тношении  период   его   жизни   был   отмечен
относительным достатком и благополучием. В те дни По много писал для каждого
номера грэхэмовского ежемесячника, не оставляя вниманием и другие издания.
     Характер его критических статей не претерпел существенных изменений  по
сравнению с тем, что он печатал в "Сазерн литерери мессенджер" несколько лет
назад. Разумеется, автор их стал немного учтивее и пожитейски мудрее - и это
более доброжелательное отношение  было  оправдано,  ибо  книги,  которые  он
теперь рецензировал, в целом выгодно отличались от произведений,  написанных
в предыдущее  десятилетие.  Поэты  были  уже  не  так  слащавы,  а  прозаики
временами хотя бы делали вид,  что  испытывают  интерес  к  реальному  миру.
Лонгфелло, например, удостоился похвалы за поэтический талант,  хотя  и  был
осужден  как  подражатель;  зато  Тенниссону  По  воздал  полной  мерой  как
"величайшему" из английских поэтов.
     Тогда же он довел до совершенства свой  метод  логических  рассуждений,
придав ему форму  литературного  приема,  который  использовал  в  рассказах
"Убийство на улице Морг", "Тайна Мари Роже" и "Низвержение в  Мальстрем".  В
них появляется последний и самый  оригинальный  из  созданных  им  героев  -
"непогрешимый логик".
     Образы и сюжеты "Гротесков и арабесок", отражающие навязчивые  душевные
состояния самого По, тревожили его сознание, ибо он не мог не понимать,  что
многое  в  этих  рассказах  несло  на  себе  явственный  отпечаток  каких-то
психических отклонений - особенно в тех из них, где  живописуются  ужасающие
муки терзаемой человеческой  плоти  и  кровавые  убийства  или  изображаются
странные отношения между героями и  героинями.  И  он  вступил  в  борьбу  с
осаждавшими его темными и неведомыми силами. Больше всего его беспокоило то,
что все написанное им до сих пор было словно продиктовано извне, помимо  его
собственной воли. Теперь он решил, что будет строить  свои  произведения  по
строгим законам логики, тщательно отбирая и анализируя.
     Вот почему  следующим  его  литературным  самовоплощением  стал  герой,
наделенный почти сверхчеловеческой силой ума,  детектив-логик  и  убежденный
враг преступности. Теперь главные персонажи его рассказов уже  не  предаются
каннибальским пиршествам  и  не  кромсают  человеческих  тел,  а,  напротив,
преследуют изуверов, стремясь помешать их злодеяниям.  Да  нет  же,  как  бы
говорит себе По, на самом деле люди на такое не  способны  -  и  в  рассказе
появляется страшная обезьяна, совершающая отвратительные зверства,
     к изображению которых его по-прежнему толкала фантазия.
     Не в силах разорвать порочного круга, "холодный мыслитель" вопреки себе
самому вновь и вновь возвращался  к  тому,  от  чего  пытался  бежать,  -  к
убийствам и до неузнаваемости обезображенным трупам женщин. Выхода не  было.
Но как он жаждал его найти! В тиши дома  на  Коутс-стрит  в  то  время,  как
миссис Клемм и  Вирджиния  шили,  сидя  у  горящего  камина,  перо  молодого
писателя продолжало лихорадочно сновать по аккуратно склеенным вместе листам
голубоватой бумаги, поверяя им языком прекрасным и звучным ужасные  видения,
теснившиеся в его воспаленном  мозгу  и  заставившие  содрогнуться  не  одно
поколение читателей.
     Поистине это было одно из самых странных  семейств  на  свете!  Пока  в
соседней  комнате  Вирджиния  играла  со  своей  кошечкой,  а  миссис  Клемм
ощипывала цыпленка к обеду, рожденная воображением По  кровожадная  обезьяна
сдирала скальпы со своих жертв. Что толку говорить о том, что о сбежавшем из
зверинца орангутанге По мог прочесть в какой-то ныне забытой  пенсильванской
газете, или о том, что происшедшее в  ту  пору  в  Нью-Йорке  убийство,  как
обычно, заполнило газеты леденящими кровь подробностями. Все это могло  дать
толчок странным фантазиям, однако не об®ясняет причин последовавшей  позднее
катастрофы.
     Впрочем, сейчас молодой редактор  все  еще  упорно  считал  себя  самым
разумным из людей. И в самом деле не  было  такой  запутанной  криптограммы,
которую он не смог бы разгадать. В августе 1841 года  По  успешно  решил  на
страницах своего журнала одну  из  таких  задач,  присланную  из  Вашингтона
Томасом,  который  сообщает,  что  статьи  По,  посвященные  головоломкам  и
тайнописи, привлекли там большое внимание и даже  были  показаны  одному  из
сыновей президента - разумеется, с тем, чтобы заручиться  его  поддержкой  в
хлопотах о казенной должности для По. (Система для решения головоломок могла
бы прийтись политикам как нельзя более кстати!)
     Безупречный логик весьма скоро проявил себя и  как  критик.  В  феврале
1841 года По поместил в "Грэхэмс мэгэзин" рецензию на роман "Барнеби  Радж",
попытавшись предсказать в ней дальнейшее развитие сюжета этого произведения,
которое печаталось с продолжением. Догадки его подтвердились, по поводу чего
Диккенс, как говорят, воскликнул: "Этот По, должно быть, сам сатана!"
     Как мы видели, По был одержим идеей человеческого полета, в возможности
которого не сомневался. В мыслях ему  уже  рисовался  управляемый  воздушный
шар. Он даже предвидел появление небоскребов, упоминая в одном из  рассказов
о   постройке   двадцатиэтажиого   здания   в    Манхэттене.    Предсказывая
многочисленные перемены в облике мира, По, как правило, был проницателен,  и
некоторые из его предвидений оказались поразительно близки к истине.  Однако
в отличие от большинства современников он не  разделял  веры  в  безусловные
преимущества "прогресса", слишком хорошо видя противоречия и зияющие пустоты
в  мировоззрении  общества,  поставившего  во   главу   всего   материальное
благополучие. Последнее никогда не было для По пределом устремлений.
     К концу 1841 года стало совершенно очевидно, что Грэхэм  не  собирается
помогать По в  издании  нового  журнала  -  его  собственный  преуспевал,  и
остальное мало  его  заботило.  Не  выказывал  он  и  намерения  сделать  По
компаньоном в предприятии, неожиданно  оказавшемся  столь  доходным.  Однако
человек этот был от природы так добродушен и любезен, что поводов для ссор с
ним не находил даже По. Грэхэм не досаждал ему мелкими придирками,  которыми
в свое время изводил его Бэртон,  заслуживший  тем  самым  презрение  своего
бывшего помощника. И все же отказ Грэхэма поддержать По  в  новом  начинании
или сделать его совладельцем "Грэхэмс мэгэзин" являлся - во  всяком  случае,
по мнению молодого редактора, - нарушением основного условия их соглашения.
     Вероятно, Грэхэму очень хотелось удержать человека, благодаря  которому
число его подписчиков каждый месяц увеличивалось на несколько тысяч,  но  По
был не удовлетворен и временами обнаруживал обычную для  себя  нетерпимость.
Язвительность его критики всегда беспокоила  тех,  для  кого  он  писал,  не
меньше, чем тех, о ком он писал.
     Затем в первые месяцы наступившего  1842  года  в  семье  По  произошли
события, вновь толкнувшие его  к  "несообразностям",  причины  которых  были
столь сложны. Продлившийся около года период, когда он, в общем,  чувствовал
себя сравнительно хорошо и вел
     весьма умеренный образ жизни, подходил к концу; близилось  "низвержение
в Мальстрем". О трагических обстоятельствах, приведших к катастрофе,  пойдет
речь дальше.



        Глава двадцатая

     Однажды вечером, в конце января 1842 года, в  доме  По  на  Коутс-стрит
собралось небольшое общество. В камине пылал огонь, и  пока  Эдди  развлекал
гостей беседой и чтением вслух, миссис Клемм, за  которой  ходила  по  пятам
кошка Катарина, хлопотала у большого сверкающего  кофейника  (ее  любимого),
готовясь подать  немудреное  вечернее  угощение.  Вирджиния  по  обыкновению
должна была порадовать собравшихся музыкой. По  очень  гордился  женой,  ибо
всеми своими скромными светскими совершенствами - умением  немного  говорить
по-французски и петь под собственный аккомпанемент - она была обязана именно
ему. Принесли арфу, и Вирджиния с большими блестящими  глазами  на  бледном,
как воск, лице пробежала легкими детскими ручками по струнам и начала  петь.
Сейчас, как никогда, во всем ее облике и  движениях  было  что-то  ангельски
неземное, вызывавшее у По почти благоговейный восторг.
     Голос ее, звонкий и верный, поднялся на несколько нот выше  -  и  вдруг
оборвался. Она схватилась руками за горло, и грудь ее  обагрилась  хлынувшей
изо рта кровью. По и  все  остальные  кинулись  к  ней.  Какое-то  мгновение
казалось, что она умирает. Забрызганный ее кровью По отнес Вирджинию  наверх
и положил на постель.  Пока  миссис  Клемм  готовила  холодные  компрессы  и
пыталась помочь дочери простыми  домашними  средствами,  Эдгар  бросился  за
доктором.
     Ехать пришлось через весь город.  Когда  доктор  Джон  Кирсли  Митчелл,
услышав отчаянный трезвон колокольчика, поспешил открыть  дверь,  он  увидел
перед собой обезумевшего от волнения  молодого  человека,  который,  пытаясь
что-то об®яснить на ходу. усадил его в экипаж и во весь опор погнал  лошадей
обратно на Коутс-стрит. По показалось, что прошла целая вечность, прежде чем
во тьме снова замерцали огни на берегу реки, и они остановились у его дома.
     Здравость  рассудка  По  была  странным  образом  зависима   от   жизни
Вирджинии,  которая  воплощала  собой  единственно  возможный  компромисс  с
реальностью в его отношениях с женщинами, - столь сложных и утонченных,  что
понять, куда  вели  все  потаенные  ответвления  этого  лабиринта,  едва  ли
кому-нибудь удастся. Самая мысль о том, что он может ее потерять,  приводила
его в состояние, граничащее с умопомешательством. Он но мог думать  об  этом
без ужаса и содрогания.  Теперь  же,  когда  он  явственно  увидел  кровавое
знамение  опасности,  мир  пошатнулся,  и  небеса,  казалось,  готовы   были
обрушиться на землю.
     Роковое событие, происшедшее  январским  вечером  1842  года,  было  не
только предвестьем скорой смерти Вирджинии, но и ознаменовало для самого  По
начало все более углубляющегося душевного расстройства. На руках  у  доктора
Митчелла оказался не один, а сразу два тяжело больных человека, и  состояние
По повергало его в гораздо  большее  замешательство,  чем  недуг  Вирджинии,
который хотя и был неизлечим, но, во всяком случае, не представлял  никакого
труда для распознания. С этой поры дела По на службе пошли из рук вон плохо.
Он снова начал  пить  и  часто  был  "небрежен".  У  Вирджинии  продолжались
приступы, каждый из которых приводил ее мужа в отчаяние. По уходил из  дому,
пил и иногда пропадал где-то по нескольку дней. К концу  зимы  такие  случаи
участились. Весной у  него  обострилась  давнишняя  болезнь  сердца.  Мистер
Грэхэм вынужден был пригласить в редакцию помощника со стороны. Им  оказался
Руфус Грисвольд.
     Об®яснение происходившему По дал сам  в  письме  к  одному  из  друзей,
написанном в 1848 году:
     "Вы спрашиваете, могу ли я "хотя бы намеком дать  Вам  понять",  в  чем
состояло  "ужасное  несчастье",  ставшее   причиной   тех   "странностей   в
поведении", о которых я столь глубоко сожалею. Да, я могу Вам ответить, и не
только намеком. "Несчастье" это  было  самым  страшным  из  тех,  что  могут
постичь человека. Шесть лет назад моя жена, которую  я  любил  так,  как  не
любил ни один смертный, повредила внутренний кровеносный сосуд, когда  пела.
Состояние ее сочли безнадежным. Уже навеки простившись с нею, я пережил  все
муки, которые несла мне ее кончина. Однако ей  сделалось  лучше,  и  ко  мне
вернулась надежда. Через год у нее снова лопнул сосуд. Все повторилось
     для меня сначала. Потом снова, снова, снова  и  снова  -  через  разные
промежутки времени. И всякий  раз,  когда  к  ней  подступала  смерть,  меня
терзали все те же муки. С каждым новым обострением болезни я любил жену  все
нежнее и все отчаяннее держался за ее жизнь. Но, будучи от природы человеком
чувствительным  и  необычайно  нервным,  я  временами  впадал   в   безумие,
сменявшееся долгими  периодами  ужасного  просветления.  В  этих  состояниях
совершенной бессознательности я пил - один  Господь  знает,  сколько  и  как
часто. Разумеется, мои враги приписывали безумие злоупотреблению  вином,  но
отнюдь не наоборот. И, право, я уже оставил  всякую  надежду  на  исцеление,
когда обрел его в смерти  моей  жены.  Кончину  ее  я  смог  встретить,  как
подобает мужчине. Ужасных и бесконечных колебаний между надеждой и отчаянием
- вот чего я не в силах был выдержать,  полностью  не  утратив  рассудка.  С
гибелью того, что было моей  жизнью,  я  возродился  к  новому,  но  -  боже
милостивый! - какому же печальному бытию".
     В действительности же "исцеление" так и не наступило, и начиная с  1842
года падение неуклонно ускорялось.
     Как-то  По  познакомился  с  одним  молодым  правоведом  -  приятным  и
располагающим  к  себе  человеком,  имевшим,  однако,  весьма  эксцентричные
привычки. Нового друга, который держал адвокатскую контору  на  Принс-стрит,
звали Генри Бек  Хирст.  По  в  ту  пору  очень  интересовался  законами  об
авторских нравах - предметом, неоднократно упоминавшимся в его  переписке  с
Томасом, и поэтому стал часто бывать у Хирста. Последний, однако,  вовсе  не
был поглощен занятиями юриспруденцией. Родители его, с которыми  он  позднее
испортил отношения, женившись против их воли, имели недурной доход, и  Генри
предпочитал изучать жизнь пернатых, собирать птичьи гнезда и яйца  и  писать
стихи, нежели  корпеть  над  фолиантами,  посвященными  гражданско-правовому
деликту. Еще он очень любил загородные прогулки.
     Хирст дружил  с  неким  Джорджем  Липпардом,  известным  в  Филадельфии
молодым сумасбродом, который носил  волосы  длинными,  спутанными  локонами,
одевался в  синий  сюртук,  туго  стянутый  в  талии,  и  щеголял  с  полным
пренебрежением к тогдашней моде вырезным бархатным воротником.
     Липпард  имел  обыкновение  ночевать  в  заброшенном  доме  на  площади
Франклина, около сотни пустующих комнат которого были  открыты  для  всякого
рода самочинных постояльцев, не желавших отягощать себя расходами на  жилье.
Липпард почивал, подложив под  голову  саквояж,  и  видел  во  сне  сплошные
кошмары. Место  это  он  прозвал  "монашеской  обителью"  и  сочинил  о  нем
сумасшедший  "готический"  роман,  где  было  все  -  ухмыляющиеся   черепа,
скитающиеся по темным коридорам зловещие фигуры  в  капюшонах,  таинственные
тени, скользящие по залитому лунным светом полу. В  других  своих  книгах  и
пьесах  он  бичевал   ханжество   филадельфийских   обывателей,   разоблачая
скрывавшиеся за ним безнравственность и порочность. Книги эти вызывали  бури
протеста в местном обществе, а представление одной  из  пьес  было  прервано
раз®яренной и негодующей толпой  во  главе  с  мэром  города.  Через  Хирста
Липпард, видимо, познакомился  с  По.  Все  трое  были  в  известном  смысле
братьями по духу.
     Хирст и По часто заглядывали к художнику-иллюстратору Джону Сартейну, с
которым оба были в приятельских отношениях. Сартейн пил абсент, Хирст обожал
бренди, и потому неудивительно,  что  поздние  пирушки,  которые  устраивали
художник, чудаковатый птицелов-законник и будущий  автор  "Ворона",  внушали
миссис Клемм серьезные опасения.
     Хирст  сделался  самым  близким  после  Томаса  другом  По  в  бытность
последнего в Филадельфии. Томас жил в Вашингтоне, и общаться они могли  лишь
посредством переписки или во время приятных для обоих,  но  довольно  редких
встреч. Точно так же,  как  По  бродил  когда-то  по  Балтимору  в  обществе
Уилмера,  он  теперь  гулял  по  улицам  Филадельфии  или  ее  окрестностям,
сопровождаемый  Хирстом.  Беседы  их  вращались   главным   образом   вокруг
литературных тем. По в это время уже работал над "Вороном" и не раз обсуждал
его замысел с Хирстом. В этих беседах, вероятно, родились некоторые  идеи  и
образы стихотворения. Однако Хирст, чье сознание  со  временем  окончательно
отуманил алкоголь, говоря об этих прогулках позднее,  вспоминал,  что  стихи
"были сочинены" им самим. В этом утверждении он упорствовал долгие годы,  и,
поскольку о его близости с По было хорошо  известно  многим  в  Филадельфии,
нашлось немало
     людей, которые из жалости ему верили, указывая при  этом  на  некоторое
сходство между "Вороном" и написанным ранее стихотворением Хирста "Сова".  С
другой  стороны,  многие  поэтические  сочинения  Хирста  изобилуют   явными
заимствованиями из По, на что тот не преминул обратить внимание публики. По-
видимому, влияние было взаимным, однако ни тот, ни другой  не  желали  этого
признавать, и досадная литературная тяжба не прекращалась. История  была  не
нова:  гений  почерпнул  нечто   у   посредственности   и   создал   шедевр.
Посредственность отозвалась оскорбленным ропотом, унося обиду  в  могилу,  и
была бы забыта потомством, если бы не памятная встреча с По.
     Однако описанное выше произошло несколько позже, а  в  Филадельфии  они
еще долго оставались добрыми друзьями  и  часто  проводили  время  вместе  -
потягивали абсент с Сартейном, часами просиживали в маленькой конторе Хирста
на Принс-стрит за бокалом бренди, копались в  законах  об  авторском  праве,
читали стихи - и говорили. Каждым воскресным утром Хирст отправлялся  к  По,
жившему теперь в небольшом домике на Спринг-Гарден-стрит, чтобы позавтракать
со своим  другом.  Сохранилось  воспоминание  об  одной  особенно  роскошной
трапезе,  состоявшей  из  восхитительной  делаварской   сельди   с   печеным
картофелем, к которой миссис Клемм подала целое блюдо дымящихся мэрилендских
слоеных пирожков.
     В начале марта 1842  года  в  Филадельфию  приехал  с  лекциями  Чарльз
Диккенс, остановившийся в знаменитой тогда гостинице, фасад которой  украшал
орел с разинутым в крике клювом - эмблема эта, кстати  сказать,  вызывала  у
классика непреодолимое отвращение. Речь идет о старинном отеле  "Соединенные
Штаты" на Честнат-стрит. Огромную популярность Диккенса в тогдашней  Америке
трудно представить сегодняшнему читателю, который заглядывает  в  его  книги
разве что в школе. В те времена в сотнях  тысяч  семей  чтение  вслух  после
ужина было в таком же обычае, как и вечерняя молитва. В конце дня взрослые в
нетерпеливом ожидании собирались у очагов, чтобы послушать "Крошку  Доррит",
"Маленького Тима" или "Оливера Твиста", готовые смеяться и плакать над  ними
вместе с детьми. Буквально тысячи людей знали  наизусть  целые  страницы  из
книг Диккенса, и его визит за океан больше напоминал приезд триумфатора,
     а не гастролирующего лектора. Мужчины, женщины, дети - все любили этого
волшебника слова, который сотворил для них больше чудес,  чем  любой  другой
английский писатель.
     По не мог быть слишком пылким поклонником чужого творчества, однако  не
пренебрег возможностью  сообщить  знаменитости  о  своем  существовании.  Он
написал Диккенсу в гостиницу, приложив к письму предсказание развития сюжета
"Барнеби Раджа", которое включил в свою рецензию  на  этот  роман,  а  также
двухтомник недавно опубликованного сборника "Гротески и  арабески".  Диккенс
заинтересовался и сейчас же ответил. По имел с Диккенсом две продолжительные
беседы.
     Диккенс сильно пострадал от пиратских перепечаток  его  произведений  в
Америке. Филадельфия с ее многочисленными издательствами была одним  из  тех
мест, где его финансовым интересам наносился наибольший ущерб, и  поэтому  в
тот момент вопросы охраны международного авторского права живо его занимали.
Речь между двумя литераторами как раз и пошла об этом предмете,  а  также  о
надеждах молодого американского новеллиста  и  поэта  добиться  признания  в
Англии. По обратился к Диккенсу с просьбой порекомендовать одну из его  книг
какому-нибудь лондонскому издательству, и тот охотно пообещал  это  сделать.
Потом По еще раз увиделся с Диккенсом, который принял его у себя  в  номере,
одетый по-домашнему. Он попытался укрепить первое благоприятное впечатление,