лестел под  солнцем,  как  будто с  волн стекало красное масло.  Пурпурный
отблеск наполнял комнату,  похожую на корабельную каюту.  У  одной ее стены
стояли полки  с  книгами,  между  ними  прикрепленная вертикально кровать в
карданной подвеске.  Между ними в никелированных рамках фотоснимки планеты.
В  металлических захватах торчали колбы и  пробирки,  заткнутые ватой.  Под
окном  в  два  ряда  стояли эмалированные ящики с  инструментами.  В  углах
комнаты  -  краны,  вытяжной шкаф,  холодильные установки,  на  полу  стоял
микроскоп, для него уже не было места на большом столе у окна.
     Я  обернулся и  увидел около входной двери достигающий потолка шкаф  с
открытыми дверцами.  В нем были комбинезоны,  рабочие и защитные халаты, на
полках -  белье,  между  голенищами противорадиацианных сапог  поблескивали
алюминиевые баллоны для  переносных кислородных аппаратов.  Два  аппарата с
масками  висели  на   поручне  поднятой  кровати.   Везде  тот  же  кое-как
упорядоченный хаос.
     Я  втянул  воздух  и  почувствовал слабый запах  химических реактивов.
Машинально  поискал  глазами  вентиляционные решетки.  Прикрепленные к  ним
полоски бумаги легонько колебались,  показывая,  что  компрессоры работают,
поддерживая  нормальный  обмен  воздуха.   Я  перенес  книги,   аппараты  и
инструменты с  двух кресел в  углы,  распихал все это как попало,  и вокруг
постели,   между  шкафом  и   полками,   образовалось  относительно  пустое
пространство. Потом подтянул вешалку, чтобы повесить на нее скафандр, и уже
взялся за замки-"молнии",  но тут же их отпустил.  Я  никак не мог решиться
снять скафандр,  как будто от этого стал бы беззащитным.  Еще раз я  окинул
взглядом комнату.  Дверь была плотно закрыта,  но  замка в  ней не было,  и
после недолгого колебания я припер ее двумя самыми тяжелыми ящиками.
     Забаррикадировавшись так,  я  освободился от  своей  тяжелой скрипящей
оболочки.  Узкое  зеркало  на  внутренней поверхности шкафа  отражало часть
комнаты. Углом глаза я заметил какое-то движение, вскочил, но тут же понял,
что  это мое собственное отражение.  Комбинезон под скафандром пропотел.  Я
сбросил его  и  толкнул шкаф.  Он  от®ехал в  сторону,  и  в  нише  за  ним
заблестели стены  миниатюрной ванной  комнаты.  На  полу  под  душем  лежал
довольно большой плоский ящик, который я с трудом втащил в комнату. Когда я
ставил его на пол,  крышка отскочила, как на пружине, и я увидел отделения,
набитые  странными  предметами.   Ящик  был   полон  страшно  изуродованных
инструментов из  темного металла,  немного похожих на те,  которые лежали в
шкафах.  Все они никуда не годились, бесформенные, скрученные, оплавленные.
Словно вынесенные из  пожара.  Самым удивительным было то,  что повреждения
такого же  характера были  даже  на  керамитовых,  то  есть  практически не
плавящихся рукоятках.  Ни  в  одной лабораторной печи  нельзя было получить
температуру, при которой бы они плавились, разве что внутри атомного котла.
Из кармана моего скафандра я достал портативный дозиметр,  но черный зуммер
молчал, когда я приблизил его к обломкам.
     На мне были только купальные трусы и рубашка-сетка. Я скинул их на пол
и пошел под душ. Вода принесла облегчение. Я изгибался под потоками твердых
горячих  струй,   массировал  тело,   фыркал  и   делал  все   это   как-то
преувеличенно,  как будто хотел вытравить из  себя эту жуткую,  наполненную
подозрениями неуверенность, охватившую Станцию.
     В шкафу я нашел легкий тренировочный костюм, который можно было носить
под  скафандром,  переложил в  карман все  свое  скромное имущество.  Между
листами блокнота я нащупал что-то твердое,  это был каким-то чудом попавший
сюда ключ от моего земного жилья.  Я повертел его в руках,  не зная,  что с
ним делать,  потом положил на  стол.  Мне пришло в  голову,  что неплохо бы
иметь какое нибудь оружие.  Универсальный перочинный нож  был мало пригоден
для этого,  но ничего другого у  меня не было,  и  я еще не дошел до такого
состояния,  чтобы  искать какой-нибудь ядерный излучатель или  что-нибудь в
этом  роде.  Я  уселся на  металлический стульчик,  который стоял посредине
пустого  пространства,  в  отдалении от  всех  вещей.  Мне  хотелось побыть
одному. С удовольствием я отметил, что имею еще полчаса времени. Стрелки на
двадцатичетырехчасовом циферблате показывали семь.  Солнце  заходило.  Семь
часов  местного времени,  значит,  двадцать часов на  борту "Прометея".  На
экранах Моддарда Солярис,  наверно,  уже  уменьшился до  размеров искорки и
ничем не  отличался от звезд.  Но какое я  имею отношение к  "Прометею"?  Я
закрыл глаза.  Царила полная тишина, только в ванной капли воды тихо падали
на кафель.
     Гибарян мертв. Если я хорошо понял Снаута, с момента его смерти прошло
всего несколько часов.
     Что сделали с его телом? Похоронили? Правда, здесь, на Солярисе, этого
сделать нельзя. Я обдумывал это некоторое время, будто судьба мертвого была
так уж важна.  Поняв бессмысленность подобных размышлений,  я встал и начал
ходить по комнате,  поддавая носком беспорядочно разбросанные книги.  Потом
поднял с  пола фляжку из темного стекла,  такую легкую,  как будто она была
сделана из  бумаги.  Посмотрел сквозь нее  в  окно,  в  мрачно пламенеющие,
затянутые грязным туманом последние лучи  заката.  Что  со  мной?  Почему я
занимаюсь какими-то глупостями, какой-то ненужной ерундой?
     Я вздрогнул -  зажегся свет.  Очевидно,  фотоэлементы отреагировали на
наступающие сумерки.  Я  был полон ожидания,  напряжение нарастало до такой
степени,  что я уже не мог чувствовать за собой пустое пространство. С этим
нужно было кончать.
     Я  придвинул кресло к  полкам,  взял  хорошо известный мне  второй том
старой монографии Хьюга и Эгла "История Соляриса" и начал ее перелистывать,
подперев толстый жесткий переплет коленом.
     Солярис был открыт почти за сто лет до того,  как я  родился.  Планета
обращается вокруг двух  солнц -  красного и  голубого.  В  течение сорока с
лишним лет к  ней не  приближался ни один космический корабль.  В  то время
теория Гамова -  Шепли о невозможности зарождения жизни на планетах двойных
звезд не вызывала сомнений. Орбиты таких планет непрерывно изменяются из-за
непостоянства сил притяжения, вызванного взаимным обращением двух солнц.
     Возникающие изменении гравитационного поля  сокращают или  растягивают
орбиту планеты,  и  зародыши жизни,  если они  возникнут,  будут уничтожены
испепеляющим  жаром  или  космическим  холодом.  Эти  изменения  происходят
регулярно через  несколько миллионов лет,  то  есть  в  астрономическом или
биологическом масштабе  за  очень  короткие  промежутки  времени,  так  как
эволюция требует сотен миллионов, если не миллиардов лет.
     Солярис, по предварительным подсчетам, должен был за пятьсот тысяч лет
приблизиться  на  расстояние  половины  астрономической  единицы  к  своему
красному солнцу,  а  еще через миллион лет упасть в его раскаленную бездну.
Однако  уже   через  несколько  лет  выяснилось,   что  орбита  планеты  не
подвергается ожидаемым изменениям,  как будто она была постоянной, такой же
постоянной, как орбиты планет нашей солнечной системы.
     Были  повторены,  на  этот  раз  с  максимально  возможной  точностью,
наблюдения и вычисления,  которые лишь подтвердили,  что уже было известно:
Солярис имеет постоянную орбиту.  И если до этого Солярис был всего-навсего
одной   из   нескольких  сотен  ежегодно  открываемых  планет,   которым  в
статистических  сборниках  уделялось  по  нескольку  строчек,   описывающих
элементы их  движения,  то  теперь он  немедленно перешел в  ранг небесного
тела, достойного самого пристального внимания.
     Через  четыре года  после  этого  открытия планету облетела экспедиция
Оттеншельда,  который изучал Солярис с  "Лаокоона" и  двух  вспомогательных
космолетов.  Эта  экспедиция носила характер предварительной разведки,  тем
более что  высадиться на  планету она  не  могла.  Ученые запустили большое
количество   автоматических  спутников-наблюдателей  на   экваториальные  и
полярные   орбиты.   Главным   заданием   для   спутников  было   измерение
гравитационных потенциалов.  Кроме  того,  были  исследованы  океан,  почти
целиком  покрывающий  планету,  и  немногочисленные возвышающиеся  над  его
поверхностью плоскогорья. Их общая площадь оказалась меньше, чем территория
Европы, хотя Солярис имел диаметр на двадцать процентов больше земного. Эти
лоскутки скалистой и  пустынной суши,  разбросанные как  попало,  скопились
главным образом в  южном полушарии.  Был  также определен состав атмосферы,
лишенной кислорода,  и  произведены чрезвычайно точные  измерения плотности
планеты,    альбедо   и   других   астрономических   показателей.   Как   и
предполагалось,  не  было найдено никаких следов жизни ни на жалких клочках
суши, ни в океане.
     В  течение дальнейших десяти  лет  Солярис,  теперь уже  находящийся в
центре   внимания   всех   наблюдателей   этого   района,    демонстрировал
поразительную  тенденцию  к   сохранению  своей,   вне   всяких   сомнений,
гравитационно нестабильной орбиты.  Некоторое время  дело  пахло скандалом,
так как вину за такие результаты наблюдений пытались возложить (в заботах о
благе  науки)  то  на  определенных  людей,  то  на  вычислительные машины,
которыми они пользовались.
     Отсутствие  средств  задержало  отправку  специальной  соляристической
экспедиции  еще  на  три  года,  вплоть  до  того  момента,  когда  Шеннон,
укомплектовавший команду,  получил  от  института  три  космических корабля
тоннажа "С" космодромного класса.  За  полтора года до прибытия экспедиции,
которая  вылетела  с  Альфы  Водолея,  другая  исследовательская группа  по
поручению Института вывела  на  околосоляристическую орбиту  автоматический
сателлоид   "Луна-247".   Этот   сателлоид  после   трех   последовательных
реконструкций,   отделенных  друг  от  друга  десятками  лет,  работает  до
сегодняшнего  дня.  Данные,  которые  он  собрал,  окончательно подтвердили
выводы экспедиции Оттеншельда об активном характере движения океана.
     Один  космолет Шеннона остался на  дальней орбите,  два  других  после
предварительных  приготовлений  сели  на  скалистом  клочке  суши,  который
занимает около  шестисот квадратных миль  у  южного полюса планеты.  Работа
экспедиции закончилась через  восемнадцать месяцев и  прошла очень успешно,
за   исключением  одного  несчастного  случая,   вызванного  неисправностью
аппаратуры.  Однако ученые экспедиции раскололись на два враждующих лагеря.
Предметом  спора  стал  океан.   На   основании  анализов  он  был  признан
органической материей (назвать его  живым еще никто не  решался).  Но  если
биологи видели  в  нем  организм весьма  примитивный,  что-то  вроде  одной
чудовищно разросшейся жидкой  клетки  (они  называли  ее  "пребиологическая
формация"),  которая  окружила всю  планету студенистой оболочкой,  местами
глубиной в несколько миль, то астрономы и физики утверждали, что это должна
быть чрезвычайно высокоорганизованная структура,  которая сложностью своего
строения превосходит земные организмы,  коль скоро она в  состоянии активно
влиять  на  форму  планетной  орбиты.  Никакой  иной  причины,  об®ясняющей
стабилизацию  Соляриса,   открыто  не  было.   Кроме  того,   планетофизики
установили связь между определенными процессами, происходящими в плазменном
океане,   и  локальными  колебаниями  гравитационного  потенциала,  которые
зависели от "видоизменений океанической материи".
     Таким  образом,   физики,   а   не  биологи  выдвинули  парадоксальную
формулировку "плазменная машина",  имея в виду существо, в нашем понимании,
возможно,   и   неживое,   но  способное  к  целенаправленным  действиям  в
астрономическом масштабе.
     В этом споре,  который,  как вихрь, втянул в течение нескольких недель
все выдающиеся авторитеты,  доктрина Гамова -  Шепли пошатнулась впервые за
восемьдесят лет.
     Некоторое время ее еще пытались защищать,  утверждая, что океан ничего
общего с  жизнью не имеет,  что он даже не является образованием пара-  или
пребиологическим,   а   всего  лишь   геологической  формацией,   по   всей
вероятности,  необычной,  но способной лишь к  стабилизации орбиты Соляриса
посредством изменения силы тяжести: при этом ссылались на закон Ле Шателье.
     Наперекор консерватизму появлялись другие гипотезы (например,  одна из
наиболее  разработанных,  гипотеза Чивита-Витты).  Согласно этим  гипотезам
океан   является   результатом   диалектического   развития:    от   своего
первоначального  состояния,  от  праокеана  -  раствора  слабо  реагирующих
химических  веществ  он   сумел  под  влиянием  внешних  условий  (то  есть
угрожающих его  существованию изменений орбиты),  минуя все  земные ступени
развития,  минуя образование одно-  и  многоклеточных организмов,  эволюцию
растений  и  животных,  перепрыгнуть  сразу  в  стадию  "гомеостатического"
океана.  Иначе говоря,  -  он не приспосабливался,  как земные организмы, в
течение сотен  миллионов лет  к  условиям среды,  чтобы  только через такое
длительное время дать  начало разумной расе,  но  стал хозяином среды сразу
же.
     Это было весьма оригинально,  но никто не знал,  как студенистый сироп
может  стабилизировать орбиту  небесного  тела.  Уже  давно  были  известны
гравитаторы -  установки,  создающие искусственные силовые и гравитационные
поля.  Но  никто не  представлял себе,  каким образом какое то бесформенное
желе может добиться результата, который в гравитаторах достигался с помощью
сложных  ядерных  реакций  и  высоких температур.  В  газетах,  которые,  к
удовольствию   читателей   и   негодованию   ученых,   захлебывались  тогда
нелепейшими вымыслами на  тему  "тайны  Соляриса",  например,  писали,  что
планетарный океан  является...  дальним родственником земных  электрических
угрей.
     Как  показали  исследования,   океан  действовал  совсем  не  по  тому
принципу,  который использовался в  наших гравитаторах (впрочем,  это  было
невозможно).  Он непосредственно моделировал кривую пространства - времени,
что приводило,  скажем, к отклонениям в изменении времени на одном и том же
меридиане планеты.  Следовательно,  океан не только представлял себе,  но и
мог  (чего  нельзя  сказать о  нас)  использовать выводы теории Эйнштейна -
Бови.
     Когда это стало известно, в  научном мире возникла одна из  сильнейших
бурь нашего столетия. Самые почетные, повсеместно признанные непоколебимыми
теории  рассыпались  в  пыль,  а  научной  литературе  появились совершенно
еретические статьи, альтернатива же "гениальный океан" или  "гравитационное
желе" распалила умы.
     Все это происходило за  много лет до моего рождения.  Когда я  ходил в
школу,  Солярис  в  связи  с  установленными позднее  фактами  был  признан
планетой, которая наделена жизнью, но имеет только одного жителя.
     Второй том Хьюга и Эгла, который я перелистывал совершенно машинально,
начинался  с  систематики,   столь  же  оригинальной,   сколь  и  забавной,
Классификационная таблица представляла в порядке очереди:  тип - Политерия,
класс -  Метаморфа,  отряд -  Синциталия.  Будто мы знали бог весть сколько
экземпляров этого вида,  тогда как  на  самом деле  существовал лишь  один,
правда, весом в семнадцать миллионов тонн.
     Под  пальцами у  меня шелестели цветные диаграммы,  чертежи,  анализы,
спектрограммы.  Чем больше углублялся я  в потрепанный фолиант,  тем больше
математических  формул  мелькало  на   мелованных  страницах.   Можно  было
подумать, что наши сведения об этом представителе класса Метаморфа, который
лежал  скрытый  темнотой  ночи  в  нескольких метрах  под  стальным  днищем
станции, являются исчерпывающими.
     Я  с  треском поставил увесистый том  на  полку и  взял следующий.  Он
делился на  две  части.  Первая была  посвящена изложению экспериментальных
протоколов бесчисленных опытов,  целью которых было установление контакта с
океаном.   Это   установление  контакта   служило   источником  бесконечных
анекдотов,  насмешек  и  острот  в  мои  студенческие  годы.  Средневековая
схоластика казалась  прозрачной,  сверкающей истиной  по  сравнению с  теми
джунглями, которые породила эта проблема.
     Первые  попытки  установления контакта  были  предприняты  при  помощи
специальных электронных аппаратов,  трансформирующих импульсы, посылаемые в
обе  стороны,   причем  океан  принимал  активное  участие  в  работе  этих
аппаратов.  Но все это делалось в  полной темноте.  Что значило -  принимал
участие?   Океан  модифицировал  некоторые  элементы  погруженных  в   него
установок,   в  результате  чего  записанные  ритмы  импульсов  изменялись,
регистрирующие приборы фиксировали множество сигналов,  похожих на  обрывки
гигантских выкладок высшего анализа.  Но  что все это значило?  Может быть,
это  были сведения о  мгновенном состоянии возбуждения океана?  Может быть,
переложенные на  неведомый электронный язык  отражения земных  истин  этого
океана?  Может  быть,  его  произведения искусства?  Может быть,  импульсы,
вызывающие появление  его  гигантских образований,  возникают где-нибудь  в
тысяче миль от  исследователя?  Кто  мог знать это,  коль скоро не  удалось
получить дважды одинаковой реакции на один и  тот же сигнал!  Если один раз
ответом был целый взрыв импульсов,  чуть не уничтоживший аппараты, а другой
- глухое молчание! Если ни одно исследование невозможно было повторить!
     Все  время казалось,  что мы  стоим на  шаг от  расшифровки непрерывно
увеличивающегося моря записей;  специально для  этого строились электронные
мозги с такой способностью перерабатывать информацию, какой не требовала до
сих  пор  ни  одна  проблема.  Действительно,  были достигнуты определенные
результаты.  Океан  -  источник  электрических,  магнитных,  гравитационных
импульсов  -   говорил  как  бы  языком  математики;   некоторые  типы  его
электрических разрядов  можно  было  классифицировать,  пользуясь  наиболее
абстрактными методами земного анализа,  теории  множеств,  удалось выделить
гомологи структур,  известных из  того  раздела физики,  который занимается
выяснением взаимосвязи энергии и  материи,  конечных и бесконечных величин,
частиц и полей.  Все это склоняло ученых к выводу,  что перед ними мыслящее
существо,  что-то  вроде  гигантски разросшегося,  покрывшего целую планету
протоплазменного моря-мозга,  которое  тратит  время  на  неестественные по
своему размаху теоретические исследования сути всего существующего,  а  то,
что  выхватывают  наши  аппараты,   составляет  лишь  оборванные,  случайно
подслушанные  обрывки  этого,  продолжающегося  вечно  в  глубинах  океана,
перерастающего всякую возможность нашего понимания, гигантского монолога.
     Одни   расценивали  такие  гипотезы  как   выражение  пренебрежения  к
человеческим возможностям,  как  преклонение перед чем-то,  чего мы  еще не
понимаем, но что можно понять как воскрешение старой доктрины "ignoramus et
ignorabimus" (Не  знаем и  не  узнаем).  Другие считали,  что это вредные и
бесплодные  небылицы,  что  в  гипотезах  математиков проявляется мифология
нашего времени,  видящая в гигантском мозге -  безразлично, электронном или
плазменном - наивысшую цель существования - итог бытия.
     Другие еще...  но исследователей и теорий были легионы. Впрочем, кроме
"установления контакта"  существовали и  другие  проблемы...  Были  отрасли
соляристики,   в  которых  специализация  зашла  так  далеко,  особенно  на
протяжении последней четверти столетия,  что  солярист-кибернетик почти  не
мог понять соляриста-симметриадолога. "Как можете вы понять океан, если уже
не  в  состоянии понять  друг  друга?"  -  спросил  однажды шутливо Вейбек,
который был в мои студенческие годы директором Института. В этой шутке было
много правды.
     Все же океан не случайно был отнесен к классу Метамо