ного  комплекса,   вызванного  влиянием  отравления  атмосферой
планеты,   с  симптомами  помрачения,   которым  сопутствовало  возбуждение
ассоциативных  зон   коры   головном  мозга,   и   что   этим  сведениям  в
действительности ничего или почти ничего не соответствует.
     Бертон.  Простите. Что значит "ничего или почти ничего? Что это "почти
ничего"? Насколько оно велико?
     Председ.  Я еще не кончил.  Отдельно запротоколировано votum separatum
(частное мнение) доктора физики Арчибальда Мессенджера, который заявил, что
рассказанное Бертоном могло,  по его мнению, происходить в действительности
и нуждается в добросовестном изучении. Это все.
     Бертон. Я повторяю свой вопрос.
     Председ.  Это  очень  просто.  "Почти ничего" означает,  что  какие-то
реальные явления могли вызвать твои галлюцинации,  Бертон. Самый нормальный
человек может во  время ветреной погоды принять качающийся куст за какое-то
существо.  Что же говорить о  чужой планете,  да еще когда мозг наблюдателя
находится под  действием яда.  В  этом нет для тебя ничего оскорбительного,
Бертон. Каково же в связи с вышеуказанным твое решение?
     Бертон.  Мне бы хотелось сначала узнать, какие последствия будет иметь
votum separatum доктора Мессенджера?
     Председ.  Практически никаких.  Это  значит,  что исследования в  этом
направлении проводиться не будут.
     Бертон. Вносится ли в протокол то, что мы говорим?
     Председ. Да.
     Бертон.  В связи с этим я хотел бы сказать,  что,  по моему убеждению,
комиссия оскорбила не  меня,  я  здесь не  в  счет,  а  дух  экспедиции.  В
соответствии с  тем,  что  я  сказал в  первый раз,  на  дальнейшие вопросы
отвечать отказываюсь.
     Председ. Это все?
     Бертон.  Да.  Но  я  хотел бы увидеться с  доктором Мессенджером.  Это
возможно?
     Председ. Конечно.
     На  этом  закончился второй  протокол.  Внизу  страницы было  помещено
напечатанное мелким шрифтом примечание,  сообщающее,  что доктор Мессенджер
на  следующий день  провел трехчасовую конфиденциальную беседу с  Бертоном,
после  чего  обратился в  Совет  экспедиции,  снова  настаивая на  изучении
показаний пилота.
     Он  утверждал,  что  за  такое  решение говорят новые,  дополнительные
данные,  которые представил ему  Бертон,  но  которые он  сможет пред®явить
только  после  принятия Советом положительного решения.  Совет,  в  который
входили Шеннон, Тимолис и Трахье, отнесся к этому предложению отрицательно,
на том дело и кончилось.
     Книга  содержала еще  фотокопию одной  страницы  письма,  найденного в
посмертных бумагах Мессенджера.  Это был, вероятно, черновик; Равинтцеру не
удалось выяснить,  было ли  послано это письмо и  имело ли это какие-нибудь
последствия.
     "...ее невероятная тупость,  -  начинался текст.  -  Заботясь о  своем
авторитете,  Совет,  а  говоря конкретно Шеннон и  Тимолис (так  как  голос
Трахье  ничего  не  значит),  отверг  мое  требование.  Сейчас я  обращаюсь
непосредственно в  Институт,  но,  сам  понимаешь,  это бессильный протест.
Связанный словом,  я не могу,  к сожалению, сообщить тебе то, что рассказал
мне Бертон.  На  решение Совета,  очевидно,  повлияло то,  что с  открытием
пришел человек без всякой ученой степени, хотя не один исследователь мог бы
позавидовать этому  пилоту,  его  присутствию духа  и  таланту наблюдателя.
Очень прошу тебя, пошли мне с обратной почтой след. данные:
     1) биографию Фехнера, начиная с детства;
     2) все,   что  тебе   известно  о   его  родственниках  и  родственных
отношениях, по-видимому, он оставил сиротой маленького ребенка;
     3) фотографию местности, где он воспитывался.
     Мне хотелось бы еще рассказать тебе, что я обо всем этом думаю. Как ты
знаешь,  через  некоторое время  после  вылета Фехнера и  Каруччи в  центре
красного солнца образовалось пятно, которое своим корпускулярным излучением
нарушило  радиосвязь,  главным  образом,  по  данным  сателлоида,  в  южном
полушарии,  то  есть  там,  где  находилась наша  База.  Фехнер  и  Каруччи
отдалились от Базы больше всех остальных исследовательских групп.
     Такого  густого и  упорно держащегося тумана при  полном штиле  мы  не
наблюдали до дня катастрофы за все время пребывания на планете.
     Думаю,  что  то,  что  видел Бертон,  было  частью операции "Человек",
проводящейся этим  липким  чудовищем.  Истинным  источником  всех  существ,
замеченных Бертоном, был  Фехнер - его мозг, во время какого-то непонятного
для   нас   "психического  вскрытия";   речь   шла   об   экспериментальном
воспроизведении,  о реконструкции некоторых (вероятно, наиболее устойчивых)
следов его памяти.
     Я знаю,  что это звучит фантастично,  знаю,  что могу ошибиться. Прошу
тебя мне помочь:  я  сейчас нахожусь на Аларике и здесь буду ожидать твоего
ответа.

     Твой А."

     Я  читал с  трудом,  уже совсем стемнело,  и  книжка в моей руке стала
серой.   Наконец  буквы   начали  сливаться,   но   пустая  часть  страницы
свидетельствовала,  что я дошел до конца этой истории, которая в свете моих
собственных переживаний казалась весьма правдоподобной. Я обернулся к окну.
Пространство  за  ним  было  темно-фиолетовым,  над  горизонтом  тлело  еще
несколько облаков,  похожих на угасающий уголь.  Океан,  покрытый тьмой, не
был виден. Я слышал слабый шелест бумажных полосок над вентиляторами.
     Нагретый воздух с легким запахом озона,  казалось,  застыл. Абсолютная
тишина наполняла Станцию.  Я  подумал,  что  в  нашем  решении остаться нет
ничего героического.  Эпоха героической борьбы,  смелых экспедиций, ужасных
смертей, таких хотя бы, как гибель первой жертвы океана, Фехнера, давно уже
кончилась.   Меня  уже  почти  не  интересовало,  кто  "гости"  Снаута  или
Сарториуса.  "Через некоторое время, - подумал я, - мы перестанем стыдиться
друг друга и  замыкаться в себе.  Если мы не сможем избавиться от "гостей",
то привыкнем к ним и будем жить с ними, а если их создатель изменит правила
игры,  мы  приспособимся и  к  новым,  хотя некоторое время будем мучиться,
метаться,  а может быть,  даже тот или другой покончит с собой,  но в конце
концов все снова придет в равновесие".
     Комнату наполняла темнота,  сейчас очень похожая на земную. Уже только
контуры умывальника и  зеркала белели во  мраке.  Я  встал,  на ощупь нашел
клочок  ваты  на  полке,  обтер  влажным тампоном лицо  и  лег  навзничь на
кровать.  Где-то  надо мной,  похожий на  трепетание бабочки,  поднимался и
пропадал шелест у  вентилятора.  Я  не  видел даже  окна,  все  скрыл мрак,
полоска неведомо откуда  идущего тусклого света  висела передо мной,  я  не
знаю даже,  на стене или в глубине пустыни,  там, за окном. Я вспомнил, как
ужаснул меня  в  прошлый раз  пустой взор соляристического пространства,  и
почти усмехнулся.  Я  не боялся его.  Ничего не боялся.  Я  поднес к глазам
руку.  Фосфоресцирующим веночком цифр  светился циферблат часов.  Через час
должно было взойти голубое солнце.  Я наслаждался темнотой и глубоко дышал,
пустой, свободный от всяких мыслей.
     Пошевелившись,   я  почувствовал  прижатую  к  бедру  плоскую  коробку
магнитофона.  Да.  Гибарян.  Его голос, сохранившийся на пленке. Мне даже в
голову не пришло воскресить его,  послушать.  Это было все,  что я  мог для
него сделать.
     Я взял магнитофон,  чтобы спрятать его под кровать, и услышал шелест и
слабый скрип открывающейся двери.
     - Крис?..  -  донесся до меня тихий голос,  почти шепот.  -  Ты здесь,
Крис? Так темно.
     - Это ничего, - сказал я. - Не бойся. Иди сюда.


        СОВЕЩАНИЕ

     Я  лежал  на  спине без  единой мысли.  Темнота,  заполняющая комнату,
сгущалась. Я слышал шаги. Стены пропадали. Что-то возносилось надо мной все
выше,  безгранично высоко.  Я  застыл,  пронизанный тьмой,  об®ятый ею  без
прикосновения.  Я  чувствовал ее упругую прозрачность.  Где-то очень далеко
билось сердце. Я сосредоточил все внимание, остатки сил на ожидании агонии.
Она  не  приходила.  Я  только  становился все  меньше,  а  невидимое небо,
невидимые горизонты,  пространство,  лишенное форм,  туч, звезд, отступая и
увеличиваясь,  делало меня своим центром. Я силился втиснуться в то, на чем
лежал,  но  подо мной уже не  было ничего и  мрак ничего уже не скрывал.  Я
стиснул руки,  закрыл ими лицо. Оно исчезло. Руки прошли насквозь. Хотелось
кричать, выть...
     Комната была серо-голубой.  Мебель,  полки,  углы стен -  все  как  бы
нарисованное  широкими  матовыми  мазками,  все  бесцветно  -  одни  только
контуры. Прозрачная, жемчужная белизна за окном. Я был совершенно мокрый от
пота. Я взглянул в ее сторону, она смотрела на меня.
     - У тебя затекла рука?
     - Что?
     Она подняла голову. Ее глаза были того же цвета, что и комната, серые,
сияющие между черными ресницами. Я почувствовал тепло ее шепота, прежде чем
понял слова.
     - Нет. А, да.
     Я обнял ее за плечо. От этого прикосновения по руке пробежали мурашки.
Я медленно обнял ее другой рукой.
     - Ты видел плохой сон?
     - Сон? Да, сон. А ты не спала?
     - Не знаю.  Может,  и нет.  Мне не хочется спать. Но ты спи. Почему ты
так смотришь?
     Я  прикрыл глаза.  Ее  сердце билось рядом  с  моим,  четко  ритмично.
"Бутафория",  -  подумал я.  Но  меня ничего не удивляло,  даже собственное
безразличие.  Страх и  отчаяние были уже позади.  Я дотронулся губами до ее
шеи,   потом  поцеловал  маленькое  гладкое,   как   внутренность  ракушки,
углубление у горла. И тут бился пульс.
     Я поднялся на локте. Никакой зари, никакой мягкости рассвета, горизонт
обнимало голубое  электрическое зарево,  первый  луч  пронзил комнату,  как
стрела,  все заиграло отблесками,  радужные огни изламывались в зеркале,  в
дверных ручках,  в  никелированных трубках,  казалось,  что  свет ударяет в
каждый встреченный предмет,  как  будто хочет что-то  освободить,  взорвать
тесное помещение.  Уже невозможно было смотреть.  Я отвернулся. Зрачки Хари
стали совсем маленькими.
     - Разве уже день? - спросила она приглушенным голосом.
     Это был полусон, полуявь.
     - На этой планете всегда так, моя дорогая.
     - А мы?
     - Что мы?
     - Долго здесь будем?
     Мне хотелось смеяться. Но когда глухой звук вырвался из моей груди, он
не был похож на смех.
     - Думаю, что достаточно долго. Ты против?
     Ее  веки дрожали.  Хари смотрела на  меня внимательно.  Она  как будто
подмигнула мне, а может быть, мне это показалось. Потом подтянула одеяло, и
на ее плече порозовела маленькая треугольная родинка.
     - Почему ты так смотришь?
     - Ты очень красивая.
     Она  улыбнулась.  Но  это  была  только  вежливость,  благодарность за
комплимент.
     - Правда? Ты смотришь, как будто... как будто...
     - Что?
     - Как будто чего-то ищешь.
     - Не выдумывай.
     - Нет,  как  будто думаешь,  что  со  мной что-то  случилось или я  не
рассказала тебе чего-то.
     - Откуда ты это взяла?
     - Раз уж ты так отпираешься, то наверняка. Ладно, как хочешь.
     За  пламенеющими окнами  родился мертвый голубой зной.  Заслонив рукой
глаза, я поискал очки. Они лежали на столе. Я присел на постели, надел их и
увидел ее отражение в  зеркале.  Хари чего-то ждала.  Когда я  снова уселся
рядом с ней, она усмехнулась:
     - А мне?
     Я вдруг сообразил:
     - Очки?
     Я встал и начал рыться в ящиках,  на столе, под окном. Нашел две пары,
правда,  обе слишком большие,  и подал ей.  Она померила одни и другие. Они
свалились у нее до половины носа.
     В  этот  момент заскрежетали заслонки.  Мгновение,  и  внутри Станции,
которая,  как черепаха,  спряталась в  своей скорлупе,  наступила ночь.  На
ощупь я снял с нее очки и вместе со своими положил под кровать.
     - Что будем делать? - спросила она.
     - То, что делают ночью, - спать...
     - Крис?
     - Что?
     - Может, сделать тебе новый компресс?
     - Нет, не нужно. Не нужно... дорогая.
     Сказав это,  сам не понимаю почему,  я вдруг обнял в темноте ее тонкие
плечи и,  чувствуя их  дрожь,  поверил в  нее.  Хотя  не  знаю.  Мне  вдруг
показалось, что это я обманываю ее, а не она меня, что она настоящая.
     Я засыпал потом еще несколько раз,  и все время меня вырывали из дремы
судороги, бешено колотящееся сердце медленно успокаивалось, я прижимал ее к
себе,  смертельно усталый,  она заботливо дотрагивалась до моего лица, лба,
очень осторожно проверяя,  нет  ли  у  меня  жара.  Это  была  Хари.  Самая
настоящая. Другой быть не могло.
     От этой мысли что-то во мне изменилось.  Я  перестал бороться и  почти
сразу же заснул.
     Разбудило меня легкое прикосновение. Лоб был охвачен приятным холодом.
На лице лежало что-то влажное и мягкое.  Потом это медленно поднялось,  и я
увидел склонившуюся надо  мной Хари.  Обеими руками она  выжимала марлю над
фарфоровой мисочкой.  Сбоку  стояла  бутылка  с  жидкостью от  ожогов.  Она
улыбнулась мне.
     - Ну и спишь же ты,  -  сказала она, снова положив марлю мне на лоб. -
Болит?
     - Нет.
     Я  пошевелил кожей  лба.  Действительно,  ожоги  сейчас  совершенно не
чувствовались.
     Хари сидела на  краю постели,  закутавшись в  мужской купальный халат,
белый,  с  оранжевыми полосами,  ее черные волосы рассыпались по воротнику.
Рукава она подвернула до локтей, чтобы они не мешали.
     Я был дьявольски голоден, прошло уже часов двадцать, как у меня ничего
не было во рту.  Когда Хари закончила процедуры,  я встал. Вдруг мой взгляд
упал на два лежащих рядом одинаковых платья с красными пуговицами,  первое,
которое я  помог ей снять,  разрезав декольте,  и второе,  в котором пришла
вчера.  На  этот  раз  она  сама  распорола шов  ножницами.  Сказала,  что,
наверное, замок заело.
     Эти два одинаковых платьица были самым страшным из всего, что я до сих
пор пережил. Хари возилась у шкафика с лекарствами, наводя в нем порядок. Я
украдкой отвернулся от  нее и  до крови укусил себе руку.  Все еще глядя на
эти два платьица,  вернее,  на одно и то же,  повторенное два раза, я начал
пятиться к  дверям.  Вода по-прежнему с  шумом текла из  крана.  Я  отворил
дверь, тихо выскользнул в коридор и осторожно ее закрыл.
     Из  комнаты доносился слабый шум  воды,  звяканье бутылок.  Вдруг  эти
звуки  прекратились.  В  коридоре горели длинные потолочные лампы,  неясное
пятно отраженного света лежало на поверхности двери. Я стиснул зубы и ждал,
вцепившись в ручку,  хотя не надеялся,  что сумею ее удержать. Резкий рывок
чуть  не  выдернул ее  у  меня из  руки,  но  дверь не  отворилась,  только
задрожала и  начала  ужасно  трещать.  Ошеломленный,  я  выпустил  ручку  и
отступил. С дверью происходило что-то невероятное: ее гладкая пластмассовая
поверхность изогнулась,  как  будто  вдавленная с  моей  стороны внутрь,  в
комнату.  Покрытие начало  откалываться мелкими  кусочками,  обнажая  сталь
косяка,  который напрягался все сильнее.  Вдруг я понял:  вместо того чтобы
толкнуть дверь,  которая открывалась в  коридор она силилась отворить ее на
себя.  Отблеск  света  искривился на  белой  поверхности,  как  в  вогнутом
зеркале,  раздался громкий хруст,  и монолитная,  до предела выгнутая плита
треснула. Одновременно ручка, вырванная из гнезда, влетела в комнату. Сразу
в  отверстии показались окровавленные руки  и,  оставляя красные  следы  на
лаке,  продолжали тянуть,  дверная плита сломалась пополам, косо повисла на
петлях,  и оранжево-белое существо с посиневшим мертвым лицом бросилось мне
на грудь, заходясь от слез.
     Если бы это зрелище меня не парализовало, я бы попытался убежать. Хари
судорожно хватала воздух  и  билась головой о  мое  плечо,  а  потом  стала
медленно оседать на пол.  Я  подхватил ее,  отнес в комнату,  протиснувшись
мимо расколотой дверной створки,  и положил на кровать. Из-под ее сломанных
ногтей сочилась кровь. Когда она повернула руку, я увидел содранную до мяса
ладонь.  Я  взглянул ей  в  лицо,  открытые глаза смотрели сквозь меня  без
всякого выражения.
     - Хари!
     Она ответила невнятным бормотанием.
     Я  приблизил палец к  ее глазу.  Веко опустилось.  Я подошел к шкафу с
лекарствами. Кровать скрипнула, Я обернулся. Она сидела выпрямившись, глядя
со страхом на свои окровавленные руки.
     - Крис, - простонала она, - я... я... что со мной?
     - Поранилась, выламывая дверь, - сказал я сухо.
     У меня что-то случилось с губами,  особенно с нижней, как будто по ней
бегали мурашки. Пришлось ее прикусить.
     Хари  с  минуту  разглядывала свисающие  с  косяка  зазубренные  куски
пластмассы,  затем посмотрела на меня.  Подбородок у нее задрожал,  я видел
усилие, с которым она пыталась побороть страх.
     Я отрезал кусок марли, вынул из шкафа присыпку на рану и возвратился к
кровати.  Все,  что  я  нес,  вывалилось из  моих  внезапно ослабевших рук,
стеклянная баночка с желатиновой пенкой разбилась, но я даже не наклонился.
Лекарства были уже не нужны.
     Я поднял ее руку. Засохшая кровь еще окружала ногти тонкой каемкой, но
все  раны  уже  исчезли,  а  ладони затягивала молодая розовая кожа.  Шрамы
бледнели просто на глазах.
     Я сел, погладил ее по лицу и попытался ей улыбнуться. Не могу сказать,
что мне это удалось.
     - Зачем ты это сделала, Хари?
     - Нет. Это... я?
     Она показала глазами на дверь.
     - Да. Не помнишь?
     - Нет. Я увидела, что тебя нет, страшно перепугалась и...
     - И что?
     - Начала тебя искать, подумала, что ты, может быть, в ванной...
     Только теперь я увидел,  что шкаф сдвинут в сторону и открывает вход в
ванную.
     - А потом?
     - Побежала к двери.
     - Ну и?..
     - Не помню. Что-нибудь должно было случиться?
     - Что?
     - Не знаю.
     - А что ты помнишь? Что было потом?
     - Сидела здесь, на кровати.
     - А как я тебя принес, не помнишь?
     Она колебалась. Уголки губ опустились вниз, лицо напряглось.
     - Мне кажется... Может быть... Сама не знаю.
     Она опустила ноги на пол и встала. Подошла к разбитым дверям.
     - Крис!
     Я взял ее сзади за плечи.  Она дрожала.  Вдруг она быстро обернулась и
заглянула в мои глаза.
     - Крис, - шептала она. - Крис.
     - Успокойся.
     - Крис, а если... Крис, может быть, у меня эпилепсия?
     Эпилепсия, боже милостивый! Мне хотелось смеяться.
     - Ну что ты,  дорогая.  Просто двери,  знаешь,  тут такие,  ну,  такие
двери...
     Мы  покинули комнату,  когда с  протяжным скрежетом открылись наружные
заслонки,  показав проваливающийся в океан солнечный диск,  и направились в
небольшую кухоньку в противоположном конце коридора.  Мы хозяйничали вместе
с  Хари,  перетряхивая  содержимое  шкафчиков  и  холодильников.  Я  быстро
заметил, что она не слишком утруждала себя стряпней и умела немного больше,
чем открывать консервные банки,  то есть столько же, сколько я. Я проглотил
содержимое двух  таких  банок  и  выпил бесчисленное количество чашек кофе.
Хари тоже ела,  но  так,  как иногда едят дети,  не желая делать неприятное
взрослым, даже без принуждения, но механически и безразлично.
     Потом мы пошли в маленькую операционную, рядом с радиостанцией. У меня
был один план.  Я сказал, что хочу на всякий случай ее осмотреть, уселся на
раскладное кресло и достал из стерилизатора шприц и иглу.  Я знал,  где что
находится,  почти на память,  так нас вымуштровали на Земле.  Я  взял каплю
крови из ее пальца,  сделал мазок, высушил в испарителе и в высоком вакууме
распылил на нем ионы серебра.
     Вещественность этой работы действовала успокаивающе.  Хари, отдыхая на
подушках    разложенного   кресла,    оглядывала   заставленную   приборами
операционную.
     Тишину  нарушил  прерывистый  зуммер  внутреннего телефона.  Я  поднял
трубку.
     - Кельвин,  -  сказал я,  не спуская глаз с Хари,  которая с какого-то
момента  была  совершенно  апатична,  как  будто  изнуренная  переживаниями
последних часов.
     - Ты в операционной? Наконец-то! - услышал я вздох обл