ладельфии,  где  он
задержался во время  свадебного  путешествия  и  провел  несколько  месяцев,
сотрудничая в журнале "Пенсильвания фримен" и живя  в  том  же  пансионе  на
Арч-стрит, в котором когда-то останавливался По.  Лоуэлл  с  женой  покинули
Филадельфию в конце мая и, проехав в экипаже через  весь  Честерский  округ,
прибыли в Нью-Йорк, чтобы увидеться с  По.  К  сожалению,  более  неудачного
времени для визита нельзя было и придумать.
     В предшествующие несколько дней По много пил и сейчас был зол и мрачен.
Миссис Клемм  не  выходила  из  комнаты  в  течение  всей  беседы,  которая,
наверное, надолго оставила у нее неприятный осадок, ибо через пять  лет  она
написала  Лоуэллу  извиняющееся  письмо  по  поводу  этой  встречи.   Лоуэлл
описывает По  как  человека  маленького  роста,  с  мучнисто-белым  лицом  и
красивыми темными глазами, глядящими из-под широкого, резко скошенного назад
лба. Манеры его Лоуэлл нашел неестественными  и  напыщенными.  По  тоже  был
разочарован Лоуэллом  и  написал  Чиверсу,  что  тот  не  соответствует  его
представлению о человеке высокого ума. "В облике его не было и половины того
благородства, какое я ожидал увидеть".
     Приблизительно в это время мистер Сондерс,  служивший  библиотекарем  в
ньюйоркском книгохранилище "Эстор", говорил с По, повстречав его на Бродвее:
     "...По  казался  очень  подавленным,  переживая   один   из   приступов
механхолии, которым был подвержен. Он твердил о заговоре среди  американских
писателей, желавших принизить его  гений  и  воспрепятствовать  его  работе.
"Однако потомки нас рассудят, - сказал он, гордо сверкнув глазами. - Будущие
поколения сумеют отсеять золото от песка, и тогда "Ворон" воссияет над  всем
и вся, как алмаз чистейшей воды".
     В июне Бриггс ушел из "Бродвей джорнэл", вверив его дальнейшую  судьбу,
которую нетрудно было предсказать, Эдгару По. "Джорнэл" успел  уже  печально
прославиться  ожесточенной  кампанией  против  Лонгфелло  и   беспощадностью
критических статей. По поводу последних сам Лонгфелло заметил: "Резкость его
[По] критики я никогда не приписывал ничему  иному,  кроме  как  раздражению
чувствительной  натуры,  порожденному  смутным  ощущением   совершаемой   по
отношению к ней несправедливости".
     В этом великодушном суждении Лонгфелло был, по существу, прав.  Смутное
ощущение несправедливости быстро превращалось в манию преследования. В июле,
к концу первых  шести  месяцев  существования  журнала,  Бриггс  рассчитывал
избавиться от По. У него был друг, обещавший выкупить  долю,  принадлежавшую
третьему партнеру, Биско. Тот,  однако,  заломил  такую  цепу,  что  напрочь
отпугнул покупателя. После чего Бриггс, по-прежнему оставаясь  совладельцем,
сложил с себя редакторские  обязанности,  убедив  Биско  продолжать  издание
самостоятельно. В этих  обстоятельствах  публикация  журнала  прервалась  на
неделю. По запил. Он утверждал, будто Бриггс его оскорбляет  и  поступает  с
ним непорядочно, хотя и  должен  ему  деньги.  В  конце  концов,  изнуренный
борьбой  Бриггс,  чтобы  не  лишиться  сразу  всего,  позволил  По  и  Биско
продолжать вместе, а сам отныне полностью удалился от дел.
     Первый июльский номер  журнала  представил  По  как  его  единственного
редактора и владельца одной трети капитала. Теперь  По  прилагал  энергичные
усилия, чтобы выкупить доли остальных партнеров, и  быстро  наделал  долгов,
раздав друзьям множество расписок и векселей. Срок уплаты по большинству  из
них истекал 1 января следующего года. Многие уже возобновлялись до  того,  и
оттягивать дальше их погашение не было никакой возможности. К концу года  По
обратился с умоляющим призывом выручить его  к  балтиморским  родственникам,
Джону Кеннеди, Чиверсу и, возможно, Уиллису. "Бродвей джорнэл" стал помещать
больше об®явлений, однако потерял немало подписчиков. Кеннеди ответил добрым
и сердечным письмом, однако помочь своему протеже деньгами не  смог  или  не
пожелал. На этом письме переписка между ними прервалась. Начиная с лета 1845
года  журнал  уже  просто  агонизировал,  целиком  завися  от  своевременных
впрыскиваний взятых в  долг  денег.  По  было  нестерпимо  видеть,  как  его
заветный шанс постепенно ускользает из рук, и он продолжал трудиться,  вести
переписку и надеяться до последнего. Злоупотребление алкоголем подрывало его
и без того истощенные силы. Он был угнетен, болен, беден и  опутан  долгами.
Приближался новый кризис.
     Дружба По с миссис Осгуд крепла. Он часто  бывал  у  нее,  и  она  тоже
нередко навещала его дом; и отношения их давали пищу для многих толков.
     В середине лета 1845 года По снова переселились - на этот раз в дом  85
на Эмити-стрит, неподалеку от пансиона, где  они  уже  останавливались.  Дом
находился поблизости от площади Вашингтона. Здесь они прожили осень  1845-го
и всю зиму следующего года. Как и Спринг-Гарден-стрит в  Филадельфии,  место
это стало для них кладбищем надежд. Миссис Осгуд продолжала  бывать  у  них,
как и раньше.
     "Нигде характер Эдгара По, - писала она  потом,  -  не  открывался  мне
самыми прекрасными своими гранями так, как в его  собственном  скромном,  но
исполненном поэтического очарования жилище. Веселый, добрый, остроумный - то
кроткий, то своенравный, точно избалованный ребенок,  -  он  находил  и  для
своей юной, нежной и боготворимой жены, и для всякого. кто к нему  приходил,
доброе слово, приветливую улыбку, любезное и  учтивое  внимание  даже  среди
постоянно осаждавших его забот. Сидя за столом, над  которым  висел  портрет
его любимой и утраченной Линор, он терпеливо, усердно  и  не  сетуя,  часами
писал  своим  необычайно  четким  и  изящным  почерком  с  быстротой.  почти
сверх®естественной, запечатлевая на бумаге подобные молниям мысли, озарявшие
его изумительный, никогда не меркнущий ум..."
     Фрэнсис Осгуд глубоко волновала воображение По. Она, наверное, обладала
тем самым выражением глаз, которое прежде всего привлекало его в женщинах.
     Вирджиния ничего не замечала и даже охотно способствовала их сближению.
Однако миссис Клемм хоть и не сразу, но все же встревожилась. По  неотступно
следовал за Фрэнсис Осгуд. "Я уехала в Олбани, а затем в Бостон и Провиденс,
стараясь избежать встреч с ним". Пересуды на их счет продолжались, доставляя
немало беспокойства семье миссис Осгуд. Все это,  конечно,  приводило  По  в
крайнее  расстройство.  Между  ними   продолжалась   оживленная   и   весьма
рискованная переписка и обмен стихотворными посланиями на страницах "Бродвей
джорнэл". От®езд миссис Осгуд  в  Олбани  очень  огорчил  По,  и  он  вскоре
отправился вслед за ней. Они  увиделись,  однако  подробности  этой  встречи
неизвестны. Позднее они снова встречались,  уже  в  Бостоне,  а  потом  и  в
Провиденсе, куда По приехал с лекцией.
     Однажды внимание По привлекли стихи жившей в Провиденсе поэтессы  Хелен
Уитмен, которые были опубликованы в журнале "Демокрэтик ревю". Прочтя их, он
признал в авторе родственную душу. Красивая вдова  с  приличным  состоянием,
миссис Уитмен исповедовала трансцендентализм и вдобавок носила  дорогое  ему
имя Хелен - "Елена". Подобное сочетание не могло  не  заинтересовать  По.  В
поэзии  ее  жили  настроения,  созвучные  его  собственным.  Фрэнсис  Осгуд,
встревоженная домогательствами По и вместе с тем опасавшаяся отвергнуть их в
тот момент, когда он находился в таком смятении чувств,  по-видимому,  очень
хотела, чтобы он познакомился с  миссис  Уитмен;  она  дождалась  его  после
лекции и чтения стихов, и потом они допоздна бродили вдвоем по городу.
     Именно в то посещение Провиденса По впервые увидел  Хелен  Уитмен  -  в
розовом саду при свете  луны,  как  говорил  потом  Грисвольд,  опираясь  на
описание этой сцены в стихотворении По "К Елене". Впоследствии  в  одном  из
писем к миссис Уитмен По вспоминает:
     "Вы, наверное, не забыли, как однажды,  будучи  проездом  в  Провиденсе
вместе с миссис Осгуд, я наотрез отказался пойти с ней к Вам и  даже  вызвал
ее гнев упрямством и кажущейся неразумностью своего отказа".
     Однако  той  же  летней  ночью,  не  в  силах  заснуть,  По  отправился
прогуляться и дошел до дома, где жила миссис Уитмен. Как раз в это время она
вышла на порог подышать воздухом. Светила луна. Много позднее миссис  Уитмен
писала:
     "Я вовсе не "бродила в розовом саду", как это  было  угодно  изобразить
г-ну Грисвольду, а стояла на пороге или на дорожке перед домом в  ту  душную
"июльскую ночь", когда, увидев меня, поэт "предался мечтаньям",  из  которых
возникли потом его бессмертные стихи".
     Тем не менее она произвела на По неизгладимое впечатление. Память о ней
не потускнела, и случай тот был одним из  многих,  приведших  позднее  к  их
сближению.
     Тогда же прервались отношения между По и миссис Осгуд, по крайней мере,
увидеться им больше не пришлось. Она продолжала  при  случае  оказывать  ему
услуги, но жить ей оставалось недолго,  ибо  миссис  Осгуд  была  смертельно
больна туберкулезом.
     Осень 1845 года завершает  последний  период  в  жизни  По,  отмеченный
созданием   сколько-нибудь   значительных   прозаических   произведений    в
художественном или публицистическом жанре. Написанное в последующие годы, за
исключением одного или двух стихотворений, в значительной  мере  уступало  в
разнообразии тем и литературных достоинствах  сделанному  ранее.  В  октябре
1845 года По уже был на пороге очередного духовного и  физического  кризиса,
которые   неизменно   следовали   за   периодами   лихорадочно    оживленной
деятельности. После безмятежного лета у Бреннанов он трудился, не щадя себя.
Его заветная мечта сделаться владельцем собственного журнала была, казалось,
готова осуществиться. Чтобы подстегнуть себя, он  в  течение  шести  месяцев
почти постоянно прибегал к алкоголю. У Вирджинии в ту  пору  вновь  начались
кровотечения из легких, что всегда приводило По в ужас. Наконец, его общение
с миссис Осгуд и другими женщинами явно причиняло ему острые переживания.  О
бедности нечего и говорить. В результате у него  появились  симптомы,  очень
походившие на первые признаки умственного расстройства. Он был близок к краю
пропасти и иногда почти его переступал. Все это имело гибельные  последствия
для его надежд и  планов.  В  октябре  он  стал  единственным  владельцем  и
редактором журнала "Бродвей джорнэл" - и потерпел полный крах.
     Печальным свидетельством теперешней неспособности  По  должным  образом
справляться с делами житейскими  явился  провал  его  лекции  в  Бостоне,  с
которой он выступил 16 октября в местной публичной читальне.
     Атаки  По  на  Лонгфелло  и   трансцендентализм   сделались   предметом
оживленного обсуждения в Бостоне. Лоуэлл устроил так, что По пригласили туда
с  лекцией.  Послушать  его  собралась  многочисленная  и  полная   ожиданий
аудитория. Предполагалось, что специально для этого случая он напишет  новое
стихотворение и прочтет его в конце вечера. Однако,  будучи  в  расстроенном
состоянии духа, написать он ничего не смог, о чем  и  сообщил  незадолго  до
от®езда в Бостон одному из организаторов  лекции,  своему  давнишнему  другу
Томасу Инглишу. Тот посоветовал ему отменить выступление,  но  По,  на  свою
беду, заупрямился.
     Лекция  началась  с  нескольких   общих,   выдержанных   в   достаточно
увещевательном тоне замечаний о  вредоносности  дидактической  ереси,  после
чего По прочел худшее из стихотворений, какое только можно было выбрать  для
подобного случая, - "Аль-Аараф". Слишком длинное  и  совершенно  непригодное
для декламации, оно  к  тому  же  принадлежало  к  числу  самых  ранних  его
поэтических опытов. Потом  прозвучал  "Ворон",  которого  публика  встретила
аплодисментами. В целом, однако, и По, и его  друзьям  выступление  принесло
большое разочарование.
     Как  водится,  некоторые   нью-йоркские   газеты   перепечатали   самые
неодобрительные отзывы, опустив более благосклонные  оценки,  которые  также
были высказаны. Уязвленный По ответил несколькими раздраженными  выпадами  в
адрес критиков на страницах  "Бродвей  джорнэл".  Скрывая  истинные  причины
неудачи, он попытался выдать всю историю за розыгрыш. Но его враги,  которых
он по большей части наделал сам, не желали так просто оставлять этого  дела,
и ответы По на их обвинения приобретали все более  недостойный  характер.  В
конце  концов  скандал  постепенно  утих,  однако  репутация   По   серьезно
пострадала.
     По стал единственным владельцем "Бродвей джорнэл",  заплатив  Биско  50
долларов в виде долговой расписки (за нее поручился его друг  Хорас  Грили),
примеру которого По уговорил потом последовать еще нескольких знакомых,  ибо
журнал постоянно нуждался  в  денежных  субсидиях.  Единственное,  что  хоть
как-то   вознаградило    поручителей,    которым    пришлось    впоследствии
расплачиваться с  его  долгами,  были  автографы  По,  украшавшие  расписки.
Несмотря на отчаянные усилия издателя, "Джорнэл" все же не удалось вызволить
из сетей финансовых затруднений. Спасти его  могла  сумма  в  140  долларов,
подлежавшая уплате до конца 1845 года,  однако  достать  денег  было  негде.
Некоторые из векселей По уже опротестовали, а его неплатежеспособность стала
слишком хорошо известна, чтобы рассчитывать на  новые  займы.  Над  журналом
нависла  мрачная  туча,  появление  которой   доставило   многим   злорадное
удовольствие.
     6 декабря редакция "Бродвей джорнэл" была перенесена,  очевидно,  из-за
невозможности платить за помещение, с Нассау-стрит в дом 103 на Бродвее, где
жили Томас Инглиш и большой почитатель По - Томас Лейн. Похоже,  что  именно
Лейн заплатил за издание последних двух номеров журнала. 20 декабря По зашел
в редакцию  и  оставил  материалы  для  очередного  номера.  Он  плохо  себя
чувствовал и был в отчаянии - все думали, что Вирджиния умирает. По  об®явил
Лейну и Инглишу, что хочет утопить горе в вине.  Лейн  попытался  отговорить
его от этого намерения, однако, потерпев неудачу, решил не затягивать агонию
журнала и попросил По написать прощальное обращение от редакции.
     Рождество По встретил  у  постели  Вирджинии,  погруженный  в  тоску  и
печальные раздумья. Имея на руках кое-какие неиспользованные материалы, Лейн
и Инглиш подготовили последний номер журнала, который вышел  3  января  1846
года и был заключен следующим:

     "Прощальное слово к читателям.
     Ввиду  неотложных  дел,  требующих  моего  полного  внимания,  а  также
учитывая, что цели, ради которых был создан "Бродвей джорнэл",  в  том,  что
касается моего личного участия, достигнуты, я хотел бы настоящим  проститься
с друзьями, равно как и с недругами, пожелав и тем и другим всяческих благ.
     Эдгар А. По".

     Больше о "Бродвей джорнэл" никто не слышал. Непроницаемый  мрак  уныния
озарил лишь один радостный луч. В октябре  нью-йорское  издательство  "Уайли
энд Патнэм" опубликовало новый поэтический сборник По  -  "Ворон"  и  другие
стихотворения", в который вошли все  стихи,  написанные  почти  за  двадцать
предшествующих лет. Юношеские стихотворения были включены в книгу с важными,
зачастую  спасительными  исправлениями,  внесенными  в  разное   время   при
подготовке многочисленных предыдущих публикаций. Это  было,  пожалуй,  самое
выдающееся собрание поэтических произведений, когда-либо изданное в Америке.
     Какие бы сокрушительные неудачи ни постигали его  в  реальном  мире,  в
этом маленьком томике усталый странник благополучно достиг родных берегов. И
как ни тяжки были беды, обрушенные на него "громовым полетом лет", По все же
удалось укрыться от них в недосягаемом убежище своего воображения.

     О, пестрый мой Романс, нередко,
     Вспорхнув у озера на ветку,
     Глаза ты сонно закрывал,
     Качался, головой кивал,
     Тихонько что-то напевал,
     И я, малыш, у попугая
     Учился азбуке родной,
     В зеленой чаще залегая
     И наблюдая день-деньской
     Недетским взглядом за тобой.

     Но время, этот кондор вечный,
     Мне громовым полетом лет
     Несет такую бурю бед,
     Что тешиться мечтой беспечной
     Сил у меня сегодня нет.
     Но от нее, коль на мгновенье
     Дано и мне отдохновенье,
     Не откажусь я все равно:
     В ней тот не видит преступленья,
     Чье сердце, в лад струне, должно
     Всегда дрожать от напряженья(1).
     ------------
     (1) Перевод Ю. Корнеева.


        Глава двадцать вторая

     Жизнь  Эдгара  По  прошла  в  эпоху  безвременья.  В  воздухе  носилось
множество идей, происходили важные  события,  однако,  по  крайней  мере,  в
Америке ничто не обрело еще законченных форм - ни  политика,  ни  социальные
процессы, ни общественная мысль. Как следствие, в  литературе  господствовал
такой  же  хаос.  В  Нью-Йорке,  население  которого  уже   приближалось   к
полумиллиону человек,  общественные  и  литературные  проблемы  постоянно  и
оживленно обсуждались во всякого рода "салонах",  покровительствуемых  теми,
кому экономическое процветание тех лет приносило наибольшие  выгоды.  Однако
дискуссии эти при всей своей  пылкости  и  сентиментальной  патетике  носили
весьма поверхностный характер  -  так  могли  говорить  лишь  люди,  еще  не
осознавшие социального и эстетического  значения  вопросов,  о  которых  они
беспрестанно толковали,  и  не  ощущающие  пока  насущной  необходимости  их
решения.
     Время страницу за страницей листало календарь 1846 года. Под  бравурный
звон имперских литавр страна шла к войне с Мексикой. В июле 1845 года  Техас
принял предложение конгресса о присоединении к Соединенным Штатам, а  в  мае
1846  года  президент  Полк  направил  послание  конгрессу   с   об®явлением
"состояния войны". Мексиканцы, говорилось там,  вторглись  на  принадлежащую
нам территорию и проливают кровь наших сограждан на нашей собственной земле.
В итоге у южного соседа были безжалостно отторгнуты огромные пространства, и
вопрос "рабство или свободные земли?" встал с особой  остротой  и  ясностью.
Отныне литература и журналистика  стали  все  больше  превращаться  в  арену
борьбы между поборниками рабовладения и его противниками, между  защитниками
федерализма и сторонниками укрепления центральной государственной власти.  В
такой атмосфере утонченные творения лирической поэзии все  меньше  волновали
умы и чувства  людей,  тогда  как  художественное  отображение  общественных
проблем вызывало растущий интерес.
     Мощный толчок, данный "прогрессу" бурным развитием  прикладных  наук  и
машинного  производства,  естественно,  порождал   надежды   на   столь   же
блистательные успехи в области психологии и искусства. Мир с  наивной  верой
ожидал сотворения каких угодно новых, еще более удивительных чудес. Ибо в ту
эпоху, когда человек с  невиданной  доселе  стремительностью  подчинял  себе
могучие силы природы,  казалось  само  собой  разумеющимся,  что  и  область
духовного будет вскоре покорена, исследована и  освоена,  подобно  пустынным
техасским просторам.
     С достигнутых  сегодня  вершин  знания  легко  взирать  на  все  это  с
покровительственным высокомерием великана, наблюдающего за суетливой  возней
пигмеев.
     Однако нет сомнения, что происходившее было исполнено самого реального,
хотя и не всегда ясного смысла для живших в то время людей, влекомых  бурным
потоком событий и не подозревавших еще о порогах и теснинах,  которые  ждали
впереди. В понимании эпохи лежит ключ к пониманию  рожденных  ею  выдающихся
личностей. И нет нужды облачать По  в  покровы  мистической  таинственности,
доискиваясь до истоков идей,  вдохновивших  такие  его  рассказы,  как  "Фон
Кемпелен и его открытие", "Месмерическое откровение" или "Правда о том,  что
случилось с мистером Вальдемаром", - они были написаны сыном своего времени,
который, подобно многим другим, связывал самые смелые  надежды  с  развитием
естественных наук. "Разумеется, я не стану утверждать,  будто  удивлен  тем,
что нео