родня, собравшись, срубает это  дерево  и,
каковы   бы  ни  были  его  размеры,  раскалывает  его  на  мелкие  щепки  и
разбрасывает их  по ветру в  наказание за то, что дерево,  как  они говорят,
причинило смерть их брату".
     Айно, или айну, народ, живущий в Японии, таким же образом мстят дереву,
если  человек,  упав  с  него,  умрет   от  ушибов.   Когда  случится  такое
происшествие,  "народ приходит в  ярость  и вступает в войну с деревом.  Все
собираются и устраивают  церемонию,  носящую у них название ниокеуш рорумбе.
На  заданный по этому поводу  вопрос айну ответил:  "Если  человек  упадет с
дерева и умрет или если срубленное дерево повалится на человека и убьет его,
то такая смерть называется ниокеуш;
     ее причиняет целое скопище демонов, обитающих  в разных  местах ствола,
ветвей и  листьев. Поэтому народу надо собраться, срубить дерево,  расколоть
его на мелкие куски и пустить их по ветру. Если не уничтожить дерева, то оно
постоянно  будет грозить опасностью, ибо  демоны останутся в нем жить. Когда
дерево слишком велико, так что нельзя изрубить  на  мелкие части,  его можно
оставить  в целости, тщательно  отметив это  место, дабы  люди не  проходили
близко  от него". Среди туземцев западной части Виктории вражеское копье или
другое  оружие, убившее  их  соплеменника,  всегда сжигается  родственниками
убитого. Точно так же некоторые  аборигены Западной Австралии всегда сжигали
наконечник  копья,  которым был заколот человек. Они  об®ясняли этот  обычай
тем,  что  душа  убитого  остается на кончике  оружия  и  только тогда может
удалиться  в надлежащее  место,  когда  наконечник  будет сожжен.  В  случае
убийства  у акикуйю,  в Восточной Африке,  старейшины  берут копье  или меч,
которым было совершено преступление, бьют по нему камнем, пока он совершенно
не затупится, и  бросают в глубокий  омут ближайшей реки. Они говорят, что в
противном случае оружие будет и впредь  причинять убийства. По этому  поводу
один автор,  лично  изучивший некоторые из племен Восточной Африки, сообщает
нам, что "на оружие, истребившее человеческую  жизнь,  смотрят со страхом  и
ужасом. Совершив однажды убийство, оно навсегда  сохраняет свое смертоносное
свойство.  Поэтому у акикуйю  и атерака старейшины затупляют и  закапывают в
землю такое оружие. Акамба действуют иным способом, более соответствующим их
хитрому нраву. Они верят, что стрела,  раз убившая  человека, никогда больше
не  расстается  со  своим  роковым  духом,  с  которым  переходит  к  новому
владельцу;  то же  самое относится и к  луку.  Поэтому, если мкамба пришлось
кого-либо убить,  то он  всяческими  уловками  старается  всучить  свой  лук
другому. Мкамба - единственное число от "акамба",  означающего множественное
число. Стрела вначале переходит к родственникам убитого; они вытаскивают  ее
из раны и прячут ночью куда-нибудь поблизости от деревни,  где живет убийца.
Тамошние  обитатели принимаются за поиски и, найдя стрелу,  возвращают  ее в
деревню  убитого  или  же бросают  на  дорогу  в  надежде, что  какой-нибудь
прохожий поднимет ее, отчего проклятие перейдет на него. Впрочем,  население
относится  подозрительно к подобным находкам, и стрелы в большинстве случаев
остаются собственностью убийцы".
     В  малайском сборнике законов,  на  Малакке, имеется  особый  раздел  о
преступлениях  буйволов и  других пород рогатого скота. Там говорится: "Если
животное было привязано в лесу, в месте, где люди обыкновенно не проходят, и
оно  забодает  кого-нибудь насмерть,  то  буйвола  надо  убить".  У  тораджа
(Центральный   Целебес),  говорящих   на  наречии   баре,   "кровная   месть
распространяется  также  на животных:  буйвол, убивший человека, должен быть
предан  смерти".  В этом нет ничего  удивительного,  ибо "в  глазах  тораджа
животное отличается от человека  только своим  внешним  видом.  Животное  не
говорит,  потому  что  его  клюв или  рыло  не похожи на  человеческий  рот;
животное  ходит  на  четвереньках,  потому что его  руки (передние лапы)  не
похожи на руки человека, но внутренняя природа животного ничем не отличается
от человеческой.  Если  крокодил  убьет  кого-нибудь, то семья  жертвы имеет
право со своей стороны убить крокодила, а именно убийцу или члена его семьи.
Но  если при этом будет  убито  больше крокодилов, чем людей, то право мести
переходит  к крокодилам,  и  они могут осуществить свое право по отношению к
любому человеку. Если собака не получит своей доли в добыче, она в следующий
раз откажется от участия в охоте, потому что она сознает свою обиду. Тораджа
гораздо  строже   нас   относятся   к   правам  животных;  особенно  опасной
представляется  им  насмешка  над  зверем.   Увидев,  например,  кого-нибудь
наряжающим обезьяну в человеческое платье, тораджа начинает живейшим образом
протестовать,   предвещая  жестокие  бури  и  ливни.   Никому  не   проходит
безнаказанно насмешка над кошкой или собакой".  У племени бого, живущего  на
границе  Абиссинии,  бык,  корова  или  другая  скотина,  убившая  человека,
предается смерти.
     Мистер  Тордей видел у входа в деревню племени  баяка,  в  долине  реки
Конго, грубо  сколоченную виселицу,  на  которой  висела  дохлая  собака. Он
узнал,   что  этот   пес  -  известный   вор,   провинившийся  многократными
грабительскими  набегами на  домашнюю птицу,  и  его  вздернули  в  пример и
поучение  другим. Когда  у  арабов в  Аравии  случится,  что  животное убьет
человека, то хозяин прогоняет его, крича  ему вслед: "Поганый, поганый!"  Он
не  имеет  права вступить когда-либо  вновь в  обладание этим  животным  под
страхом уплаты пени за  кровь, пролитую последним. Если смерть  произошла по
вине овцы или козы в стаде, например от тяжелого камня, скатившегося вниз по
крутому склону, причем не удалось установить, какое  именно животное вызвало
падение камня, то  все стадо  должно быть прогнано с криком:  "Прочь отсюда,
поганые!"
     На таком же принципе  возмездия было основано право и  у других народов
древности помимо евреев. В Зенд-Авесте, древнейшей книге законов персидского
народа, говорится:
     "Если бешеная собака  или собака, которая кусает без лая, загрызет овцу
или искусает  человека, то собака  отвечает  за  это  как за  предумышленное
убийство. Если  собака  в первый раз загрызет овцу или искусает человека, ей
надо отрубить правое ухо. Если она загрызет вторую овцу или искусает второго
человека,  ей  надо отрубить левое  ухо. Если она загрызет третью  овцу  или
искусает третьего человека, ей надо отрубить правую ногу. Если  она загрызет
четвертую  овцу  или искусает  четвертого человека,  ей  надо отрубить левую
ногу. Если она в пятый  раз загрызет овцу  или  искусает человека,  ей  надо
отрубить хвост. Потом ее  следует привязать к столбу; с двух сторон ошейника
ее надо привязать.  Если не будет  так сделано  и бешеная собака или собака,
которая кусает без лая, загрызет овцу или искусает человека, то она отвечает
за это как за предумышленное убийство". Нельзя не  признать, что  персидский
законодатель относится  чрезвычайно снисходительно  к злой собаке. Он ей  не
менее пяти раз  предоставляет  возможность  исправить свое поведение, прежде
чем  потребовать  для  нее,  как для закоренелого преступника,  высшей  меры
наказания.
     В Афинах,  этом средоточии  древней  цивилизации, в эпоху ее наивысшего
расцвета  был  учрежден  специальный  суд  для  животных  и   неодушевленных
предметов, причинивших  людям  смерть или увечье. Заседания суда проходили в
Пританее, а судьями  были "царь"  всей  Аттики  и  четыре  "царя"  отдельных
аттических племен. Из  девяти архонтов  (высшие должностные  лица  в Афинах)
первый  назывался  "эпоним"  и  был  президентом  республики,  второй архонт
назывался "базилевс"  (царь)  и  ведал религиозными  делами.  Пританей  был,
вероятно, самым древним политическим центром Афин, если не считать Акрополя,
чьи  грозные  зубчатые  стены  подымались  позади   судилища,  а  упомянутые
представители  племен, носившие  титулы "царей",  пришли  на  смену  прежним
царям, которые действительно властвовали над этими  племенами в  продолжение
многих  веков,  пока  обитатели  Аттики  не  заменили   монархическую  форму
правления  республиканской. Из  этого  мы  вправе  сделать вывод,  что  суд,
заседавший в таком почетном месте и возглавляемый столь важными сановниками,
имел  древнюю традицию. Вывод этот  подтверждается  еще  и  характером  дел,
подлежавших  разбирательству  в  этом  суде, ибо  для подыскания  им  полной
параллели  мы  должны  были  обратиться к первобытной  юстиции  диких племен
Индии, Африки и Целебеса. Здесь,  в Афинах,  в качестве подсудимых выступали
не люди, а  животные  и орудия  или метательные снаряды из  камня, дерева  и
железа,  которые  расшибли  чью-либо  голову,  причем направлявшая  их  рука
осталась неизвестной. Мы не знаем, как поступали с животными, признанными по
суду виновными; что же касается неодушевленных предметов,  убивших человека,
то, по дошедшим до нас  сведениям, племенные  "цари" изгоняли их за  пределы
своих владений. Каждый год судьи торжественно судили по обвинению в убийстве
топор или  нож, которыми  был  убит вол во время празднества в честь Зевса в
Акрополе;  каждый  год  их  торжественно  признавали виновными,  осуждали  и
бросали  в море. В  насмешку  над  афинянами, питавшими страсть к.  судебным
заседаниям,  комедиограф  Аристофан  изобразил  в  одной  из  своих  комедий
дряхлого судью, с соблюдением всех законных формальностей творящего суд  над
собакой, укравшей и с®евшей сыр.  Возможно, что идея этой знаменитой  сцены,
скопированной впоследствии Расином в  его  единственной  комедии ("Сутяги"),
была внушена афинскому поэту в то время, когда он, затерявшись среди досужих
зрителей в здании суда, наблюдал, смеясь в душе, за судебной процедурой  над
арестантом  в образе  собаки, быка  или осла,  обвиняемых в  злоумышленном и
коварном укушении, бодании, лягании или ином нападении на афинских граждан.
     Удивительно,  что   Платон,  великий  философ-идеалист,  прикрыл  своим
авторитетом  эти  странные  пережитки  варварской  юриспруденции,  предложив
включить их в число законов идеального государства,  составленных им к концу
своей  жизни.  Правда, нужно  сказать, что  к  тому  времени,  когда  Платон
приступал к своим "Законам", дрожащая рука  престарелого художника уже много
потеряла в своем прежнем мастерстве, и, как ни широко полотно, на котором он
нарисовал  свою  последнюю  картину,  ее  краски  бледнеют  перед блестящими
образами его  "Республики".  Мало  найдется  книг, которые хранили  бы более
явственный отпечаток  притупившегося  воображения и гения, склонившегося под
тяжестью  лет. В этом его  последнем  произведении солнце  Платона уже слабо
мерцало  в тучах заката. Отрывок, где  философ  предлагает учредить судебную
процедуру по образцу заседавшего в афинском Пританее суда, гласит так: "Если
вьючное животное  или  иная  скотина  убьет  человека,  то,  за  исключением
случаев,  происшедших во время участия животного  в  публичных  состязаниях,
родственники  умершего  должны  возбудить  преследование против животного за
убийство;  судьи  должны быть  избраны по указанию  родственника  убитого из
числа   надсмотрщиков   над   общественными  землями.  Животное,  признанное
виновным, предается смерти, и труп его выбрасывается за пределы страны. Если
же  неодушевленный  предмет,  не  считая  молнии  или  другого  метательного
снаряда, пущенного рукою бога, лишит жизни человека тем, что упадет на него,
либо тем,  что  человек упадет на этот  предмет, то  ближайший  родственник,
совершающий искупление за себя и всю родню, выбирает судьею ближнего соседа,
а  признанный  виноватым  предмет  выбрасывается   за  пределы  страны,  как
предписано по отношению к животным".
     Судебное преследование неодушевленных предметов за убийство человека не
ограничивалось в Древней Греции Афинами. На острове Тасос существовал закон,
по  которому  всякий  предмет,  причинивший своим падением смерть  человеку,
подлежал суду; признанный  виновным, он должен был быть  выброшен  в море. В
центре города Тасоса стояла бронзовая статуя одного прославленного кулачного
бойца по имени Теаген. Он за свою жизнь взял несчетное количество призов  на
состязаниях, и граждане чтили память о  нем  как  о  человеке,  составлявшем
лучшее украшение  их  родины.  Нашелся, однако,  негодяй, питавший  злобу  к
покойнику бойцу: он каждую ночь приходил к статуе и колотил ее изо всех сил.
Вначале статуя  переносила такое обращение  с  гордым  спокойствием, но  под
конец  ее терпение  истощилось, и она рухнула  на  своего трусливого врага и
задавила  его  насмерть.  Родственники убитого привлекли  статую к  суду  за
убийство,  доказали  ее вину,  и  статуя была осуждена  и брошена в море.  В
Олимпии господствовал такой же закон, или, во всяком случае, там имело место
такое же  строгое отношение  к  статуям-убийцам.  Однажды маленький  мальчик
играл  там под  бронзовым  изображением быка,  стоявшим на священном  месте.
Неосторожно  поднявшись, малыш  стукнулся  головой о  твердое  металлическое
брюхо  животного и, промучившись  несколько дней,  умер. Олимпийские  власти
постановили убрать статую из  пределов святилища на том  основании,  что она
совершила  предумышленное  убийство, но  Дельфийский  оракул  стал на  более
снисходительную  точку  зрения  и  в  своем  приговоре признал,  что  статуя
действовала  без злого  умысла. Власти  присоединились к  этому  приговору и
произвели  над  бронзовым  быком, согласно указаниям оракула,  торжественный
обряд очищения, обычный  в случаях непредумышленного убийства.  По преданию,
после смерти Сципиона Африканского статуя Аполлона в Риме была так потрясена
горем, что плакала в