ю!  Идите, идите вниз, я приду, приду, сделаю все, что хотите,  только
уходите!!!
     В  его  голосе  была  такая  мука,  что  я,  совершенно  растерявшись,
машинально поднял  руки,  желая  помочь  ему  держать  дверь,  которая  уже
поддавалась,  но  он  издал ужасный крик,  как будто я  замахнулся на  него
ножом. Я начал пятиться назад, а он все кричал фальцетом:
     - Иди! Иди! - И снова: - Иду! Уже иду! Уже иду!!! Нет! Нет!!!
     Он приоткрыл дверь и  бросился внутрь.  Мне показалось,  что на высоте
его  груди  мелькнуло  что-то  золотистое,  какой-то  сверкающий  диск.  Из
лаборатории теперь  доносился глухой  шум,  занавеска отлетела  в  сторону,
огромная высокая тень мелькнула на  стеклянном экране,  занавеска вернулась
на место,  и  больше ничего не было видно.  Что там происходило?  Я услышал
топот,  шальная гонка оборвалась пронзительным скрежетом бьющемся стекла, и
я услышал заливистый детский смех.
     У меня дрожали ноги,  я растерянно осматривался.  Стало тихо. Я сел на
низкий пластмассовый подоконник и сидел наверное,  с четверть часа,  сам не
знаю, то ли ожидая чего-то, то ли просто вымотанный до предела, так что мне
даже не хотелось встать.
     Где-то  высоко  послышался резкий скрип,  и  одновременно вокруг стало
светлее.
     С  моего  места  была  видна  только часть круглого коридора,  который
опоясывал лабораторию.  Это  помещение находилось на  самом  верху Станции,
непосредственно под  верхней  плитой  панциря.  Наружные стены  здесь  были
вогнутые и  наклонные,  с похожими на бойницы окнами,  расположенными через
каждые  несколько  метров.  Наружные  заслонки  ушли  вверх.  Голубой  день
кончался.   Сквозь  толстые  стекла  ворвался  ослепляющий  блеск.   Каждая
никелированная планка, каждая дверная ручка запылала, как маленькое солнце.
Дверь в лабораторию -  эта большая плита шершавого стекла - засверкала, как
жерло топки. Я смотрел на свои посеревшие в этом призрачном свете сложенные
на  коленях руки.  В  правой был газовый пистолет.  Понятия не имею,  когда
выхватил его из футляра.  Я  положил его обратно.  Я  уже знал,  что мне не
поможет  даже  атомная  пушка  -  что  ею  можно  сделать?  Разнести дверь?
Ворваться в лабораторию?
     Я  встал.  Погружающийся в  океан,  похожий на водородный взрыв,  диск
послал мне  вдогонку горизонтальный пучок  почти материальных лучей.  Когда
они тронули мою щеку (я  уже спускался по  лестнице вниз),  я  почувствовал
прикосновение раскаленного клейма.
     Спустившись до  половины  лестницы,  я  передумал,  вернулся наверх  и
обошел лабораторию вокруг.  Как я уже говорил,  коридор окружал ее.  Пройдя
шагов сто,  я  очутился на другой стороне у  совершенно такой же стеклянной
двери. Я даже не пробовал ее открыть.
     Я искал какое-нибудь окошко в пластиковой стене,  хотя бы какую-нибудь
щель.  Мысль  о  том,  чтобы подсмотреть за  Сарториусом,  не  казалась мне
низкой.  Я  хотел  покончить  со  всеми  догадками и  узнать  правду,  хотя
совершенно не представлял себе, как удастся ее понять.
     Мне пришло в голову, что лабораторные помещения освещаются через окна,
находящиеся в верхнем панцире,  и что если я выберусь наружу, то, возможно,
сумею заглянуть сквозь них в лабораторию. Для этого я должен был спуститься
вниз за скафандром и кислородным аппаратом. Я стоял у лестницы, раздумывая,
стоит ли игра свеч. Вероятнее всего, стекла в верхних окнах матовые. Но что
мне оставалось делать?  Я спустился на средний этаж.  Надо было пройти мимо
радиостанции.  Ее дверь была распахнута настежь.  Снаут сидел в  кресле так
же,  как я его оставил.  Он спал,  но, услышав звук моих шагов, вздрогнул и
открыл глаза.
     - Алло, Кельвин! - окликнул он меня хрипло.
     Я молчал.
     - Ну что? Узнал что-нибудь? - спросил он.
     - Да, - ответил я, помедлив, - Он не один.
     Снаут скривил губы:
     - Скажите пожалуйста. Это уже что-то. Так, говоришь, у него гости?
     - Не понимаю, почему вы не хотите мне сказать, что это такое, - нехотя
проговорил я. - Ведь, оставаясь тут, я все равно рано или поздно все узнаю.
Зачем же эти тайны?
     - Поймешь, когда к тебе самому придут гости,- ответил Снаут.
     Казалось, он ждет чего-то и не очень хочет продолжать беседу.
     - Куда идешь? - бросил он, когда я повернулся.
     Я не ответил.
     Ракетодром был  в  таком же  состоянии,  в  каком я  его  оставил.  На
возвышении стоял  открытый настежь мой  обожженный контейнер.  Я  подошел к
стойкам  со   скафандрами,   и   вдруг  у   меня   пропало  всякое  желание
путешествовать наружу.  Я  повернулся и  по  крутой лесенке спустился вниз,
туда, где были склады.
     Узкий коридор был загроможден баллонами и поставленными один на другой
ящиками.  Стены  его  отливали  синевой  ничем  не  покрытого металла.  Еще
несколько десятков шагов - и под потолком показались подернутые белым инеем
трубы холодильной аппаратуры.  Я пошел дальше,  ориентируясь по ним. Сквозь
прикрытую толстым пластмассовым щитком муфту они  проходили в  герметически
закрытое помещение.  Когда я открыл тяжелую,  толщиной в две ладони дверь с
резиновой кромкой,  меня охватил пронизывающий до костей холод. Я задрожал.
Из  чащи заснеженных змеевиков свисали ледяные сосульки.  Здесь тоже стояли
покрытые слоем снега ящики,  коробки,  полки у стен были завалены банками и
упакованными в прозрачный пластик желтоватыми глыбами какого-то жира.
     В глубине бочкообразный свод понижался.  Там висела толстая искрящаяся
от ледяных игл занавеска. Я отодвинул ее край. На возвышении из алюминиевых
решеток  покоился покрытый серой  тканью  большой продолговатый предмет.  Я
поднял край  полотнища и  увидел искаженное лицо Гибаряна.  Черные волосы с
седой полоской надо  лбом гладко прилегали к  черепу.  Кадык торчал высоко,
переламывая линию  шеи.  Высохшие глаза смотрели прямо в  потолок,  в  углу
одного глаза собралась мутная капля замерзшей воды.  Холод пронизывал меня,
я  с трудом заставил себя не стучать зубами.  Не выпуская савана,  я другой
рукой прикоснулся,  к его щеке.  Ощущение было такое, будто я дотронулся до
мерзлого полена. Кожа была шершавой от щетины, которая покрывала ее черными
точками.  Выражение неизмеримого,  презрительного терпения застыло в изгибе
губ.  Опуская край ткани,  я заметил, что по другую сторону тела из складок
высовывается несколько черных,  продолговатых бусинок или  зерен фасоли.  Я
замер.
     Это  были пальцы голых ступней,  которые я  видел со  стороны подошвы,
яйцеобразные подушечки пальцев были  слегка  раздвинуты.  Под  мятым  краем
савана лежала негритянка.
     Она  лежала лицом вниз,  как бы  погруженная в  глубокий сон.  Дюйм за
дюймом я стягивал толстую ткань.  Голова,  покрытая волосами,  собранными в
маленькие  синеватые  пучки,   лежала  на   сгибе  черной  массивной  руки.
Лоснящаяся  кожа  спины  натянулась  на  бугорках  позвонков.  Ни  малейшее
движение не оживляло огромное тело. Еще раз н посмотрел на босые подошвы ее
ног,  и  вдруг меня  поразила одна  удивительная деталь;  они  не  были  ни
сплющены, ни сбиты той тяжестью, которую должны были носить, на них даже не
ороговела кожа от хождения босиком,  она была такой же тонкой, как на руках
или плечах.
     Я проверил это впечатление прикосновением,  которое далось мне гораздо
труднее,  чем прикосновение к  мертвому телу.  И тут произошло невероятное:
лежащее  на  двадцатиградусном морозе  тело  было  живым,  оно  шевелилось.
Негритянка подтянула ногу, словно собака, которую взяли за лапу.
     "Она здесь замерзнет",  -  подумал я.  Но  ее тело было спокойно и  не
слишком холодно. Я еще чувствовал кончиками пальцев мягкое прикосновение. Я
попятился за занавеску,  опустил ее и  вернулся в коридор.  Мне показалось,
что в нем дьявольски жарко.  Лестница привела меня снова в зал ракетодрома.
Я  уселся на  свернутый кольцевой парашют и  обхватил голову руками.  Я  не
знал,  что со мной происходит,  Я  был совершенно разбит,  мысли сползали в
какую-то  пропасть -  потеря  сознания,  смерть  казались мне  невыразимой,
недоступной милостью.
     Мне незачем было идти к  Снауту или к  Сарториусу,  я  не  представлял
себе,  чтобы кто-нибудь мог сложить и  единое целое то,  что я  до  сих пор
пережил,  видел,  до  чего  дотронулся  собственными  руками.  Единственным
спасением,  бегством, об®яснением был диагноз - сумасшествие. Да, я, должно
быть,  сошел с ума сразу же после посадки. Океан подействовал на мой мозг -
я  переживал галлюцинацию за  галлюцинацией,  а  если это так,  то  незачем
растрачивать  силы  на  бесполезные  попытки  распутать  не  существующие в
действительности загадки, нужно искать медицинскую помощь, вызвать по радио
"Прометей" или какой-нибудь другой звездолет, дать сигналы "SOS"...
     Тут случилось то,  чем я никак не ожидал:  мысль о том,  что я сошел с
ума, успокоила меня.
     Я даже слишком хорошо понял слова Снаута -  если допустить, что вообще
существовал какой-то  Снаут и  что я  с  ним когда-либо разговаривал.  Ведь
галлюцинации могли начаться гораздо раньше. Кто знает, не нахожусь ли я еще
на борту "Прометея",  пораженный внезапным припадком мозгового заболевания;
возможно все,  что  я  пережил  было  созданием моего  возбужденного мозга?
Однако если я  был болен,  то мог выздороветь,  а это давало мне по крайней
мере надежду на  спасение,  которой я  никак не мог увидеть в  перепутанных
кошмарах Соляриса, длящихся всего несколько часов.
     Необходимо было, следовательно, провести прежде всего какой-то логично
продуманный эксперимент над  самим собой -  experimentum crucis, -  который
показал бы  мне, действительно  ли я  свихнулся и  являюсь жертвой бредовых
видений или же, несмотря на их полную абсурдность и неправдоподобность, мои
переживания реальны.
     Так я размышлял,  присматриваясь к металлическому кронштейну,  который
поддерживал несущую конструкцию ракетодрома. Это была выступающая из стены,
выложенная выпуклыми плитами стальная мачта, окрашенная в салатовый цвет; в
нескольких местах,  на высоте примерно метра,  краска облупилась, наверное,
ее  ободрали проезжающие здесь тележки.  Я  дотронулся до стали,  погрел ее
немножко ладонью,  постучал в  завальцованный край предохранительной плиты:
может ли  бред  достигать такой степени реальности?  Может,  ответил я  сам
себе; как-никак это была моя специальность, в этом я разбирался.
     А  возможно  ли  придумать  этот  ключевой  эксперимент?  Сначала  мне
казалось,  что нет,  ибо мой больной мозг (если, конечно, он больной) будет
создавать любые иллюзии,  какие я  от  него  потребую.  Ведь не  только при
болезни,  но  и  в  самом обычном сне  случается,  что  мы  разговариваем с
неизвестными нам  наяву  людьми,  задаем  этим  снящимся образам  вопросы и
слышим их ответы;  причем,  хотя эти люди являются в  действительности лишь
плодом   нашей   собственной  психики,   как-то   выделенные  временно   ее
псевдосамостоятельными частями, мы не знаем, какие слова они произнесут, до
тех пор, пока они (в этом сне) не обратятся к нам. А ведь на самом деле эти
слова являются той же самой обособленной частью нашего собственного разума,
и  поэтому мы  должны были бы  их  знать уже  в  тот момент,  когда сами их
придумали, чтобы вложить в уста фиктивного образа. Что бы я, таким образом,
ни задумал, ни осуществил, я всегда мог себе сказать, что поступил так, как
поступают во  сне.  И  Снаут,  и  Сарториус могли  вовсе не  существовать в
действительности,  поэтому задавать им  какие бы  то  ни  было вопросы было
бессмысленно.
     Я  подумал,  что  мог  принять  какое-нибудь  лекарство,  какое-нибудь
сильнодействующее средство,  например,  пеотил или другой препарат, который
вызывает  галлюцинации  или  цветовые  видения.  Появление  этих  феноменов
доказало бы, что то, что я воспринимаю, существует на самом деле и является
частью материальной, окружающей меня действительности. Но и это - продолжал
я думать -  не было бы нужным ключевым экспериментом, поскольку я знал, как
средство (которое я  сам должен был выбрать) должно действовать,  а значит,
могло случиться,  что как прием этого лекарства,  так и вызванный им эффект
будут одинаково созданием моего воображения.
     Мне уже казалось,  что,  попав в это сумасшедшее кольцо, я не сумею из
него выбраться - ведь нельзя мыслить иначе, чем мозгом, нельзя выбраться из
самого  себя,   чтобы  проверить  нормальность  происходящих  а   организме
процессов,  -  когда  вдруг меня  осенила мысль,  столь же  простая,  сколь
удачная.
     Я вскочил и помчался прямо на радиостанцию.  Она была пуста. Мимоходом
я  бросил взгляд на  стенные электрические часы.  Было  около четырех часов
ночи,  условной ночи  Станции,  снаружи царил  красный рассвет... Я  быстро
включил аппаратуру радиосвязи и,  ожидая,  пока  нагреются лампы,  еще  раз
мысленно повторил каждый этап эксперимента.
     Я   не  помнил,   каким  сигналом  вызывается  автоматическая  станция
обращавшегося вокруг Соляриса сателлоида,  но нашел его на таблице, висящей
над главным пультом.  Дал вызов азбукой Морзе и через восемь секунд получил
ответ.   Сателлоид,  а  точнее  его  электронный  мозг  отозвался  ритмично
повторяющимися импульсами. Тогда я потребовал, чтобы он сообщил с точностью
до пятого десятичного знака,  какие меридианы звездного купола Галактики он
пересекает на  расстоянии двадцати двух  угловых  секунд,  обращаясь вокруг
Соляриса,  Потом я сел и стал ждать ответа. Он пришел через десять минут. Я
оторвал бумажную ленту с  отпечатанным на  ней результатом и,  спрятав ее в
ящик  (я  старался не  бросить на  нее  даже  одного  взгляда),  принес  из
библиотеки  большие  карты   неба,   логарифмические  таблицы,   справочник
суточного движения спутника и  еще несколько книг,  после чего начал искать
ответ на  этот  же  самый вопрос.  Почти час  ушел  у  меня на  составление
уравнений.  Не  помню,  когда последний раз  мне  пришлось столько считать,
Наверное, еще в студенческие годы на экзамене по практической астрономии.
     Вычисления я проводил на большом калькуляторе Станции. Мои рассуждения
были примерно такими. По картам неба я получу цифры, не точно совпадающие с
данными,  сообщенными сателлоидом. Не точно, потому что сателлоид подвержен
очень сложным пертурбациям, вызванным влиянием гравитационных сил Соляриса,
его  обоих,  кружащих друг около друга солнц,  а  также локальных изменений
притяжения,  создаваемых  океаном.  Когда  у  меня  будет  два  ряда  цифр:
полученных  от  сателлоида  и  вычисленных  теоретически,  я  внесу  в  мои
вычисления поправки.  Тогда  обе  группы  результатов должны,  совпасть  до
четвертого знака после запятой. Расхождения будут только в пятом знаке, они
отразят неучтенное воздействие океана.
     Если   даже   цифры,   сообщенные   сателлоидом,   не   существуют   в
действительности,  а  являются плодом моего воображения,  все  равно они не
смогут совпасть с  другим рядом -  вычисленных данных.  Мозг мой может быть
больным,  но ни при каких условиях он не в состоянии произвести вычисления,
выполненные большим калькулятором станции,  так как на это потребовалось бы
много  месяцев.  А  следовательно,  если  цифры совпадут,  значит,  большой
калькулятор  Станции  на  самом  деле  существует  и  я  пользовался  им  в
действительности, а не в бреду.
     У  меня дрожали руки,  когда я  вынимал из  ящика бумажную телеграфную
ленту и расправлял ее рядом с другой,  более широкой,  из калькулятора. Оба
ряда цифр,  как я и предполагал, совпадали до четвертого знака. Расхождение
появилось только в пятом.  Я спрятал все бумаги в ящик.  Итак,  калькулятор
существовал независимо от  меня.  Из  этого  следовала реальность Станции и
всего, что на ней происходило.
     Я уже хотел закрыть ящик,  как заметил,  что его наполняет целая пачка
листков,  покрытых нетерпеливыми подсчетами.  Я  вынул  пачку и  с  первого
взгляда понял,  что кто-то проводил уже эксперимент,  похожий на мой, с той
только разницей,  что вместо данных,  касающихся звездной сферы, потребовал
от сателлоида измерений альбедо Соляриса на расстоянии сорока секунд.
     Я  не  был  сумасшедшим.  Последний лучик  надежды  угас.  Я  выключил
передатчик, выпил остатки бульона из термоса и пошел спать.


        ХАРИ

     Все расчеты я делал с каким-то молчаливым остервенением,  и только оно
удерживало меня на  ногах.  Я  настолько отупел от  усталости,  что даже не
сумел разложить кровать в  кабине и,  вместо того  чтобы освободить верхние
зажимы,  потянул за поручень,  и  постель свалилась на меня.  Наконец я  ее
опустил,  бросил одежду и  белье прямо на пол и  полуживой упал на подушку,
даже не поправив ее.  Я заснул при свете,  не помню когда.  Открыв глаза, я
решил,  что  спал  всего  несколько минут.  Комната была  наполнена угрюмым
красным сиянием.  Мне было холодно и хорошо.  Напротив кровати,  под окном,
кто-то сидел в кресле,  освещенный красным солнцем.  Это была Хари. В белом
платье,  босая,  темные волосы зачесаны назад, тонкий материал натягивается
на  груди,  загорелые до  локтей руки опущены.  Хари неподвижно смотрела на
меня из-под своих черных ресниц. Я разглядывал ее долго и в общем спокойно.
Моей первой мыслью было:  "Как хорошо, что это такой сон, когда знаешь, что
тебе все снится".  И  все-таки мне хотелось,  чтобы она исчезла.  Я  закрыл
глаза и заставил себя хотеть этого очень сильно,  но,  когда посмотрел, она
по-прежнему  сидела  передо  мной.   Губы  она  сложила  по-своему,   будто
собиралась свистнуть,  но в  глазах не было улыбки,  Я  припомнил все,  что
думал о  снах накануне вечером,  перед тем  как лечь спать.  Хари выглядела
точно так же,  как тогда,  когда я  видел ее в последний раз живой,  а ведь
тогда  ей  было  девятнадцать.  Сейчас  ей  было  бы  двадцать девять,  но,
естественно, ничего не изменилось - мертвые остаются молодыми. Она смотрела
на меня все теми же всему удивляющимися глазами. "Кинуть в нее чем-нибудь",
- подумал я, но, хотя это был только сон, не решился.
     - Бедная девочка.  Пришла меня навестить,  да?  -  сказал и  и немного
испугался,  потому что мой голос прозвучал так правдиво, а комната и Хари -
все выглядело так реально, как только можно себе представить.
     Какой пластичный сон,  мало того,  что он цветной, я вдобавок вижу тут
на полу многие вещи,  которых вчера,  ложась спать, даже не заметил. "Когда
проснусь,  -  решил я,  - нужно будет проверить, действительно ли они здесь
лежат или созданы сном, как Хари..."
     - И долго ты намерена так сидеть?  -  спросил я и заметил,  что говорю
очень тихо, словно боюсь, что меня услышат. Как будто можно подслушать, что
происходит во сне.
     В  это время солнце уже немного поднялось.  "Ну вот,  -  подумал я,  -
отлично. Я ложился, когда был красный день, затем должен был быть голубой и
только  потом  второй  красный.  Поскольку я  не  мог  без  перерыва  спать
пятнадцать часов, то это наверняка сон".
     Успокоенный,  я  внимательно присмотрелся к  Хари.  Она  была освещена
сзади. Луч, проходящий через щель в занавеси, золотил бархатный пушок на ее
левой щеке,  а  от ресниц на лицо падала длинная тень.  Она была прелестна.
"Скажите,  пожалуйста,  - пришла мне в голову мысль, - какой я скрупулезный
даже по ту сторону реальности.  И движение солнца отмечаю,  и то, что у нее
ямочка там,  где ни у кого нет,  ниже уголка удивленных губ".  И все же мне
хотелось, чтобы все это кончилось.
     Пора  заняться  работой.  Я  сжал  виски,  стараясь проснуться,  когда
неожиданно услышал скрип. Я тотчас открыл глаза.
     Хари сидела рядом со мной на кровати и внимательно смотрела на меня. Я
улыбнулся ей, и она тоже улыбнулась и наклонилась надо мной. Первый поцелуй
был легким,  как будто мы были детьми. Я целовал ее долго. "Разве можно так
пользоваться сном?" -  подумал я. Но ведь ей даже не может изменить память,
потому что она мне снится. Она сама. Никогда со мной