ов...
     - Это,  наверное,  сны,  -  бросил  я  как  бы  нехотя  и  вздохнул  с
облегчением.   - А  теперь погаси  свет, и  до утра  у нас не будет никаких
огорчений, а утром, если нам захочется, позаботимся о новых. Хорошо?
     Она  протянула руку к  выключателю,  в  комнате стало темно,  я  лег в
остывшую постель и почувствовал тепло ее приближающегося дыхания. Обнял ее.
     - Сильнее, - шепнула она. И после долгого молчания: - Крис!
     - Что?
     - Люблю тебя.
     Мне хотелось кричать.

     Утро было красным. Огромный солнечный диск стоял низко над горизонтом.
У порога комнаты лежало письмо.  Я разорвал конверт.  Хари была в ванной, я
слышал,  как  она  напевала.  Время  от  времени  она  выглядывала  оттуда,
облепленная мокрыми волосами. Я подошел к окну и прочитал:

     "Кельвин,  мы завязли. Сарториус за энергичные действия. Он верит, что
ему  удастся дестабилизировать нейтринные системы.  Ему  нужно  для  опытов
некоторое количество плазмы как исходного материала.  Предлагает,  чтобы ты
отправился на разведку и  взял немного плазмы в  контейнер.  Поступай,  как
считаешь нужным,  но поставь меня в известность о своем решении. У меня нет
никакого мнения.  Мне кажется,  что у  меня вообще ничего нет.  Я хотел бы,
чтобы ты сделал это только потому,  что все-таки это будет движение вперед,
хотя бы и мнимое. Иначе останется только позавидовать Г.

     Хорек.

     P.S.  Не входи в радиостанцию.  Это ты можешь для меня сделать.  Лучше
позвони".

     У  меня  сжалось сердце,  когда  я  читал это  письмо.  Я  внимательно
просмотрел его еще раз,  разорвал и обрывки бросил в раковину.  Потом начал
искать комбинезон для Хари.  Это было ужасно.  Совсем как в прошлый раз. Но
она ничего не знала, иначе не могла бы так обрадоваться, когда я сказал ей,
что  должен  отправиться в  небольшую  разведку  наружу  и  прошу  ее  меня
сопровождать. Мы позавтракали в маленькой кухне (причем Хари снова с трудом
проглотила несколько кусочков) и пошли в библиотеку.
     Я  хотел просмотреть литературу,  касающуюся проблем поля и нейтринных
систем,  прежде чем сделаю то,  что хочет Сарториус.  Я еще не знал, как за
это  взяться,  но  твердо решил  контролировать его  работу.  Мне  пришло в
голову,  что  этот  еще  не  существующий  нейтринный  аннигилятор  мог  бы
освободить Снаута и  Сарториуса,  а  я переждал бы "операцию" вместе с Хари
где-нибудь  снаружи,  например в  самолете.  Некоторое время  я  работал  у
большого электронного каталога,  задавая ему вопросы,  на  которые он  либо
отвечал,   выбрасывая  карточки   с   лаконичной  надписью  "отсутствует  в
библиографии",  либо предлагал мне  углубиться в  такие джунгли специальных
физических работ,  что я не знал, что с этим делать. Мне как-то не хотелось
покидать это  большое  круглое  помещение с  гладкими стенами,  уставленное
шкафами с  множеством микрофильмов и  электронных записей.  Расположенная в
самом центре Станции,  библиотека не имела окон и  была самым изолированным
местом внутри стальной скорлупы. Кто знает, не потому ли мне было здесь так
хорошо,  несмотря на явный провал поисков.  Я бродил по большому залу, пока
не  очутился перед  огромным,  достигающим потолка стеллажом,  полным книг.
Ценность этого собрания была весьма сомнительна.  Скорее его  держали здесь
как  дань  памяти и  уважения к  пионерам соляристических исследований.  На
полках стояло около  шестисот томов  -  вся  классика предмета,  начиная от
монументальной,  хотя  в  значительной  мере  уже  устаревшей  девятитомной
монографии Гезе.  Я  снимал эти тома,  от тяжести которых отвисала рука,  и
нехотя перелистывал,  присев на ручку кресла, Хари тоже нашла себе какую-то
книжку,  через ее  плечо я  прочитал несколько строчек.  Это  была  одна из
немногих книг,  принадлежавших первой экспедиции, может быть, даже когда-то
собственность самого Гезе - "Межпланетный повар". Я ничего не сказал, видя,
с  каким  вниманием  Хари  изучает  кулинарные  рецепты,  приспособленные к
жестким условиям космонавтики, и вернулся к книге, которая лежала у меня на
коленях.  Работа  Гезе  "Десять  лет  изучения  Соляриса"  вышла  в   серии
"Соляриана", выпусками от четвертого до двенадцатого, в то время как сейчас
они имеют четырехзначные номера.
     Гезе не обладал слишком большой фантазией,  впрочем,  эта  черта может
только  повредить  исследователю Соляриса.  Нигде,  пожалуй,  воображение и
умение быстро создавать гипотезы не становится так опасно.  В  конце концов
на  этой  планете  все  возможно.  Неправдоподобно звучащие  описания форм,
которые создает плазма,  все-таки  абсолютно точны,  хотя  и  не  поддаются
проверке,  так  как  океан очень редко повторяет свои эволюции.  Того,  кто
наблюдает  их  впервые,   они  поражают  главным  образом  загадочностью  и
громадностью.   Если  бы  они  проявлялись  в  более  мелких  масштабах,  в
какой-нибудь луже, их бы, наверное, признали за еще одну "выходку природы",
проявление  случайности и  слепой  игры  сил.  То,  что  посредственность и
гениальность  одинаково   беспомощны   перед   неисчерпаемым  разнообразием
соляристических форм,  также  не  облегчает  общения  с  феноменами  живого
океана.    Гезе   не   был   ни   тем,   ни   другим.   Он   был   попросту
классификатором-педантом,   из  тех,   у   кого  за  наружным  спокойствием
скрывается поглощающая всю жизнь неиссякаемая страсть к работе.  До тех пор
пока мог,  он пользовался чисто описательным языком, а когда ему не хватало
слов,  помогал себе,  создавая новые,  часто неудачные,  не соответствующие
явлениям, которые описывал. Впрочем, никакие термины не воспроизводят того,
что  делается  на  Солярисе.   Его  "древовидные  горы",   его  "длиннуши",
"грибища",  "мимоиды",  "симметриады"  и  "асимметриады",  "позвоночники" и
"быстренники" звучат страшно искусственно,  но дают некоторое представление
о  Солярисе  даже  тем,   кто,   кроме  неясных  фотографий  и  чрезвычайно
несовершенных фильмов,  ничего не видел.  Разумеется, и этот добросовестный
классификатор грешил многими нелепостями.  Человек создает гипотезы всегда,
даже если он  очень осторожен,  даже если совсем об  этом не  догадывается.
Гезе считал,  что "длиннуши" являются основной формой,  и  сопоставлял их с
многократно увеличенными и нагроможденными приливными волнами земных морей.
Впрочем,  те,  кто  рылся в  первом издании его  произведения,  знают,  что
первоначально он так и называл их "приливами", вдохновленный геоцентризмом,
который был бы смешон, если бы не был так беспомощен.
     Ведь  это  -  если  уж  искать аналогии на  Земле -  формации,  своими
размерами  превосходящие  Большой  Колорадский  каньон,  смоделированные  в
массе,  которая вверху имеет студенисто-пенистую консистенцию (впрочем, эта
пена  застывает  в  гигантские,  легко  ломающиеся фестоны,  в  кружева,  с
огромными  ячейками,   некоторым  исследователям  они  даже  представляются
"скелетистыми наростами"),  в  глубине же переходит в  субстанцию все более
упругую,  как напряженный мускул,  но мускул,  вскоре,  на глубине полутора
десятков  метров,   приобретающий  твердость  скалы,   хотя  и  сохраняющий
эластичность.  Между натянутыми,  как на хребте чудовища,  перепонками,  за
которые  цепляются "скелетики",  тянется  на  расстоянии многих  километров
собственно "длиннуш" -  существо с виду совершенно самостоятельное, похожее
на какого-то колоссального питона, который обожрался целыми горами и теперь
молча их переваривает, время от времени приводя свое сжатое по-рыбьему тело
в  медленные  колебательные движения.  Но  так  "длиннуш"  выглядит  только
сверху,  с  борта  летательного  аппарата.  Если  же  приблизиться  к  нему
настолько, что обе "стены ущелья" вознесутся на сотни метров над самолетом,
"туловище  питона"  окажется  простирающимся  до  горизонта  пространством,
заполненным головокружительным движением.  Понемногу  становится  понятным,
что здесь,  под тобой,  находится центр действия сил,  которые поддерживают
возносящиеся к  небу склоны медленно кристаллизирующегося сиропа.  Но того,
что  очевидно  для  глаза,  недостаточно для  науки.  Сколько  лет  длились
отчаянные дискуссии о  том,  что  именно  происходит в  недрах "длиннушей",
миллионы которых бороздят безбрежные просторы океана.  Считалось,  что  это
какие-то органы чудовища,  что в них происходит обмен веществ,  дыхательные
процессы,  транспорт питательных веществ,  и  только  запыленные библиотеки
знают,  что  еще.  Каждую гипотезу в  конце концов удавалось ниспровергнуть
тысячами кропотливых,  а иногда и опасных исследований.  И все это касается
только "длиннушей",  формы по сути дела самой простой, самой устойчивой (их
существование   продолжается   недели    -    явление   здесь    совершенно
исключительное).
     Наиболее непонятной формой -  причудливой и  вызывающей у наблюдателя,
пожалуй,  самый резкий протест (конечно,  инстинктивный), - были "мимоиды".
Можно без преувеличения сказать,  что Гезе в  них влюбился и  их  изучению,
выяснению их сущности посвятил себя целиком. В названии он пытался отразить
то,  что  было  в  них  наиболее примечательно для  человека:  стремление к
повторению окружающих форм, все равно - близких или далеких.
     В  один  прекрасный  день  глубоко  под  поверхностью океана  начинает
темнеть плоский широкий круг  с  рваными краями,  с  поверхностью,  как  бы
залитой смолой.  Через несколько часов он  начинает делиться на части,  все
более расчленяется и  одновременно пробивается к  поверхности.  Наблюдатель
мог бы  поклясться,  что под ним происходит страшная борьба,  потому что со
всех  сторон мчатся похожие на  искривленные губы,  затягивающиеся кратеры,
бесконечные  ряды  кольцевых  волн  громоздятся над  разлившимся в  глубине
черным  колеблющимся  призраком  и,  вставая  на  дыбы,  обрушивается вниз.
Каждому такому броску сотен тысяч тонн  сопутствует растянутый на  секунды,
липкий,  хочется сказать,  чавкающий гром.  Тут все происходит с гигантским
размахом. Темное чудовище оказывается загнанным в глубину, каждый следующий
удар словно расплющивает его и  расщепляет,  от отдельных хлопьев,  которые
свисают,  как намокшие крылья,  отходят продолговатые гроздья, сужающиеся в
длинные ожерелья,  сплавляются друг с  другом,  и плывут вверх,  и тащат за
собой как бы приросший к ним раздробленный материнский диск.  А в это время
сверху  неустанно низвергаются во  все  более  углубляющуюся впадину  новые
кольца волн.  Такая игра продолжается иногда день,  иногда меньше. Порой на
этом   все   и   кончается.   Добросовестный  Гезе   назвал  такой  вариант
"недоношенным мимоидом", как будто имел точные сведения, что конечной целью
каждого  такого  катаклизма  является  "зрелый  мимоид",  то  есть  колония
полипообразных  светлых   наростов  (обычно   превышающая  размеры  земного
города),  назначение которой - передразнивать окружающие формы. Разумеется,
сразу же появился другой солярист -  Ивенс,  который признал эту, последнюю
фазу дегенерацией,  извращением,  угасанием,  а  все многообразие созданных
форм  -  очевидным  проявлением освобождения отпочковавшихся частей  из-под
"материнской" власти.
     Однако  Гезе,  который в  описаниях других соляристических образований
осторожен,  как муравей, ползущий по замерзшему водопаду, в этом случае так
был  уверен в  себе,  что  даже  систематизировал по  степени возрастающего
совершенства отдельные фазы формирования мимоида.
     Наблюдаемый с высоты,  мимоид кажется похожим на город,  но это просто
заблуждение, вызванное поисками аналогии среди уже известных явлений. Когда
небо  чисто,  все  многоэтажные  отростки  и  их  вершины  окружены  слоями
нагретого воздуха, что создает мнимые колебания и изменения форм, которые и
без  того трудно определить.  Первая же  туча вызывает немедленную реакцию.
Начинается  стремительное  расслоение.  Вверх  выбрасывается  почти  совсем
отделенная от  основания тягучая  оболочка,  похожая  на  цветную  капусту,
которая сразу  же  бледнеет и  через  несколько минут в  точности имитирует
клубящуюся тучу.  Это  гигантское образование отбрасывает красноватую тень,
вместо  одних  вершин  мимоида  возникают другие,  причем  движение  всегда
направлено в сторону,  противоположную движению настоящей тучи.  Думаю, что
Гезе дал бы отсечь себе руку,  чтобы узнать хотя бы, почему так происходит.
Но  такие "одиночные изделия" ничто по сравнению со стихийной деятельностью
мимоида,  "раздразненного" присутствием предметов  и  конструкций,  которые
появляются над  ним  по  воле  земных  пришельцев.  Воспроизводит все,  что
находится на расстоянии,  не превышающем восьми -  десяти миль.  Чаще всего
мимоид создает увеличенные изображения,  иногда деформируя их и превращая в
карикатуры или гротескные упрощения, в особенности это относится к машинам.
Разумеется, материалом всегда является та же самая быстро светлеющая масса,
изверженная океаном.  Вместо того  чтобы упасть,  она  повисает в  воздухе,
соединенная легко  рвущимися  пуповинами  с  основанием,  по  которому  она
медленно передвигается и, одновременно корчась, сокращаясь или увеличиваясь
в об®еме,  пластично формируется в сложные конструкции.  Самолет, ферма или
мачта воспроизводятся с одинаковой быстротой. Мимоид не реагирует только на
самих людей,  точнее говоря,  ни на какие живые существа, а также растения,
которые тоже  доставляли на  Солярис в  экспериментальных целях  неутомимые
исследователи.  Однако  манекен,  кукла,  изображение  собаки  или  дерева,
выполненные из любого материала, копируются немедленно.
     Здесь,  увы,  нужно  заметить кстати,  что  это  "повиновение" мимоида
желаниям экспериментаторов,  такое  редкое на  Солярисе,  время от  времени
пропадает.  Зрелый мимоид имеет свои,  если можно так выразиться, "выходные
дни",  во время которых он только очень медленно пульсирует. Эта пульсация,
впрочем,  совершенно незаметна для  глаза.  Ее  ритм,  одна  фаза "пульса",
продолжается больше  двух  часов,  и  потребовались специальные кинос®емки,
чтобы это установить.
     В  такие  периоды  мимоид,   особенно  старый,   поддается  подробному
исследованию,   так  как  и  погруженный  в  океан  поддерживающий  диск  и
возносящиеся над  ним  формы  представляют собой  вполне надежную опору для
ног.
     Можно,  конечно, побывать в недрах мимоида и в его "рабочие" дни, но в
это  время видимость близка к  нулю  вследствие того,  что  из  специальных
отростков  копирующей  массы   непрерывно  выделяется  медленно   оседающая
пушистая,  похожая на снег коллоидная взвесь.  Нужно сказать, что эти формы
не  следует рассматривать с  небольшого расстояния,  так  как  их  величина
близка к величине земных гор.  Кроме того,  основание "работающего" мимоида
становится вязким  от  коллоидного снега,  который только  через  несколько
часов превращается в твердую корку, гораздо более легкую, чем пемза.
     Наконец,  без  специального снаряжения легко  заблудиться в  лабиринте
огромных  конструкций,  напоминающих  не  то  искореженные колонны,  не  то
полужидкие гейзеры,  и это даже при ярком солнечном свете, который не может
пробить облака непрерывно выбрасываемых в атмосферу "псевдовзрывов".
     Наблюдение мимоида в его счастливые дни (точнее говоря, это счастливые
дни  для  исследователя,  который над ним находится) может стать источником
незабываемых впечатлений. Мимоид переживает свои "творческие взлеты", когда
начинается какая-то  противоестественная гиперпродукция.  Тогда он  создает
либо собственные варианты окружающих форм,  либо их усложненные изображения
или даже "формальное продолжение" и так может забавляться часами на радость
художнику-абстракционисту и к отчаянию ученого,  который напрасно старается
понять  что-нибудь  в  происходящих  процессах.  Временами  в  деятельности
мимоида проявляются черты откровенно детского упрощения,  иногда он впадает
в  "барочные  отклонения",  тогда  все,  что  он  строит,  бывает  отмечено
распухшей  слоновостью.  Старые  мимоиды  особенно  часто  создают  фигуры,
способные вызвать искренний смех.
     Само  собой  разумеется,   что  в   первые  годы  исследований  ученые
набросились на  мимоиды,  приняв их  за  центры соляристического океана,  в
которых наступит желанный контакт двух  цивилизаций.  Однако  очень  быстро
выяснилось,  что ни о  каком контакте нет и речи,  так как все начиналось и
кончалось  имитацией  форм,   которая  никуда  не  вела.   Вновь  и   вновь
повторяющийся в отчаянных поисках исследователей антропо- или же зооморфизм
усматривал в самых разных творениях живого океана "мыслительние органы" или
даже  "конечности",   за  которые  ученые  (Маартенс,   Экконаи)  принимали
"позвоночники" и  "быстренники" Гезе.  Но  считать эти  протуберанцы живого
океана,   иногда  выбрасываемые  в   атмосферу  на  высоту  до  двух  миль,
"конечностями" было  столько  же  оснований,  сколько считать землетрясения
"гимнастикой" земной коры.
     Каталог форм, повторяющихся более или менее постоянно, рождаемых живым
океаном так часто,  что их можно открыть на его поверхности в течение суток
несколько десятков  или  даже  несколько сотен,  охватывает примерно триста
названий.  Наиболее нечеловеческими в смысле абсолютного отсутствия подобия
всему,  что  когда-либо исследовано человеком на  Земле,  являются согласно
школе  Гезе  симметриады.  Постепенно стало ясно,  что  океан не  проявляет
агрессивных намерений и  погибнуть и  его  плазменных пучинах может  только
тот,  кто этого очень добивается (естественно,  я  не  говорю о  несчастных
случаях,   вызванных,   например,   поломкой   кислородного  аппарата   или
климатизатора).  Даже  цилиндрические реки "длиннушей" и  чудовищные столбы
"позвоночников",  неуверенно блуждающих среди  туч,  можно  навылет пробить
самолетом или  другим летательным аппаратом без малейшей опасности;  плазма
освобождает дорогу,  расступаясь перед инородным телом со скоростью, равной
скорости звука в  атмосфере Соляриса,  образуя,  если ее к этому вынуждают,
глубокие тоннели даже  под  поверхностью океана (причем энергия,  которая в
этих целях  приводится в действие,  огромна - Скрябин  оценил ее примерно в
10^19 эрг!!!).  Однако к  исследованию симметриад приступили с чрезвычайной
осторожностью,  постоянно  отступая,  соблюдая  все  правила  безопасности,
часто,  правда,  фиктивные,  а имена тех, кто первым опустился в их бездны,
известны на Земле каждому ребенку.
     Ужас,  который внушают эти исполины,  об®ясняется не их внешним видом,
хотя он  действительно может навеять кошмарные сны.  Скорее он  вызван тем,
что  в  их  пределах нет  ничего постоянного,  ничего несомненного,  в  них
нарушаются  даже  физические  законы.   Именно  это  позволяло  ученым  все
настойчивее повторять, что живой океан - разумен.
     Симметриады появляются внезапно. Их образование напоминает извержение.
Океан  вдруг  начинает блестеть,  как  будто  несколько десятков квадратных
километров его  поверхности покрыты стеклом.  При этом ни  его густота,  ни
ритм  волнения  не   меняются.   Иногда  симметриада  возникает  там,   где
образовалась воронка, засосавшая "быстренник", но это не является правилом.
Через  некоторое время стеклянистая оболочка выбрасывается вверх чудовищным
пузырем,  в  котором,  искажаясь и преломляясь,  отражаются весь небосклон,
солнце,   тучи,  горизонт.  Молниеносная  игра  цветов,  вызванная  отчасти
поглощением, отчасти преломлением света, не имеет себе подобной.
     Особенно  резкие  световые эффекты  дают  симметриады,  возникающие во
время голубого дня,  а  также перед заходом солнца.  В это время появляется
впечатление,  что планета рождает другую,  с  каждым мгновением удваивающую
свой  об®ем.  Сверкающий огнями глобус,  с  трудом выдавленный из  глубины,
растрескивается у  вершины на вертикальные секторы.  Но это не распад.  Эта
стадия,  не  очень  удачно  названная  "