исталлическими
стеклами.
     Средняя дверь,  ведущая в  библиотеку,  была  с  обеих  сторон покрыта
выпуклой искусственной кожей,  до  которой я  почему-то  всегда старался не
дотрагиваться.   В   большом  круглом  зале   с   потолком,   разрисованным
стилизованными солнцами, было немного прохладней.
     Я  провел рукой по  корешкам томов солярианской классики и  уже  хотел
взять  Гезе,   когда  неожиданно  обнаружил  незамеченный  в   прошлый  раз
потрепанный томик Гравинского.
     Я  уселся в  мягкое кресло.  Было  совсем тихо.  За  моей  спиной Хари
перелистывала какую-то  книжку,  я  слышал  легкий  шелест  страниц под  ее
пальцами.  Справочник Гравинского был сборником расположенных в  алфавитном
порядке соляристических гипотез.  Компилятор, который ни разу даже не видел
Соляриса,  перерыл все монографии, протоколы экспедиций, отдельные статьи и
предварительные  сообщения,   использовал  работы  планетологов,  изучающих
другие  планеты,   и  создал  каталог,   несколько  пугающий  лапидарностью
формулировок, которые становились тривиальными, убивая утонченную сложность
породивших эти  гипотезы мыслей.  Впрочем,  в  смысле энциклопедичности это
произведение представляло скорее ценность курьеза; оно было издано двадцать
лет назад, и за это время выросла гора новых гипотез, которые не вместились
бы ни в  одну книгу.  Из авторов,  представленных в  справочнике,  в  живых
остались немногие,  и,  пожалуй, никто из них уже не занимался соляристикой
активно.    Все    это   охватывающее   самые   разнообразные   направления
интеллектуальное богатство создавало впечатление, что какая-нибудь гипотеза
просто обязана быть истинной,  казалось невозможным, чтобы действительность
была   совершенно  от   них   отличной,   иной,   чем   мириады  выдвинутых
предположений. В предисловии к справочнику Гравинский поделил известные ему
шестьдесят лет соляристики на  периоды.  Во время первого,  начинающегося с
момента открытия Соляриса,  никто не  предлагал гипотез сознательно.  Тогда
как-то интуитивно,  с точки зрения,  "здравого смысла",  было принято,  что
океан   является  мертвым   химическим  конгломератом,   который   обладает
способностью    создавать     удивительные    формы     благодаря     своей
квазивулканической  деятельности  и  своеобразному  автоматизму  процессов,
стабилизирующих неустойчивую орбиту, подобно тому, как маятник удерживается
в однажды заданной плоскости колебаний.  Правда,  уже через три года Мажино
высказался за  живую  природу  "студенистой машины",  но  Гравинский период
биологических  гипотез  датировал  лишь  на   девять  лет  позднее,   когда
предположение Мажино,  находившегося до этого в  полном одиночестве,  стало
завоевывать многочисленных сторонников.  Последующие годы изобиловали очень
сложными,  подкрепленными биоматематическим анализом,  подробными  моделями
теоретически живого океана.
     Третий  период  был   отмечен  распадом  почти   монолитного  единства
соляристики и  появлением большого  количества яростно  соперничающих школ.
Это  было  время  деятельности  Панмаллера,  Страбли,  Фрейхауза,  Легрейе,
Осиповича.  Все наследство Гезе было подвернуто тогда уничтожающей критике.
Были созданы первые атласы,  каталоги, стереофотографии симметриад, которые
до  тех пор считались формами,  не поддающимися изучению;  перелом наступил
благодаря новым,  дистанционно управляемым аппаратам,  которые посылались в
бурлящие бездны ежесекундно угрожающих взрывом колоссов. Тогда же появились
гипотезы минималистов,  гласящие,  что  если даже пресловутого "контакта" с
"разумным чудовищем" установить не  удастся,  то и  в  этом случае изучение
мимоидов и шарообразных гор,  которые океан выбрасывает,  чтобы затем вновь
поглотить,  принесет весьма  ценные  химические и  физикохимические знания,
новые сведении о  структуре гигантских молекул и  т.д.  Но  со сторонниками
подобных идей никто даже не  вступал в  полемику.  Это  был  период,  когда
появились  до  сих  пор  не  потерявшие своего  значения  каталоги  типовых
метаморфоз или  биоплазматическая теория мимоидов Франка,  которая,  хоть и
была  отвергнута  как  ложная,   все  же   осталась  великолепным  примером
интеллектуального размаха и логики.
     Эти   "периоды  Гравинского"  были   наивной   молодостью,   стихийным
оптимистическим романтизмом,  наконец  -  отмеченной первыми  скептическими
голосами - зрелостью соляристики. Уже к концу двадцатипятилетия появились -
как  возрождение  первых,  коллоидно-механических  -  гипотезы,  бывшие  их
запоздалым потомством,  об апсихичности соляристического океана.  Всяческие
поиски проявления сознательной воли,  целесообразности процессов, действий,
мотивированных внутренними потребностями океана,  были почти всеми признаны
каким-то вывихом целого поколения ученых.  Яростное стремление опровергнуть
их  утверждения подготовило почву для трезвых,  разработанных аналитически,
базирующихся  на   огромном  количестве,   старательно  подобранных  фактов
исследований  группы   Холдена,   Эонидаса,   Столивы.   Это   было   время
стремительного разбухания  и  разрастания архивов,  картотек  микрофильмов.
Одна за другой отправлялись экспедиции,  оснащенные всевозможной техникой -
самопишущими регистраторами,  отметчиками, зондами, какую только могла дать
Земля.  В  некоторые  годы  в  исследованиях одновременно участвовало более
тысячи человек.  Однако уже в  то время,  когда темп неустанного накопления
материалов все еще увеличивался,  идея,  воодушевившая ученых,  становилась
все более бесплодной.  Начинался период (который трудно точно определить по
времени) упадка соляристики.
     История изучения Соляриса была отмечена прежде всего большими,  яркими
индивидуальностями, сильными характерами - Гезе, Штробл, Севда, который был
последним из великих соляристов.  Он погиб при загадочных обстоятельствах в
районе южного полюса планеты,  так  глупо,  как  не  мог бы  погибнуть даже
новичок.  На глазах у сотни наблюдателей он направил свою летящую над самым
океаном машину в  глубь "быстренника",  который,  это было отчетливо видно,
пытался  уступить  ему  дорогу.  Говорили  о  какой-то  внезапной слабости,
обмороке,  неисправности управления...  В действительности же это, по моему
мнению,  было первое самоубийство, первый внезапный взрыв отчаяния. Первый,
но не последний.
     Постепенно    в    соляристике   оставалось   все    меньше    великих
индивидуальностей.  Люди  больших  способностей и  большой  силы  характеры
рождаются с более или менее постоянной частотой, но неодинаков их выбор. Их
присутствие или  нехватку  в  определенной области  науки  можно,  пожалуй,
об®яснить перспективами,  какие она открывает.  Различно оценивая классиков
соляристики, нельзя отказать им в таланте, может быть, даже в гениальности.
Лучших математиков, физиков, известнейших специалистов в области биофизики,
теории информации,  электрофизиологии притягивал к  себе  молчащий гигант в
течение десятилетий.  Потом год  от  года армия исследователей теряла своих
вождей.  Осталась  серая  безымянная  толпа  терпеливых собирателей фактов,
создателей многих  оригинальных экспериментов,  но  не  было  уже  массовых
экспедиций в  масштабе целой  планеты,  смелых,  об®единяющих разнообразные
факты и явления гипотез.
     Соляристика  начинала  разваливаться,   и   как   бы   аккомпанементом
параллельно ее снижающемуся полету, массово расплодились разнящиеся друг от
друга  лишь  второстепенными деталями  гипотезы о  дегенерации,  инволюции,
умирании соляристических морей.  Время от  времени появлялись более смелые,
более интересные мысли,  но  в  общем океан был  признан конечным продуктом
развития,  который  давно,  тысячелетия  назад,  пережил  период  наивысшей
организации,   а  теперь,  цельный  только  физически,  уже  распадался  на
многочисленные ненужные, бессмысленные агонизирующие создания.
     Я   был   знаком  с   оригинальными  работами  нескольких  европейских
психологов,  которые  на  протяжении  длительного времени  изучали  реакцию
общественного  мнения,   собирая  самые   заурядные  высказывания,   голоса
неспециалистов,  и  показали таким  образом удивительно тесную связь  между
изменениями  этого  мнения  и  процессами,  происходившими  одновременно  в
научной среде.
     Так,  в  кругах  координационной группы  Планетологического института,
там,  где решался вопрос о материальной поддержке исследований, происходили
перемены,  выражавшиеся  в  непрерывном,  хотя  и  ступенчатом,  уменьшении
бюджета соляристических институтов и  баз,  а также дотаций для экспедиций,
отправляющихся на планету.
     Голоса,   настаивавшие  на   необходимости  свертывания  исследований,
перемешивались   с    выступлениями   тех,    кто    требовал    применения
сильнодействующих   средств.   Но,   пожалуй,   никто   не   зашел   дальше
административного директора Всемирного Космологического института,  который
упорно говорил,  что живой океан вовсе не игнорирует людей,  а просто их не
замечает,  как слон -  муравья,  гуляющего по его спине,  и, для того чтобы
привлечь  внимание  океана  и  сконцентрировать  его  на  нас,   необходимо
применить более мощные импульсы и  машины-гиганты в  масштабе всей планеты.
Пикантной  деталью  было  здесь  то,  как  подчеркивала пресса,  что  таких
дорогостоящих  начинаний   требовал   директор   Космологического,   а   не
Планетологического института,  который  финансировал исследования Соляриса.
Это была щедрость за счет чужого кармана.
     И  снова  коловорот новых гипотез,  оживление старых,  введение в  них
несущественных изменений...
     В   результате   соляристика  оказалась   загнанной   во   все   более
разветвляющийся, полный тупиков лабиринт. В атмосфере всеобщего равнодушия,
застоя и  обескураженности другой,  бесплодный,  никому не  нужный бумажный
океан сопутствовал океану Соляриса.
     "Возможно,  мы  дошли до  поворотного пункта",  -  думал я.  Мнение об
отказе,  об  отступлении сейчас или  в  недалеком будущем могло взять верх.
Даже ликвидацию Станции я не считал невозможной или маловероятной.  Но я не
верил,  чтобы таким способом удалось спасти что-нибудь.  Само существование
мыслящего колосса  никогда уже  не  даст  людям  покоя.  Пусть  мы  исходим
галактики,  пусть свяжемся с  иными цивилизациями похожих на  нас  существ.
Солярис будет вечным вызовом, брошенным человеку.


        СНЫ

     Отсутствие каких-либо реакций заставило нас через шесть дней повторить
эксперимент,  причем Станция,  которая до  сих пор находилась неподвижно на
пересечении сорок третьей параллели со сто шестнадцатым меридианом,  начала
двигаться,   удерживая  высоту  четыреста  метров  над  океаном,   в  южном
направлении, где, как показывали радарные датчики и радиограммы сателлоида,
активность плазмы значительно увеличилась.
     В   течение  двух  суток  модулированный  моей  энцефалограммой  пучок
рентгеновских лучей  каждые  несколько  часов  ударял  в  почти  совершенно
гладкую поверхность океана.
     К  концу вторых суток мы  находились уже  так близко от  полюса,  что,
когда почти весь  диск  голубого солнца прятался за  горизонтом,  пурпурный
ореол вокруг туч на его противоположной стороне возвещал о восходе красного
солнца.
     Сразу  же  после захода голубого солнца в  северо-западном направлении
показалась  симметриада,  немедленно  отмеченная сигнализаторами,  пылающая
так,  что  ее  почти нельзя было отличить от  залитого багрянцем тумана,  и
выделяющаяся на  его  фоне  только  отдельными зеркальными отблесками,  как
вырастающий там,  на  стыке неба  и  плазмы,  гигантский стеклянный цветок.
Станция,  однако,  не  изменила курса,  и  через  четверть часа  светящийся
дрожащим красным светом,  словно угасающая рубиновая лампа,  колосс скрылся
за горизонтом.
     И  снова минуло двое суток,  эксперимент был повторен в последний раз,
рентгеновские уколы  охватили уже  довольно большой кусок  океана.  На  юге
показались отчетливо видные,  несмотря на  то  что  они были на  расстоянии
трехсот километров,  Аррениды -  скалистый клочок  суши  с  шестью  как  бы
покрытыми снегом вершинами.  На  самом  деле  это  был  налет органического
происхождения,  свидетельствовавший,  что  эта формация была когда-то  дном
океана.
     Мы   сменили  курс  на  юго-восточный  и   некоторое  время  двигались
параллельно горной цепи,  покрытой тучами,  характерными для  красного дня.
Затем горы исчезли. С момента первого эксперимента прошло десять дней.
     Все  это время на  Станции ничего не  происходило.  Сарториус один раз
составил  программу  эксперимента,  и  теперь  ее  повторяла автоматическая
аппаратура,  я не был уверен даже,  что кто-нибудь контролировал ее работу.
Но  одновременно на  Станции происходило гораздо больше событий,  чем можно
было желать.  Правда, люди были здесь ни при чем. Я опасался, что Сарториус
будет добиваться возобновления работы над аннигилятором. Кроме того, я ждал
реакции  Снаута,  когда  он  узнает  от  Сарториуса,  что  я  его  обманул,
преувеличив  опасность,   которую  могло   вызвать  уничтожение  нейтринной
материи.  Однако ничего такого не  случилось по причинам,  сначала для меня
совершенно загадочным.  Естественно,  я  принимал  во  внимание возможность
какого-нибудь  подвоха с  их  стороны.  Думал,  что  они  тайно  занимаются
какими-то приготовлениями и работали.  Ежедневно заглядывал в помещение без
окон,  которое было расположено под  главной лабораторией и  где  находился
аннигилятор.  Я  ни  разу  не  заставал там  никого,  а  тонкий слой  пыли,
покрывающей аппаратуру,  говорил,  что  к  ней  много недель никто даже  не
притрагивался.
     Снаут в это время стал таким же невидимым, как Сарториус, и еще более,
чем тот, неуловимым - визиофон радиостанции не отвечал на вызовы. Движением
Станции кто-то  должен был управлять,  но  не могу сказать,  кто,  меня это
просто не интересовало,  хотя,  возможно,  это и звучит странно. Отсутствие
реакций  со  стороны  океана  также  оставляло  меня  равнодушным до  такой
степени, что через два или три дня я почти перестал на них рассчитывать или
бояться их и полностью забыл и об океане, и об эксперименте. Целыми днями я
просиживал либо  в  библиотеке,  либо в  кабине с  Хари,  которая как  тень
сновала вокруг меня.  Я  видел,  что у нас все нехорошо и что это состояние
апатичной и  бессмысленной неустойчивости не  может тянуться бесконечно.  Я
должен был как-то его поломать, что-то изменить в наших отношениях, но даже
мысль   о   какой-нибудь   перемене  я   отбрасывал,   неспособный  принять
определенное решение.
     Я не могу этого об®яснить точнее, но мне казалось, что все на Станции,
а  особенно то,  что существует между Хари и  мной,  находится в  состоянии
страшно неустойчивого равновесия и  нарушение его  может  все  превратить в
развалины.  Почему? Не знаю. Самым странным было то, что и она чувствовала,
во всяком случае в  какой-то мере,  что-то похожее.  Когда я  думаю об этом
сейчас,  мне  кажется,  что  впечатление  неуверенности,  временности всего
происходящего,  надвигающихся потрясений создавала не проявляющаяся никаким
другим способом,  наполняющая все помещение Станции действительность. Хотя,
возможно,  была еще  одна разгадка:  сны.  Поскольку я  решил записывать их
содержание и только поэтому могу о них хоть что-нибудь сказать. Но это тоже
только обрывки, лишенные их ужасающего разнообразия.
     В каких-то непонятных обстоятельствах,  в пространстве, лишенном неба,
земли,  потолков,  полов,  стен, я находился как бы смешанный или увязший в
субстанции,  внешне мне чужой,  как если бы мое тело вросло в полуметровую,
неповоротливую, бесформенную глыбу, или, точнее, как если бы я сам стал ею.
Меня  окружали  неясные  сначала  пятна  бледно-розового цвета,  висящие  в
пространстве с иными оптическими свойствами,  чем у воздуха, так что только
на очень близком расстоянии предметы становились четкими, и даже чрезмерно,
неестественно четкими,  так как в  этих снах мое непосредственное окружение
превосходило конкретностью и материальностью впечатление яви.  Я просыпался
с парадоксальным ощущением,  что явью, настоящей явью был именно сон, а то,
что я вижу, открыв глаза, - это только какие-то высохшие тени.
     Таким был первый образ,  начало,  из которого рождался сон. И только о
самых  простых снах  я  мог  бы  что-нибудь  рассказать.  То,  что  было  в
остальных, не имело уже никаких аналогий в реальности.
     Были сны,  когда в мертвой, застывшей тьме я чувствовал себя предметом
деловитых, неторопливых исследований, при которых не использовалось никаких
ощущаемых мною инструментов. Это было проникновение, дробление, уничтожение
до полной пустоты.  Пределом, дном этих молчаливых истребительных пыток был
страх, одно воспоминание о котором через много дней учащало сердцебиение.
     А  дни,  одинаковые,  как бы поблекшие,  полные скучного отвращения ко
всему,  вяло ползли в беспредельном равнодушии.  Только ночей я боялся и не
знал,  как  от  них спастись.  Бодрствовал вместе с  Хари,  которой сон был
вообще не нужен, целовал ее, ласкал, но знал, что дело тут не в ней и не во
мне, что все это я делаю в страхе перед сном, а она, хотя я и не говорил ей
об этих потрясающих кошмарах ни слова,  должно быть, о чем-то догадывалась,
потому что я  чувствовал в ее покорности непрекращающееся унижение и ничего
не мог с этим поделать.
     Я  уже  говорил,  что все время я  не  виделся ни  со  Снаутом,  ни  с
Сарториусом. Правда, Снаут каждые несколько дней давал о себе знать, иногда
запиской,   чаще  телефонным  звонком.   Интересовался,  не  заметил  ли  я
какого-нибудь  появления  чего-нибудь,  что  можно  расценить как  реакцию,
вызванную столько раз повторенным экспериментом. Я отвечал, что не заметил,
и сам задавал тот же вопрос.  Снаут только отрицательно покачивал головой в
глубине экрана.
     На  пятнадцатый  день  после  прекращения  экспериментов  я  проснулся
раньше,  чем  обычно,  настолько  измученный кошмаром,  словно  очнулся  от
обморока,  вызванного глубоким наркозом.  Заслонок на  окне не  было,  и  я
увидел  в  первых  лучах  красного солнца,  как  мертвая  равнина незаметно
начинает волноваться.  Ее  густой черный цвет сразу же  побледнел,  как  бы
покрытий тонкой пеленой тумана,  но  этот  туман  имел  весьма материальную
консистенцию.  Кое-где  в  ней образовались центры волнения,  и  постепенно
неопределенное движение  охватило все  видимое  пространство.  Черный  цвет
исчез совсем,  его заслонили светло-розовые на возвышениях и жемчужно-бурые
во впадинах пленки. Сначала краски чередовались, превращая это удивительное
покрывало океана в  ряды застывших волн,  потом все смешалось,  и  уже весь
океан был покрыт пузырящейся пеной,  взлетающей огромными лоскутами вверх и
под самой Станцией,  и вокруг нее. Со всех сторон одновременно взметались в
пустое   красное   небо   перепончатокрылые   глыбы   пены,   распростертые
горизонтально,  совершенно непохожие на тучи,  с шарообразными наростами по
краям.  Те,  которые  горизонтальными полосами  заслонили низкий  солнечный
диск,  были по контрасту с его сиянием черными, как уголь, другие, недалеко
от  солнца,  в  зависимости от  угла,  под которым их освещал свет восхода,
рыжели,  загорались вишневым цветом, красно-фиолетовым, и весь этот процесс
продолжался, будто океан шелушился кровянистыми слоями, то показывая из-под
них свою черную поверхность, то скрывая ее новым налетом пены. Некоторые из
этих  глыб  взлетали совсем  рядом,  сразу  же  за  окнами,  на  расстоянии
каких-нибудь метров,  а одна даже скользнула своей шелковистой поверхностью
по стеклу. В это время те, которые взлетали раньше, едва виднелись далеко в
небе, как разлетевшиеся птицы, и прозрачной пеленой таяли в зените.
     Станция застыла в  неподвижности и  висела так  около трех  часов,  но
зрелище продолжалось