.  Солнце уже провалилось за  горизонт,  океан под нами
покрыла тьма,  а рои тонких розоватых силуэтов поднимались все выше и выше,
возносясь  как  на  невидимых  струнах,   неподвижные,   невесомые,  и  это
величественное вознесение продолжалось, пока не стало совсем темно.
     Все это поражающее своим спокойным размахом зрелище потрясло Хари,  но
я ничего не мог о нем сказать. Для меня, соляриста, оно было таким же новым
и  непонятным,  как и  для нее.  Впрочем,  не зарегистрированные ни в каких
каталогах формы можно наблюдать на  Солярисе два-три  раза в  год,  а  если
немного повезет, то даже чаще.
     Следующей ночью,  примерно за час до восхода голубого солнца,  мы были
свидетелями другого феномена -  океан фосфоресцировал. Это явление было уже
описано.  Как правило, оно наблюдалось перед появлением асимметриад, вообще
же говоря,  это был типичный признак локального усиления активности плазмы.
Однако  в   течение  последующих  двух  недель  вокруг  Станции  ничего  не
произошло.  Только  однажды  глубокой ночью  я  услышал  доносящийся словно
ниоткуда   и   отовсюду   сразу   далекий   крик,   необыкновенно  высокий,
пронзительный  и   протяжный,   какие-то   нечеловеческие  мощные  рыдания.
Вырванный из кошмара,  я долго лежал, вслушиваясь, не совсем уверенный, что
и  этот крик не есть сон.  Накануне из лаборатории,  частично расположенной
над  нашей кабиной,  доносились приглушенные звуки,  словно там передвигали
что-то тяжелое.  Мне показалось,  что крик тоже доносится сверху,  впрочем,
совершенно   непонятным   способом,   так   как   оба   этажа   разделялись
звуконепроницаемым перекрытием.  Этот  агонизирующий голос  слышался  почти
полчаса. Мокрый от пота, наполовину безумный, я хотел уже бежать наверх, он
раздирал мне нервы.  Но  понемногу голос затих,  и  снова был слышен только
звук передвигаемых тяжестей.
     Через два дня,  вечером,  когда мы  с  Хари сидели в  маленькой кухне,
неожиданно вошел Снаут. Он был в костюме, настоящем земном костюме, который
его совершенно изменил.  Он как будто постарел и стал выше.  Почти не глядя
на нас,  он подошел к столу,  наклонился над ним и,  даже не садясь,  начал
есть холодное мясо прямо из  банки,  заедая его  хлебом.  Рукав его пиджака
несколько раз попал в банку и был весь перепачкан жиром.
     - Пачкаешься, - сказал я.
     - Гм? - пробурчал он полным ртом.
     Он ел,  как будто несколько дней у  него ничего не было во рту,  налил
себе  полстакана вина,  одним  духом  выпил,  вытер  губы  и,  отдышавшись,
огляделся налитыми кровью глазами. Потом посмотрел на меня и буркнул:
     - Отпустил бороду?.. Ну, ну...
     Хари  с  грохотом  бросала  посуду  в  раковину.  Снаут  начал  слегка
покачиваться на каблуках, морщился и громко чмокал, очищая языком зубы. Мне
казалось, что он делает это нарочно.
     - Не хочется бриться, да? - спросил он, назойливо глядя на меня.
     Я не ответил.
     - Смотри!  -  бросил он,  помедлив. - Не советую. Он тоже первым делом
перестал бриться.
     - Иди спать, - буркнул я.
     - Что?  Дураков нет.  Почему бы нам не поговорить?  Слушай, Кельвин, а
может,  он нам желает добра?  Может,  хочет нас осчастливить, только еще не
знает как?  Он читает желания в  наших мозгах,  а  ведь только два процента
нервных процессов сознательны.  Следовательно,  он знает нас лучше,  чем мы
сами. Значит, нужно его слушать. Согласиться. Слышишь? Не хочешь? Почему, -
его голос плаксиво дрогнул, - почему ты не бреешься.
     - Перестань, - проворчал я. - Ты пьян.
     - Что? Пьян? Я? Ну и что? Разве человек, который таскает свое дерьмо с
одного конца Галактики на  другой,  чтобы узнать,  чего он стоит,  не может
напиться? Почему? Ты веришь в миссию? А, Кельвин? Гибарян рассказывал мне о
тебе до того,  как отпустил бороду...  Ты точно такой, как он говорил... Не
ходи  только  в  лабораторию,  потеряешь еще  немного  веры...  Там  творит
Сарториус,  наш Фауст ищет средства против бессмертия. Это последний рыцарь
святого   Контакта...   его   предыдущий  замысел   тоже   был   неплох   -
продолжительная  агония.   Неплохо,   а?   Agonia  perpetua...   соломка...
соломенные шляпы... как ты можешь не пить, Кельвин?
     Его  почти  невидящие глаза  с  опухшими веками остановились на  Хари,
которая неподвижно стояла у стены.
     - О  Афродита белая,  океаном рожденная,  -  начал он  декламировать и
захлебнулся смехом. - Почти... точно... а, Кельвин? - прохрипел он, кашляя.
     Я  все  еще  был  спокоен,  но  это  спокойствие начинало переходить в
холодную ярость.
     - Перестань! - крикнул я. - Перестань и уходи!
     - Выгоняешь меня?  Ты тоже? Запускаешь бороду и выгоняешь меня? Уже не
хочешь,  чтобы  я  тебя  предостерегал,  чтобы  советовал  тебе,  как  один
настоящий звездный товарищ другому?  Кельвин,  давай откроем донные люки  и
будем кричать ему  туда,  вниз,  может,  услышит?  Но  как  он  называется?
Подумай,  мы назвали все звезды и планеты, а может, они уже имели название?
Что за узурпация?  Слушай,  пошли туда. Будем кричать... Будем рассказывать
ему,  что он  из нас сделал,  пока не ужаснется...  выстроит нам серебряные
симметриады,  и  помолится за нас своей математикой,  и  окружит нас своими
окровавленными ангелами,  и его мука будет нашей мукой, и его страх - нашим
страхом,  и  будет нас молить о  конце.  Почему ты смеешься?  Я ведь только
шучу.  Может быть, если бы наша порода имела больше чувства юмора, не дошло
бы  до этого.  Знаешь,  что он хочет сделать?  Он хочет его покарать,  этот
океан, хочет довести его до того, чтобы кричал всеми своими горами сразу...
думаешь,  он  не  осмелится  предложить  свой  план  на  утверждение  этому
склеротическому ареопагу, который нас послал сюда, как искупителей не своей
вины?  Ты  прав,  струсит...  но  только из-за шапочки.  Шапочку не покажет
никому, он не настолько смел, наш Фауст...
     Я молчал.  Снаут шатался все сильнее. Слезы текли по его лицу и капали
на костюм.
     - Кто это сделал?  Кто это сделал с  нами?  Гибарян?  Гезе?  Эйнштейн?
Платон?  Знаешь,  все  это  были убийцы.  Подумай,  в  ракете человек может
лопнуть,  как пузырь,  или застыть,  или изжариться,  или так быстро истечь
кровью,  что даже же  крикнет,  а  потом только косточки стучат по металлу,
кружась по ньютоновским орбитам с поправкой Эйнштейна,  эти наши погремушки
прогресса! А мы охотно... потому что это прекрасная дорога... мы дошли... и
в  этих  клетушках,  над  этими  тарелками,  среди бессмертных судомоек,  с
отрядом верных  шкафов,  преданных клозетов,  мы  осуществили...  посмотри,
Кельвин.  Если бы я не был пьян, не болтал бы так, но в конце концов должен
это кто-нибудь сказать.  Кто в этом виноват? Сидишь тут, как дитя на бойне,
и волосы у тебя растут... Чья это вина? Сам себе ответь...
     Он  тихо повернулся и  вышел,  на пороге схватился за дверь,  чтобы не
упасть, и еще долго эхо его шагов возвращалось к нам из коридора.
     Я  избегал взгляда Хари,  но  вдруг наши  глаза встретились.  Я  хотел
подойти к ней, обнять, погладить ее по волосам, но не мог. Не мог.


        УСПЕХ

     Следующие три  недели были  как  бы  одним  и  тем  же  днем,  который
повторялся,  каждый раз  точно такой же,  как вчерашний.  Заслонки на  окне
задвигались и  поднимались,  по  ночам  меня  швыряло из  одного  кошмара в
другой,  утром мы  вставали,  и  начиналась игра,  если  это  была игра.  Я
изображал спокойствие.  Хари тоже.  Эта молчаливая договоренность, сознание
взаимной лжи стало нашим последним убежищем.  Мы много говорили о том,  как
будем жить на Земле,  как поселимся где-нибудь у  большого города и никогда
уже  не  покинем  голубого  неба  и  зеленых  деревьев,  вместе  выдумывали
обстановку  нашего  будущего  дома,   планировали  сад  и  даже  спорили  о
мелочах...  о живой изгороди...  о скамейке...  Верил ли я в это хотя бы на
секунду?  Нет.  Я знал, что это невозможно. Я знал об этом. Потому что даже
если бы она могла  покинуть Станцию - живая  - то на Землю  может прилететь
только человек, а человек - это его документ. Первый же контроль  прекратил
бы это путешествие.  Станут выяснять ее личность, нас разлучат, и это сразу
же выдаст ее.  Станция была единственным местом, где мы могли жить  вместе.
Знала ли об этом Хари? Наверно. Сказал ли ей кто-нибудь об этом? После всех
событий думаю, что да.
     Однажды ночью я услышал сквозь сон,  что Хари тихонько встает. Я хотел
обнять ее.  Теперь только молча, только в темноте мы могли еще на мгновение
стать свободными,  в  забытьи,  которое окружающая нас безысходность делала
только коротенькой отсрочкой новой пытки. Она не заметила, что я проснулся,
и,  прежде чем я  протянул руку,  слезла с  кровати.  Я  услышал -  все еще
полусонный - шлепанье босых ног. Меня охватил неясный страх.
     - Хари?  -  шепнул я.  Хотел крикнуть, но не решился и сел на кровати.
Дверь,  ведущая в  коридор,  была прикрыта не  до конца.  Тонкая игла света
наискось пронзала кабину.  Мне показалось, что я слышу приглушенные голоса.
Она с кем-то разговаривала? С кем?
     Я  вскочил с кровати,  но на меня нахлынул такой чудовищный ужас,  что
ноги отказались повиноваться.  Мгновение я стоял, прислушиваясь, было тихо,
потом медленно вернулся в постель. В голове бешено пульсировала кровь. Хари
скользнула внутрь и застыла,  словно вслушиваясь в мое дыхание.  Я старался
дышать мерно.
     - Крис?.. - шепнула она тихонько.
     Я  не ответил.  Она быстро юркнула в  постель.  Я чувствовал,  как она
застыла выпрямившись,  и неподвижно лежал рядом с ней,  не знаю, как долго.
Пробовал придумать какой-нибудь вопрос,  но  чем  больше проходило времени,
тем лучше я понимал,  что не заговорю первый. Через некоторое время, может,
через час, я заснул.
     Утро было таким же,  как всегда.  Я подозрительно приглядывался к ней,
но только тогда,  когда она не могла этого заметить.  После обеда мы сидели
рядом  против  изогнутого окна,  за  которым парили  низкие  багровые тучи.
Станция плыла среди них,  словно корабль.  Хари читала какую-то книжку, а я
находился в том состоянии самосозерцания, которое так часто теперь было для
меня единственной передышкой.  Я заметил, что, наклонив голову определенным
образом,  могу увидеть наше отражение,  прозрачное,  но четкое. Я переменил
позу и  снял руку с  подлокотника.  Хари -  я видел это в стекле -  бросила
быстрый взгляд,  удостоверилась,  что  я  разглядываю океан,  нагнулась над
ручкой  кресла и  коснулась губами того  места,  до  которого я  только что
дотрагивался. Я продолжал сидеть, неестественно неподвижный, а она склонила
голову над книгой.
     - Хари, - сказал я тихо, - куда ты выходила сегодня ночью?
     - Ночью?
     - Да.
     - Тебе... что-нибудь приснилось. Я никуда не выходила.
     - Не выходила?
     - Нет. Тебе наверняка приснилось.
     - Может быть, - сказал я. - Может быть, мне это и снилось...
     Вечером,   когда  мы  ложились,   я   снова  начал  говорить  о  нашем
путешествии, о возвращении на Землю.
     - Ах,  не хочу об этом слышать,  -  прервала она.  - Не надо, Крис. Ты
ведь знаешь...
     - Что?
     - Нет, ничего.
     Когда мы уже легли, она сказала, что ей хочется пить.
     - Там на столе стоит стакан сока, дай мне, пожалуйста.
     Она выпила полстакана и подала мне. У меня не было желания пить.
     - За мое здоровье, - усмехнулась она.
     Я выпил сок.  Он показался мне немного соленым, но я не обратил на это
внимания.
     - Если ты не хочешь говорить о Земле, то о чем? - спросил я, когда она
погасила свет.
     - Ты женился бы, если бы меня не было?
     - Нет.
     - Никогда?
     - Никогда.
     - Почему?
     - Не  знаю.  Я  был один десять лет и  не  женился.  Не  будем об этом
говорить, дорогая...
     У меня шумело в голове, будто я выпил по крайней мере бутылку вина.
     - Нет, будем, обязательно будем. А если бы я тебя попросила?
     - Чтобы я женился? Чушь, Хари. Мне не нужен никто, кроме тебя.
     Она наклонилась надо мной. Я чувствовал ее дыхание на губах, потом она
обняла меня  так  сильно,  что  охватывающая меня  неодолимая сонливость на
мгновение отступила.
     - Скажи это по-другому.
     - Я люблю тебя.
     Хари уткнулась лицом в мою грудь, и я почувствовал, что она плачет.
     - Хари, что с тобой?
     - Ничего.  Ничего. Ничего, - повторяла она все тише. Я пытался открыть
глаза, но они снова закрывались. Не помню, как я заснул.
     Меня  разбудил  красный  свет.  Голова  была  как  из  свинца,  а  шея
неподвижная,  словно все позвонки срослись.  Я  не мог пошевелить шершавым,
омерзительным языком,  "Может быть, я чем-нибудь отравился?" - подумал я, с
усилием  поднимая голову.  Я  протянул руку  в  сторону Хари,  наткнулся на
холодную простыню и вскочил.
     Кровать была пуста,  в кабине - никого. Красными дисками повторялись в
стеклах  отражения солнца.  Я  прыгнул на  пол.  Должно  быть,  я  выглядел
комично,  потому что зашатался как пьяный.  Хватаясь за мебель, добрался до
шкафа - в ванной никого не было. В коридоре и в лаборатории - тоже.
     - Хари!!  -  заорал я, стоя посреди коридора и беспорядочно размахивая
руками. - Хари... - прохрипел я еще раз, уже поняв.
     Не помню точно,  что потом происходило. Наверное, я бегал полуголый по
всей Станции.  Припоминаю только,  что был даже в  холодильнике,  а потом в
самом  последнем складе и  молотил кулаками в  запертую дверь.  Может быть,
даже я был там несколько раз.  Лестницы грохотали, я оборачивался, срываясь
с  места,  снова куда-то мчался,  пока не очутился у  прозрачного щита,  за
которым находился выход наружу:  двойная бронированная дверь.  Я  колотил в
нее  изо  всех сил  и  кричал,  требовал,  чтобы это  был сон.  Кто-то  уже
некоторое время  был  со  мной,  удерживал меня,  куда-то  тянул.  Потом  я
оказался в  маленькой лаборатории,  в рубашке,  мокрой от ледяной воды,  со
слипшимися  волосами,  ноздри  и  язык  мне  обжигал  спирт,  я  полулежал,
задыхаясь, на чем-то холодном, металлическом, а Снаут в своих перепачканных
штанах возился у  шкафчика с  лекарствами,  что-то доставал,  инструменты и
стекла ужасно гремели.
     Вдруг я увидел его перед собой.  Он смотрел мне в глаза, внимательный,
сгорбившийся.
     - Где она?
     - Ее нет.
     - Но... но Хари...
     - Нет больше Хари,  - сказал он медленно, выразительно, приблизив лицо
ко мне, как будто нанес мне удар и теперь изучал его результат.
     - Она вернется...  -  прошептал я,  закрывая глаза.  И  в первый раз я
действительно этого не боялся.  Не боялся ее призрачного возвращения.  Я не
понимал, как мог ее когда-то бояться.
     - Выпей это.
     Он подал мне стакан с теплой жидкостью. Я посмотрел на него и внезапно
выплеснул все содержимое ему в лицо.  Он отступил,  протирая глаза, а когда
открыл их, я уже стоял над ним. Он был такой маленький...
     - Это ты?
     - О чем ты говоришь?
     - Не ври,  знаешь о чем. Это ты говорил с ней тогда, ночью. И приказал
ей дать мне снотворное?.. Что ты с ней сделал? Говори!!!
     Он  что-то  искал у  себя на  груди,  потом достал измятый конверт.  Я
схватил его. Конверт был заклеен. Снаружи никакой надписи.
     Я лихорадочно рванул бумагу,  изнутри выпал сложенный вчетверо листок.
Крупные, немного детские буквы, неровные строчки. Я узнал почерк.
     "Любимый,  я  сама попросила его  об  этом.  Он  добрый.  Ужасно,  что
пришлось тебя обмануть,  но иначе было нельзя. Слушайся его и не делай себе
ничего плохого - это для меня. Ты был очень хороший".
     Внизу было одно зачеркнутое слово,  я сумел его прочитать: "Хари". Она
его написала,  потом замазала.  Была еще одна буква, не то Х, не то К, тоже
зачеркнутая. Я уже слишком успокоился, чтобы устраивать истерику, но не мог
издать ни одного звука, даже застонать.
     - Как? - прошептал я. - Как?
     - Потом, Кельвин. Успокойся.
     - Я спокоен. Говори. Как?
     - Аннигиляция.
     - Как же это? Ведь аппарат?! - меня словно подбросило.
     - Аппарат  Роше  не  годился.  Сарториус  собрал  другой,  специальный
дестабилизатор.  Маленький.  Он  действовал  только  в  радиусе  нескольких
метров.
     - Что с ней? ..
     - Исчезла. Блеск и порыв ветра. Слабый порыв. Ничего больше.
     - В небольшом радиусе, говоришь?
     - Да. На большой не хватило материалов.
     На меня начали падать стены. Я закрыл глаза.
     - Боже... она... вернется, вернется ведь...
     - Нет.
     - Как это нет?
     - Нет,  Кельвин.  Помнишь ту возносящуюся пену? С этого времени уже не
возвращаются.
     - Больше нет?
     - Нет.
     - Ты убил ее, - сказал я тихо.
     - Да. А ты бы не сделал этого? На моем месте.
     Я  сорвался с  места и  начал ходить все быстрее.  От  стены в  угол и
обратно. Девять шагов. Поворот. Девять шагов.
     Потом остановился перед ним:
     - Слушай,  подадим  рапорт.  Потребуем связать  нас  непосредственно с
Советом. Это можно сделать. Они согласятся. Должны. Планета будет исключена
из   конвенции  Четырех.   Все  средства  позволены.   Доставим  генераторы
антиматерии.  Думаешь,  есть  что-нибудь,  что  устоит  против антиматерии?
Ничего нет! Ничего! Ничего! - кричал я, слепой от слез.
     - Хочешь его уничтожить? - спросил он, - Зачем?
     - Уйди. Оставь меня!
     - Не уйду.
     - Снаут!
     Я смотрел ему в глаза. "Нет", - покачал он головой.
     - Чего ты хочешь? Чего ты хочешь от меня?
     Он подошел к столу.
     - Хорошо. Напишем рапорт.
     Я отвернулся и начал ходить.
     - Садись.
     - Оставь меня в покое.
     - Существует две стороны вопроса.  Первая -  это факты.  Вторая - наши
требования.
     - Обязательно сейчас говорить об этом?
     - Да, сейчас.
     - Не хочу. Понимаешь? Меня это не касается.
     - Последний раз мы посылали сообщение перед смертью Гибаряна. Это было
больше двух месяцев назад. Мы должны установить точный процесс появления...
     - Не перестанешь? - Я схватил его за грудь.
     - Можешь меня бить, - сказал он, - но я все равно буду говорить.
     Я отпустил его.
     - Делай что хочешь.
     - Дело в  том,  что Сарториус постарается скрыть некоторые факты.  Я в
этом почти уверен.
     - А ты нет?
     - Нет. Теперь уже нет. Это касается не только нас. Знаешь, о чем речь?
Океан обнаружил разумную деятельность.  Он знает строение,  микроструктуру,
метаболизм наших организмов...
     - Отлично.  Что же ты остановился?  Проделал на нас серию...  серию...
экспериментов.  Психической вивисекции.  Опираясь на знания, которые выкрал
из наших голов, не считаясь с тем, к чему мы стремимся.
     - Это  уже  не  факты и  даже не  выводы,  Кельвин.  Это  гипотезы.  В
некотором смысле он считался с тем, чего хотела какая-то замкнутая, скрытая
часть нашего сознания. Это могли быть дары...
     - Дары! Великое небо!
     Я начал смеяться.
     - Перестань! - крикнул он, хватая меня за руку.
     Я стиснул его пальцы и сжимал их все сильней, пока не хрустнули кости.
Он смотрел на меня,  прищурив глаза.  Я отпустил его, отошел в угол и, стоя
лицом к стене, сказал:
     - Постараюсь не устраивать истерик.
     - Все это неважно. Что мы предлагаем?
     - Говори ты. Я сейчас не могу. Она сказала что-нибудь, прежде чем?..
     - Нет. Ничего. Я считаю, что у нас появится шанс.
     - Шанс?  Какой шанс?  На что?  -  Внезапно я понял:  -  Контакт? Снова
контакт?  Мало мы  еще -  и  ты,  ты  сам,  и  весь этот сумасшедший дом...
Контакт? Нет, нет, нет. Без меня.
     - Почему?  -  спросил он совершенно спокойно. - Кельвин, ты все еще, а
теперь даже больше,  чем когда-либо,  инстинктивно относишься к нему, как к
человеку. Ненавидишь его.
     - А ты нет?
     - Нет. Кельвин, ведь он слепой...
     - Слепой? - Мне показалось, что я ослышался.
     - Разумеется,  в нашем понимании.  Мы не существуем для него, как друг
для друга. Лица, фигуры, которые мы видим, позволяют нам узнавать отдельных
индивид