продолжала  царствовать в Гилгите, но к тому времени она тяжко заболела,
и, так как в Гилгите ей не  нашлось преемника, народ стал искать себе царя в
других местах.  Когда весь  народ  не знал,  как  ему  быть, однажды утром в
городе запели петухи, но вместо  своего обычного "кукареку" они  прокричали:
"В  Балдасе есть царь". Тотчас отрядили  туда людей с приказом  задержать  и
привести в  Гилгит  всех новоприбывших  в Балдас,  кто бы они ни были. Гонцы
поймали троих братьев и привели их  к царице. Так  как Трахан  был  красив и
статен, царица с ним  разговорилась, и во время их  беседы  ей открылась вся
его  история.  К  своему  удивлению  и  радости,  она  убедилась,  что  этот
прелестный отрок был ее собственный сын, которого она в необузданном  порыве
горести и гнева бросила когда-то в реку. Она прижала его к  груди и об®явила
законным наследником гилгитского царства.
     Существует  мнение,  что  в  преданиях,  подобных  рассказу о  младенце
Моисее,  брошенном  в  воду,  мы имеем пережиток древнего  обычая, когда для
испытания законнорожденности ребенка его бросали в воду на волю судьбы. Если
ребенок всплывал,  его признавали законнорожденным; потонувший же об®являлся
незаконным. В свете такого предположения может показаться знаменательным тот
факт,  что   во   многих  из  этих   легенд  рождение  ребенка   об®ясняется
сверх®естественными причинами, причем некоторые циники склонны усматривать в
них   деликатный   синоним  незаконнорожденности.  Так,  согласно  греческой
легенде, Персей и Телеф  имели отцами,  соответственно, бога  Зевса  и героя
Геракла; в римском сказании близнецы Ромул и  Рем были зачаты их девственной
матерью от бога Марса, а в индийском  эпосе  царская дочь об®ясняет рождение
своего ребенка ласками бога Солнца.  С другой стороны, в вавилонской легенде
царь Саргон,  менее счастливый или, быть может, более  откровенный, чем  его
греческие, римские и  индийские собратья, прямо признается, что отец его ему
неизвестен.  Библейское  предание  не  дает  никаких  оснований предполагать
существование  каких-либо сомнений в законнорожденности Моисея; но  если  мы
вспомним, что отец его Амрам женился на своей тетке  по отцу, что Моисей был
отпрыском  этого  брака и что впоследствии еврейский  закон  стал признавать
такие браки кровосмесительными, то мы, может быть, вправе предположить,  что
мать Моисея,  бросая  его в воду,  имела  для этого  причины  более  личного
характера,  чем общий приказ фараона,  относившийся ко всем  еврейским детям
мужского пола.  Во всяком случае, народы,  отделенные друг от друга большими
пространствами,  желая установить  законность  рождения ребенка, прибегали к
испытанию водой и в соответствии с  результатом испытания решали, спасти  ли
ребенка  или дать  ему  погибнуть.  Так, кельты, по преданию,  предоставляли
Рейну решать вопрос о законности своего потомства: они бросали в воду детеи,
законнорожденность   которых   вызывала   сомнения;    если    ребенок   был
незаконнорожденный,  чистая  и  суровая река поглощала его;  если же  он был
рожден законно, то река милостиво выносила его на поверхность и прибивала  к
берегу, где  его ожидала трепещущая  мать.  В Восточной Африке исследователь
Спеке  слышал,  что  "Кимезири,  правитель  провинции  Урури в  негритянском
государстве  Уньоро, в случае рождения у него ребенка навешивал на него бусы
и бросал младенца в озеро Виктория; если ребенок тонул, то это означало, что
отцом  его  был  кто-либо  другой, а  если  ребенок  всплывал,  то  Кимезири
признавал его своим".

     Глава 2.
        САМСОН И ДАЛИДА.
     Среди  величавых судей  Израиля  богатырская  фигура Самсона производит
странное  впечатление.  Библейские  авторы  передают, что  Самсон  в течение
двадцати лет был  судьею  в  Израиле, но  они не  сохранили  нам  ни  одного
приговора,  который  он  вынес  в  качестве  судьи;  если же  приговоры  эти
соответствовали его подвигам, то едва ли можно признать  Самсона  образцовым
судьей. Его  влекло к побоищам и ссорам,  поджогу скирд и  налетам на жилища
блудниц. Короче говоря, он больше походил на забулдыгу и сорвиголову, чем на
настоящего судью.  Вместо скучного  перечня  его  судейских  приговоров  нам
преподносят занимательный,  хотя и не слишком нравоучительный  рассказ о его
любовных  и  боевых,  вернее,  разбойничьих приключениях; потому  что,  если
верить  (а не  верить  мы  не можем)  библейскому  рассказу  о деяниях этого
хвастливого  распутника, он никогда  не  предпринимал регулярной войны  и не
стоял во главе  национального восстания  против филистимлян,  угнетавших его
народ. Он лишь время от времени выступал вперед наподобие одинокого паладина
или странствующего  рыцаря и  косил их направо и налево, размахивая  ослиной
челюстью  или каким-либо другим оружием в том  же  роде,  подвернувшимся под
руку.  Но даже и  в  этих грабительских  набегах (он не останавливался перед
тем, чтобы снять со своей жертвы одежду, надо полагать, вместе  с кошельком)
он,  по-видимому,  меньше  всего  думал  об освобождении  своего  народа  от
рабства. Когда он убивал  филистимлян -  а убивал он их  весьма охотно  и  в
огромном  количестве,  -  им  двигали  не  высокие  мотивы  патриотизма  или
политические соображения, а исключительно личная  месть за зло,  причиненное
ими ему самому, его  жене и его тестю. Вся его история от  начало до конца -
это   история   чрезвычайно   себялюбивого,   неразборчивого   в   средствах
авантюриста,  действующего  под влиянием порывов страстей  и равнодушного ко
всему, кроме удовлетворения своих минутных капризов. Лишь сверх®естественная
сила, безудержная храбрость и некоторый налет юмора  возвышают образ Самсона
над банальным  типом простого  разбойника  и придают ему сходство с  героями
комической   эпопеи  в  стиле  Ариосто.  Но  эти  черты,  сообщая  известную
пикантность рассказу о его подвигах, едва ли умаляют чувство несоответствия,
которое  в  нас возбуждает  гротескная фигура  бахвала  и забияки  наряду со
строгими изображениями праведников  и героев  израильского  пантеона. Истина
заключается,  вероятно, в том, что эта чрезмерная яркость красок принадлежит
скорее кисти  художника-рассказчика, чем трезвому перу  историка.  Отдельные
эпизоды, богатые  необычайными и  занимательными приключениями,  быть может,
переходили из  уст  в уста  в народных сказаниях  задолго  до того,  как они
выкристаллизовались  и  сгруппировались  вокруг  памяти некой  действительно
существовавшей  личности.  Какой-нибудь житель пограничных гор, своего  рода
еврейский  Роб  Рой, отличавшийся неукротимым нравом, необычайной физической
силой и беззаветной храбростью, прославился своими дикими набегами на долину
филистимлян  и  сделался  народным  героем   Израиля.  Ибо  нет  достаточных
оснований  сомневаться  в том, что  в  саге  о Самсоне  под  легким и шатким
зданием вымысла лежит солидный фундамент истинных фактов. Подробное и вполне
определенное обозначение  городов и  мест,  где протекала  жизнь  Самсона от
рождения до  смерти, говорит о том,  что  мы имеем здесь  дело  с  подлинным
преданием  местного  характера, и  противоречит  взглядам некоторых  ученых,
желающих видеть в легенде о библейском богатыре лишь один из солярных мифов.
Фрэзер имеет в виду ученых, придерживавшихся так называемой натуристической,
или солярно-метеорологической, теории, об®яснявшей происхождение религии  из
непонимания    человеком   явлений    природы,    особенно   астральных    и
метеорологических. По  мнению этих ученых, герои  сказок, легенд, фольклора,
народные  обычаи  и  обряды  -  отголоски  древних  астрально-мифологических
верований. Особенно  заметно вымысел  рассказчика обнаруживается  в передаче
катастрофы, постигшей героя вследствие коварства вероломной женщины, которая
выведала у  него  секрет его  необычайной силы и затем  предала его  врагам.
Рассказ этот гласит:
     "После того полюбил  он  одну женщину, жившую  на  долине Сорек; имя ей
Далида  (Далила). К ней пришли владельцы филистимские и говорят ей:  уговори
его, и выведай, в чем великая сила его и как нам одолеть  его, чтобы связать
его и усмирить его; а мы дадим  тебе за то каждый тысячу сто сиклей серебра.
И  сказала Далида Самсону: скажи мне, в чем великая сила твоя  и чем связать
тебя,  чтобы усмирить тебя?  Самсон сказал ей: если свяжут меня семью сырыми
тетивами, которые не засушены, то я  сделаюсь бессилен и  буду  как и прочие
люди. И  принесли ей  владельцы  филистимские  семь  сырых тетив, которые не
засохли,  и  она  связала его  ими. (Между  тем  один скрытно сидел у нее  в
спальне.)  И сказала  ему:  Самсон! Филистимляне  идут на тебя. Он  разорвал
тетивы,  как разрывают нитку из пакли, когда пережжет ее огонь. И не  узнана
сила его. И сказала Далида Самсону: вот, ты обманул меня и говорил мне ложь;
скажи же теперь мне, чем связать тебя? Он сказал ей: если свяжут меня новыми
веревками, которые не были в деле, то я сделаюсь бессилен и буду, как прочие
люди.  Далида взяла  новые  веревки  и связала  его  и сказала  ему: Самсон!
Филистимляне  идут на  тебя. (Между  тем один  скрытно  сидел в  спальне.) И
сорвал  он их  с рук своих, как  нитки.  И  сказала Далида  Самсону: все  ты
обманываешь меня  и говоришь  мне ложь; скажи  мне, чем бы  связать тебя? Он
сказал  ей:  если ты воткешь семь  кос  головы  моей в  ткань  и прибьешь ее
гвоздем  к ткальной  колоде (то  я  буду бессилен,  как и  прочие люди).  (И
усыпила его Далида на коленях своих. И когда он уснул, взяла Далида семь кос
головы его,) и прикрепила  их к  колоде и сказала ему:  филистимляне идут на
тебя, Самсон! Он пробудился от сна  своего и выдернул ткальную колоду вместе
с тканью; (и не узнана сила его!. И сказала ему (Далида):
     как же  ты  говоришь: "люблю тебя", а сердце  твое не  со мною? вот, ты
трижды  обманул меня, и не сказал  мне, в чем  великая сила  твоя. И как она
словами  своими тяготила его всякий день и  мучила  его,  то душе его тяжело
стало  до смерти.  И он  открыл  ей все  сердце свое, и сказал ей: бритва не
касалась  головы  моей, ибо я назорей  божий от чрева  матери моей; если  же
остричь меня,  то отступит от меня  сила  моя;  я сделаюсь слаб  и буду, как
прочие люди. Далида, видя, что он открыл ей все сердце свое, послала и звала
владельцев  филистимских, сказав  им: идите теперь; он открыл мне все сердце
свое. И пришли  к  ней владельцы  филистимские  и принесли серебро  в  руках
своих.  И усыпила его  (Далида)  на  коленях  своих, и призвала  человека, и
велела ему  остричь семь кос головы его.  И начал он ослабевать, и отступила
от  него  сила  его. Она  сказала:  филистимляне идут  на тебя,  Самсон!  Он
пробудился от сна своего, и сказал: пойду, как  и прежде, и освобожусь. А не
знал, что господь отступил от него. Филистимляне  взяли его  и выкололи  ему
глаза, привели его в  Газу и оковали его двумя медными цепями, и  он молол в
доме узников".
     Итак, великая мощь Самсона обреталась в его волосах,  и достаточно было
срезать его свисавшие до плеч косматые пряди, не стриженные с детства, чтобы
отнять у него сверхчеловеческую силу и сделать немощным. Такого рода поверье
было  распространено   во   многих  местах  земного   шара,   в  особенности
относительно  людей,  которые,  подобно   Самсону,  претендовали  на   силу,
недосягаемую   для  обыкновенных   смертных.  Туземцы  острова  Амбоина,   в
Ост-Индии, полагали, что  вся их  сила  находится в волосах и  что,  потеряв
волосы,  они лишились бы  и  силы.  Один преступник,  подвергнутый пытке  по
приказу голландского суда на этом же острове, упорно отрицал свою вину, пока
ему не срезали волосы, после  чего  он немедленно сознался. Другой  человек,
которого  судили за  убийство, оставался непоколебимым, отрицая  свою  вину,
несмотря на  все ухищрения  судей. Увидев доктора  с ножницами  в  руках, он
спросил, для чего они. Когда ему сказали,  что этими ножницами ему  остригут
волосы, он стал  просить не делать этого и  чистосердечно покаялся во  всем.
После  этого  случая всякий раз,  когда  голландским властям  даже с помощью
пыток  не удавалось получить  признание  у  заключенного,  они  прибегали  к
остриганию  его волос.  Туземцы другого ост-индского острова -  Церам верят,
что если юноша срежет себе волосы, то он сделается слабым и немощным.
     В Европе также  считали, что зловредная сила колдунов и ведьм таилась в
их волосах и что  с  ними  нельзя ничего поделать,  пока у них  целы волосы.
Отсюда  во  Франции  возникло  обыкновение  перед пыткой  сбривать  у людей,
обвиненных  в колдовстве, все волосы на теле. Миллей присутствовал  в Тулузе
при  пытке  нескольких человек, от  которых  нельзя было добиться  признания
вины,  пока  их  не раздели  донага и  не обрили,  после  чего  они  тут  же
подтвердили  пред®явленное им  обвинение. Точно  так же  одна,  казалось бы,
благочестивая женщина была подвергнута пытке по подозрению в колдовстве; она
с  невероятной стойкостью переносила все мучения, и  лишь после  того, как у
нее  выдернули  все  волосы,  признала себя  виновной. Известный  инквизитор
Шпренгер довольствовался тем, что сбривал волосы на голове у подозреваемых в
колдовстве  мужчин и женщин; а  его более  последовательный  коллега Куманус
обрил у сорока одной женщины  волосы со  всего тела, прежде чем отправить их
на костер. Он имел  весьма веские причины для  столь строгого следствия, ибо
сам сатана в  проповеди  с  кафедры Норт-Бервикской церкви успокаивал  своих
многочисленных слуг заверением, что с ними не приключится никакого  зла и ни
одна  слеза не упадет  из их глаз, пока на них  целы их  волосы. Подобным же
образом в  индийской  провинции Бастар  "человека,  признанного  виновным  в
колдовстве, отдают на избиение толпе, сбривают с него волосы (так как именно
в волосах предполагается вся его злая сила)  и выбивают передние зубы, чтобы
помешать ему бормотать заклинания. Колдуньи подвергаются такой же пытке;
     после  того как их признали виновными, они  подлежат той же каре, что и
мужчины, а волосы их после бритья привешиваются к дереву в публичном месте".
У бхилов, первобытного племени в  Центральной Индии, к женщине, обвиненной в
колдовстве, применялись  различные способы  увещевания, вроде подвешивания к
дереву  вниз головой или  втирания перца  в глаза  а затем  у  нее срезали с
головы прядь  волос  и закапывали  в землю, "дабы уничтожить последнее звено
между нею и ее  прежними злыми чарами". Равным образом у ацтеков, в Мексике,
когда чародей  или ведьма "совершили свои злые дела и настало время положить
предел  их  презренной  жизни, кто-либо  хватал их  и  срезал  им волосы  на
макушке, отчего пропадала вся их колдовская сила; вслед за тем их  предавали
смерти, и этим кончалось их ненавистное существование".
     Неудивительно,  что так широко  распространенное  поверье  проникло и в
волшебные сказки;  несмотря  на кажущуюся свободу фантазии, в сказках, как в
зеркале, отражаются прежние верования народа. Туземцы острова Ниас, к западу
от  Суматры, рассказывают,  что однажды  некий  предводитель по имени  Лаубо
Марос  бежал от  землетрясения с  Макасара,  на  Целебесе,  и переселился со
своими  приверженцами в  Ниас.  Среди  последовавших за  ним  в новую страну
находился и его дядя  со  своей  женой.  Негодяй-племянник влюбился  в  жену
своего  дяди, и путем разных происков ему удалось овладеть  ею. Оскорбленный
супруг  помчался  в  Малакку  и стал  умолять джогорского султана, чтобы тот
помог  ему  отомстить за  обиду.  Султан согласился  и об®явил  войну  Лаубо
Маросу.  Но бессовестный  Лаубо Марос  укрепил тем  временем свое поселение,
окружив  его   непроходимой   изгородью   из  колючего  бамбука,  о  которую
разбивались  все  попытки султана с  его войсками  взять крепость приступом.
Потерпев поражение в открытом бою, султан  пустился на хитрость. Он вернулся
в Джогор  и, нагрузив корабль испанскими циновками, поплыл  обратно в  Ниас.
Здесь  он  бросил якорь в виду  неприятельской  крепости, зарядил свои пушки
вместо ядер и гранат привезенными им циновками и открыл огонь по неприятелю.
Циновки градом летели по воздуху и вскоре покрыли  толстым слоем всю колючую
изгородь и прилегающее  побережье.  Ловушка  была поставлена,  и султан стал
ждать,  что будет  дальше. Ждать ему  пришлось недолго.  Какая-то  старушка,
бродившая вдоль  берега, подняла одну  циновку, а затем,  к  своему великому
соблазну, увидела и остальные. Вне себя от радости по поводу своего открытия
она распространила эту добрую  весть  среди  своих  соседей. Те  поспешили к
месту,  и в  одно  мгновение не  только  ни  одной  циновки  не осталось  на
изгороди, но  и  сама изгородь была  повалена и  сровнена с  землей.  Теперь
джогорскому султану ничего не препятствовало войти в крепость и овладеть ею.
Защитники ее  бежали,  а  сам  предводитель  попал в руки  победителей.  Его
приговорили к смерти, но при совершении казни оказались большие затруднения.
Его бросили в море, но вода его не принимала; тогда его положили на пылающий
костер,  но  огонь  его  не  сжигал;  его  стали  рубить  мечами,  но  сталь
отскакивала от него, не причинив никакого вреда.  Тут  они поняли, что имеют
дело  с чародеем,  и  стали советоваться с его женой о том,  как  его убить.
Подобно Далиде, она  им открыла  роковую  тайну. На голове Лаубо Мароса  рос
один волос, твердый, как медная проволока,  и от этого волоса  зависела  его
жизнь. Когда волос выдернули, Лаубо Марос испустил дух. В этой сказке, как и
в некоторых из приведенных ниже, в волосах героя таится не только его  сила,
но и сама жизнь его, так что потеря волос влечет за собой его смерть.
     В фольклоре Древней Греции  многие легенды напоминают рассказ о Самсоне
и Далиде.  Так  у  мегарского  царя  Низа на  макушке рос  один золотой  или
пурпурный волос, с потерей которого  он должен был  умереть.  Когда  критяне
осадили Мегару,  дочь Низа,  Скилла,  влюбилась  в критского царя  Миноса  и
вырвала роковой волос из головы своего отца, после  чего тот  умер. Согласно
другому варианту,  не  жизнь,  а сила  Низа была  связана  с  существованием
золотого волоса, и, как  только  волос  выдернули, царь стал слаб и был убит
Миносом. В такой версии легенда о Низе имеет еще более  близкое сходство  со
сказанием  о Самсоне. Про Посейдона рассказывали, что он  сделал бессмертным
Птерелая,  наградив его золотым  волосом на  голове. Когда  Амфитрион осадил
Тафос, родину  Птерелая, дочь  последнего  влюбилась  в Амфитриона  и  убила
своего  отца, выдернув из  его  головы золотой волос. В  одной новогреческой
народной сказке вся сила  героя  таится в трех  золотых  волосах на  голове.
После  того  как его мать  выдергивает их у  него,  он делается бессильным и
робким,  и  враги  убивают  его. Другая греческая легенда, в  которой  можно
усмотреть следы предания о Низе и Скилле, рассказывает о том, как некий царь
был самым сильным  человеком  своего времени,  и у него на  груди  росли три
длинных волоса. Когда он отправился на войну с другим царем, его собственная
жена изменнически срезала эти три волоса, и он стал самым слабым из людей.
     Рассказу  о  том, как Самсон  был одурачен своей коварной  возлюбленной
Далидой, выведавшей тайну его силы, близки аналогичные мотивы в славянском и
кельтском  фольклоре,  с той  только разницей,  что в славянских и кельтских
сказках жизнь или сила героя таятся не в его волосах, а в каком-либо внешнем
предмете -  в яйце  или  птице. В русской народной  сказке колдун Кощей (или
Кащей) Бессмертный похитил  царевну  и держал ее взаперти  в  своем  золотом
чертоге.  Но один  царевич однажды  увидел, как  печальная царевна  гуляла в
одиночестве по саду, и снискал ее расположение. Ободренная надеждой спастись
с помощью  царевича, она  направилась  к  колдуну и  начала задабривать  его
притворными и  льстивыми речами: "Дорогой мой, скажи мне, ведь ты никогда не
умрешь?" - "Никогда", - отв