рфа. Его волнистая
поверхность могла  давать  начало самым  различным,  ни  на  что  земное не
похожим  формам,   причем  цель  -  приспособительная,  познавательная  или
какая-либо  иная  -  этих  иногда весьма бурных извержений плазменной массы
была полнейшей загадкой.
     Поставив  тяжелый  том  на  место,  я  подумал,  что  наши  сведения о
Солярисе,   наполняющие  библиотеки,   являются   бесполезным  балластом  и
кладбищем фактов и  что мы  топчемся на  том же самом месте,  где начали их
нагромождать семьдесят восемь  лет  назад.  Точнее,  ситуация была  гораздо
хуже, потому что труд всех этих лет оказался напрасным.
     То,  что мы  знали наверняка,  относилось только к  области отрицания.
Океан  не  пользовался механизмами и  не  строил их,  хотя  в  определенных
обстоятельствах,  возможно,  был способен к этому.  Так, он размножал части
некоторых погруженных в  него аппаратов,  но  делал это  только в  первый и
второй  годы  исследовательских  работ,   а   затем  игнорировал  все  наши
настойчиво возобновляемые попытки, как будто утратил всякий интерес к нашим
аппаратным устройствам (а следовательно, и к ним самим). Океан не обладал -
я  продолжаю  перечисление наших  "негативных сведений" -  никакой  нервной
системой,  ни  клетками,  ни  структурами,  напоминающими белок;  не всегда
реагировал на раздражения,  даже наимощнейшие (так,  например, он полностью
игнорировал  катастрофу  вспомогательной  ракеты  второй  экспедиции  Гезе,
которая  рухнула  с  высоты  трехсот  километров  на  поверхность  планеты,
уничтожив взрывом своих атомных двигателей плазму в радиусе полутора миль).
     Постепенно в  научных  кругах  "операция Солярис" начала  звучать  как
"операция проигранная",  особенно в сферах научной администрации Института,
где  в  последние годы все  чаще раздавались голоса,  требующие прекращения
дотаций на дальнейшие исследования.  О полной ликвидации станции до сих пор
никто  говорить не  осмеливался,  это  было  бы  слишком  явным  признанием
поражения.  Впрочем, некоторые в частных беседах говорили, что все, что нам
нужно, это наиболее "почетное" устранение от "аферы Солярис".
     Для  многих,   однако,   особенно  молодых,   "афера"  эта  постепенно
становилась чем-то вроде пробного камня собственной ценности. "В  сущности,
-  говорили  они,  -  речь  идет  о  ставке  гораздо  большей, чем изучение
соляристической цивилизации, речь идет о нас самих, о границе человеческого
познания".
     В   течение   некоторого  времени  было   популярно  мнение   (усердно
распространяемое ежедневной прессой),  что мыслящий Океан,  который омывает
весь  Солярис,  является гигантским мозгом,  перегнавшим нашу цивилизацию в
своем развитии на миллионы лет, что это какой-то "космический йог", мудрец,
олицетворение  всезнания,  который  уже  давно  понял  бесполезность всякой
деятельности и  поэтому  сохраняет  (по  отношению  к  нам)  категорическое
молчание.
     Это  была просто неправда,  потому что живой океан действовал,  и  еще
как,  только в соответствии с иными, чем людские, представлениями, не строя
ни  городов,  ни  мостов,  ни  летательных машин,  не пробуя также победить
пространство или  перешагнуть его (в  чем некоторые защитники превосходства
человека любой ценой усматривали бесценный для  нас козырь),  но  занимаясь
зато тысячекратными преобразованиями - "онтологической автометаморфозой", -
чего-чего, а ученых терминов хватало на страницах соляристических трудов.
     С  другой стороны,  у человека,  упорно вчитывающегося во всевозможные
солярианы,  создавалось впечатление, что перед ним обломки интеллектуальных
конструкций, возможно гениальных, перемешанные без всякой системы с плодами
полного,  граничащего с сумасшествием идиотизма Отсюда выросла как антитеза
концепции об  "океане-йоге" мысль об "океане-дебиле".  Эти гипотезы подняли
из гроба и оживили одну из старейших философских проблем -  взаимоотношения
материи и духа, сознания. Необходима была большая смелость, чтобы первому -
как де Хаарт - приписать океану сознание. Эта проблема, поспешно признанная
метафизической,  тлела на дне всех дискуссий и споров. Возможно ли мышление
без  сознания?  Можно ли  возникающие в  океане процессы назвать мышлением?
Гору -  очень большим камнем?  Планету - огромной горой? Можно пользоваться
этими названиями, но новая величина выводит на сцену новые закономерности и
новые явления.
     Проблема  Соляриса  стала  квадратурой круга  нашего  времени.  Каждый
самостоятельный мыслитель старался внести  в  сокровищницу соляристики свой
вклад:  множились теории,  гласящие,  что  перед нами  продукт дегенерации,
регресса,   который   наступил  после   минувшей  фазы   "интеллектуального
великолепия" океана,  что  океан  в  самом деле  новообразование,  которое,
зародившись в телах древних обитателей планеты,  уничтожило и поглотило их,
сплавляя  остатки   в   структуру  вечно   живущего,   самоомолаживающегося
сверхклеточного организма.
     ...В  белом,  похожем на земной свете ламп я  снял со стола аппараты и
книги и  разложил на пластмассовой крышке карту Соляриса.  Живой океан имел
свои  отмели и  глубочайшие впадины,  а  его  острова были  покрыты налетом
выветрившихся пород,  свидетельствующих о  том,  что когда-то  острова были
океанским  дном.  Возможно,  океан  регулировал  появление  и  исчезновение
скальных формаций,  погруженных в его лоно. Опять полная темнота. Я смотрел
на огромное,  раскрашенное разными оттенками фиолетового и  голубого цветов
полушарие на карте,  испытывая,  не знаю уж который раз в жизни, изумление,
такое  же  потрясающее,  как  то,  первое,  которое  я  ощутил,  когда  еще
мальчишкой впервые услышал в школе о существовании Соляриса.
     Не знаю почему,  но все,  что меня окружало,  - тайна смерти Гибаряна,
даже неизвестное мне будущее,  - все казалось сейчас неважным, и я не думал
об этом, погруженный в удивительную карту.
     Отдельные области живой планеты носили имена исследовавших их  ученых.
Я  рассматривал омывающее  экваториальные архипелаги море  Гексалла,  когда
почувствовал чей-то взгляд.
     Я  еще стоял над картой,  парализованный страхом,  но уже не видел ее.
Дверь была прямо против меня; она была приперта ящиками и придвинутым к ним
шкафчиком.  "Это кой-нибудь автомат",  - подумал я, хотя ни одного автомата
перед этим в комнате не было и он не мог войти незаметно для меня.  Кожа на
шее  и   спине  стала  горячей  ощущение  тяжелого,   неподвижного  взгляда
становилось невыносимым.  Не  отдавая  себе  в  этом  отчета,  инстинктивно
втягивая голову в  плечи,  я  все сильнее опирался на  стол,  который начал
медленно ползти по полу.  От этого движения я пришел в себя. Я стремительно
обернулся.
     Позади никого не было. Только зияло чернотой большое полукруглое окно.
Но   странное  ощущение  не   исчезало.   Эта  темнота  смотрела  на  меня,
бесформенная,  огромная,  безглазая,  не имеющая границ.  Ее не освещала ни
одна звезда.  Я  задернул шторы.  Я  не был на Станции еще и  часа,  но уже
начинал понимать,  почему у  ее  обитателей появилась мания  преследования.
Инстинктивно я связывал это со смертью Гибаряна.  Я знал его и думал до сих
пор,  что  ничто не  могло бы  помутить его  разум.  Теперь эта уверенность
исчезла.
     Я  стоял посреди комнаты у стола.  Дыхание успокоилось и а чувствовал,
как испаряется пот,  выступивший у  меня на на лбу.  О чем это я только что
думал?  Ах да, об автоматах. Странно, что я не встретил ни одного из них ни
в коридоре, ни в комнатах. Куда они все подевались? Единственный, с которым
я  столкнулся,  да и  то на расстоянии,  принадлежал к системе обслуживания
ракетодрома. А другие?..
     Я посмотрел на часы. Пора идти к Снауту.
     Коридор был освещен слабо.  Я прошел две двери и остановился у той, на
которой виднелось имя Гибаряна.  Я  нажал ручку.  У  меня не было намерения
заходить туда,  но ручка поддалась, дверь приоткрылась, щель мгновение была
черной,  потом  в  комнате вспыхнул яркий  свет,  Теперь меня  мог  увидеть
каждый,  кто шел по коридору.  Я  быстро юркнул в комнату,  бесшумно,  но с
силой захлопнул за собой дверь и сразу же обернулся.
     Я  стоял,  касаясь спиной  двери.  Комната была  больше  той...  моей.
Панорамное окно  на  три  четверти  было  закрыто  несомненно привезенной с
Земли,  не относящейся к  снаряжению Станции занавеской в  мелкие голубые и
розовые  цветочки.  Вдоль  стен  тянулись  библиотечные полки  и  стеллажи,
покрытые серебристо-зеленой эмалью.  Содержимое их, беспорядочно вываленное
на пол, громоздилось между креслами. Прямо передо мной, загораживая проход,
валялись два  стула,  наполовину зарытые в  кучу журналов,  высыпавшихся из
разорвавшихся папок.  Растерзанные книги были залиты жидкостями из разбитых
колб и бутылок такими толстыми стенками,  что было непонятно, каким образом
они разбились,  даже если упали на пол с  большой высоты.  Под окном лежало
перевернутое бюро с разбитой рабочей лампой на выдвижном кронштейне;  рядом
валялась табуретка,  две ножки которой были всажены в наполовину выдвинутые
ящики бюро.  Пол  был  покрыт слоем карточек,  исписанных листков и  других
бумаг. Я узнал почерк Гибаряна и наклонился. Поднимая листки, я увидел, что
моя рука отбрасывает две тени.
     Я обернулся.  Розовая занавеска пылала,  как будто подожженная сверху,
четкая полоса,голубого огня стремительно расширялась. Я отдернул занавеску,
и  в  глаза  ударило  пламя  гигантского  пожара,   который  занимал  треть
горизонта.  Волны длинных густых теней стремительно неслись к Станции.  Это
был  рассвет.  Станция находилась в  зоне,  где после часовой ночи на  небо
всходило второе, голубое солнце планеты.
     Автоматический выключатель погасил лампы,  и я вернулся к разбросанным
бумагам.  Перебирая их,  я наткнулся на краткий план опыта,  который должен
был  состояться три  недели  назад.  Гибарян  собирался  подвергнуть плазму
действию очень жесткого рентгеновского излучения.  По тексту я  понял,  что
план предназначен для Сарториуса,  который должен был провести эксперимент,
- у меня в руках была копия.
     Белые листы бумаги начинали меня раздражать.  День,  который наступил,
был  не  таким,   как  прежний.  Под  оранжевым  небом  остывающего  солнца
чернильный   океан   с   кровавыми   отблесками  почти   всегда   покрывала
грязно-розовая мгла,  которая об®единяла в одно целое тучи и волны.  Теперь
все это исчезло. Даже профильтрованный розовой тканью занавески свет пылал,
как  горелка мощной кварцевой лампы.  Загар моих рук  казался в  нем  почти
серым. Вся комната изменилась, все, что имело красный оттенок, побронзовело
и поблекло,  все белые,  зеленые, желтые предметы, наоборот, стали резче и,
казалось,  излучали собственный свет.  Я  закрыл глаза и  на ощупь прошел в
ванную.  Там на полочке нашел темные очки и  только теперь,  надев их,  мог
продолжать чтение.
     Это были протоколы проведенных исследований. Из них я узнал, что океан
был подвергнут облучению в  течение четырех дней в  пункте,  находящемся на
тысячу четыреста миль  северо-восточнее теперешнего положения Станции.  Это
меня  поразило,   так   как  использование  рентгеновского  излучения  было
запрещено  конвенцией ООН  в  связи  с  его  вредным  действием.  И  я  был
совершенно уверен,  что никто не  обращался на  Землю с  просьбой разрешить
подобные эксперименты.
     Становилось  жарко.  Комната,  пылающая  белым  и  голубым,  выглядела
неестественной.  Но  вот  послышался скрежет,  и  снаружи на  окно наползли
герметические заслонки.  Стало  темно,  затем  зажегся  электрический свет,
показавшийся мне удивительно бледным.
     Однако  жара  не  уходила.   Пожалуй,   она  даже  увеличилась,   хотя
холодильники Станции,  судя по  гудению климатизаторов,  работали на полную
мощность.
     Вдруг я  услышал звук шагов.  Кто-то шел по коридору,  В  два прыжка я
оказался у двери.  Шаги замедлились.  Тот,  кто шел,  остановился у дверей.
Ручка  тихонько повернулась.  Не  раздумывая,  инстинктивно,  я  схватил  и
задержал.  Нажим не усиливался,  но и не ослабевал.  Тот, с другой стороны,
старался делать все так же бесшумно,  как я. Некоторое время мы оба держали
ручку. Потом я почувствовал, что она ослабла, и услышал легкий шелест - тот
уходил. Я постоял еще, прислушиваясь, но было тихо.


        ГОСТИ

     Я  поспешно  сложил  вчетверо и  спрятал  в  карман  записи  Гибаряна.
Осторожно подошел  к  шкафу  и  заглянул  внутрь.  Одежда  была  скомкана и
втиснута в  один угол,  как будто в  шкафу кто-то прятался.  Из кучи бумаг,
сваленных внизу,  выглядывал уголок  конверта.  Я  взял  его.  Письмо  было
адресовано мне. У меня вдруг пересохло горло.
     С  большим трудом я  заставил себя разорвать конверт и достать из него
маленький листок бумаги.
     Своим четким и очень мелким почерком Гибарян записал:
     "Ann.  Solar.  Vol.  1. Anex, также Vot. Separat Мессенджера в деле F;
"Малый Апокриф" Равинтцера".
     И все, ни одного слова больше. Записка носила след спешки. Было ли это
какое-нибудь важное сообщение?  Когда он ее написал? Нужно как можно скорее
идти в  библиотеку.  Приложение к  первому Соляристическому ежегоднику было
мне известно,  точнее, я знал о его существовании, но никогда не видел; оно
представляло чисто исторический интерес. Однако ни о  Равинтцере,  ни о его
"Малом Апокрифе" я никогда не слышал.
     Что делать?
     Я  уже опаздывал на четверть часа.  Подойдя к  двери,  еще раз оглядел
комнату и  только  теперь заметил прикрепленную к  стене  складную кровать,
которую заслоняла развернутая карта Соляриса.  За картой что-то висело. Это
был  карманный магнитофон в  футляре.  Я  вынул аппарат,  футляр повесил на
место,  а  магнитофон сунул в  карман,  убедившись по  счетчику,  что лента
использована до конца.
     Еще  секунду  постоял  у   двери  с   закрытыми  глазами,   напряженно
вслушиваясь  в  тишину.  Ни  звука.  Я  осторожно  отворил  дверь.  Коридор
показался мне  чертовой бездной.  Я  снял темные очки и  увидел слабый свет
потолочных ламп. Закрыв за собой дверь, я пошел налево, к радиостанции.
     Круглая камера,  от  которой,  как  спицы колеса,  расходились во  все
стороны коридоры,  была  уже  совсем близко,  когда,  минуя какой-то  узкий
боковой проход,  ведущий,  как мне показалось,  к ванным, я увидел большую,
неясную, почти сливающуюся с полумраком фигуру.
     Я  замер.  Из глубины коридора не спеша,  по-утиному покачиваясь,  шла
огромная негритянка.  Я увидел блеск ее белков и почти одновременно услышал
мягкое шлепанье босых ног.  На ней не было ничего, кроме желтой, блестящей,
как будто сплетенной из  соломы,  юбки.  Она прошла мимо меня на расстоянии
метра,  даже  не  посмотрев в  мою  сторону,  покачивая слоновьими бедрами,
похожая на  гигантские скульптуры каменного века,  которые можно  увидеть в
антропологических  музеях.   Там,   где  коридор  поворачивал,   негритянка
остановилась и открыла дверь кабины Гибаряна.  На мгновение она очутилась в
полосе яркого света,  падавшего из  кабины,  потом  дверь  закрылась,  и  я
остался один.  Правой рукой я вцепился и кисть левой и стиснул ее так,  что
хрустнули кости;  бессмысленно огляделся вокруг.  Что  случилось?  Что  это
было?  Внезапно, как будто меня ударили, я вспомнил предостережение Снаута.
Что  все  это  могло значить?  Кто  была  эта  черная Афродита?  Откуда она
взялась?
     Я сделал шаг, только один шаг и сторону кабины Гибаряна и остановился.
Я слишком хорошо знал, что не войду туда.
     Не знаю,  долго ли я простоял так,  опершись о холодящий металл стены.
Станцию наполняла тишина, и лишь монотонно шумели компрессоры климатических
установок.
     Я похлопал себя по щеке и медленно пошел на радиостанцию,  Взявшись за
ручку двери, услышал резкий голос Снаута:
     - Кто там?
     - Это я, Кельвин,
     Снаут  сидел  за  столом  между  кучей  алюминиевых коробок и  пультов
передатчика и прямо из банки ел мясные консервы.  Не знаю, почему он выбрал
для жилья радиостанцию.  Я  тупо стоял у  двери,  глядя на его мерно жующие
челюсти,  и вдруг почувствовал, что, очень голоден. Подойдя к полке, я взял
из стопки тарелок наименее грязную и уселся напротив него.
     Некоторое время мы  ели молча,  потом Снаут встал,  вынул из  стенного
шкафа термос и налил в чашки горячий бульон. Ставя термос на пол - на столе
уже не было места, - он спросил:
     - Видел Сарториуса?
     - Нет. А где он?
     - Наверху.
     Наверху была лаборатория.  Мы продолжали есть молча, только скрежетали
опустошаемые  банки.  На  радиостанции царила  ночь.  Окно  было  тщательно
завешено  изнутри,  под  потолком горели  четыре  круглых  светильника.  Их
отражения дрожали в пластмассовом корпусе передатчика.
     Я  посмотрел  на  Снаута.   На  нем  был  черный  просторный  довольно
потрепанный свитер. Натянувшаяся на скулах кожа вся в красных прожилках.
     - С тобой что-нибудь случилось? - спросил Снаут.
     - Нет. А что со мной могло случиться?
     - Ты весь мокрый.
     Я вытер рукой лоб и почувствовал,  что буквально обливаюсь потом.  Это
была реакция.  Снаут смотрел на  меня изучающе.  Сказать ему?  Хотелось бы,
чтобы он мне больше доверял. Кто с кем здесь играет и в какую игру?
     - Жарко,  -  сказал я.  -  Мне  казалось,  что климатические установки
работают у вас лучше.
     - Скоро все придет в норму.  Ты уверен,  что это только от жары?  - Он
поднял на меня глаза.
     Я сделал вид, что не замечаю этого.
     - Что  собираешься делать?  -  прямо спросил Снаут,  когда мы  кончили
есть.
     Он свалил всю посуду и  пустые банки в  умывальник и  вернулся в  свое
кресло.
     - Присоединяюсь  к вам.   У вас  есть какой-нибудь  план исследований?
Какой-нибудь новый стимулятор, рентген или что-нибудь в этом роде. А?
     - Рентген? - брови Снаута поднялись. - Где ты об этом слышал?
     - Не помню...  Мне кто-то говорил,  Может быть,  на "Прометее". А что?
Уже применяете?
     - Я  не  знаю  подробностей,  Это  была  идея  Гибаряна.  Он  начал  с
Сарториусом... Но откуда ты можешь об этом знать?
     Я пожал плечами:
     - Не знаешь подробностей?  Ты ведь должен был в этом участвовать,  это
входит в твои... - Я не кончил и замолчал.
     Шум климатизаторов утих, температура держалась на сносном уровне.
     Снаут  встал,   подошел  к  пульту  управления  и  начал  для  чего-то
поворачивать ручки.  Это было бессмысленно, главный выключатель находился в
нулевом положении. Немного погодя он, даже не повернувшись ко мне, заметил:
     - Нужно будет выполнить все формальности в связи с этим...
     - Да?
     Он обернулся и  с  бешенством взглянул на меня.  Не могу сказать,  что
умышленно старался вывести его из  равновесия.  Ничего не  понимая в  игре,
которая здесь велась,  я  стремился держаться сдержанно.  Его  острый кадык
ходил над черным воротником свитера.
     - Ты был у Гибаряна, - сказал вдруг Снаут.
     Это не был вопрос. Подняв брови, я спокойно смотрел ему в лицо.
     - Был в его комнате, - повторил он.
     Я  сделал движение головой,  как бы говоря:  "Предположим,  Ну и что?"
Пусть он говорит дальше.
     - Кто там был?
     Он знал о ней!!!
     - Никто. А кто там мог быть? - спросил я.
     - Почему же ты меня не впустил?
     Я усмехнулся:
     - Испугался.  Ты сам меня предостерегал, и, когда ручка повернулась, я
инстинктивно задержал ее.  Почему ты  не  сказал,  что это ты?  Я  бы  тебя
впустил.
     - Я думал, что это Сарториус, - сказал он неуверенно,
     - Ну и что?
     - Что  ты  думаешь об  этом...  о  том,  что произошло?  -  ответил он
вопросом на вопрос.
     Я заколебался.
     - Ты должен знать больше, чем я. Где он?
     - В холодильнике,  - ответил Снаут тотчас же. - Мы перенесли его сразу
же... утром... жара...
     - Где вы его нашли?
     - В шкафу.
     - В шкафу? Он был уже мертвым?
     - Сердце ещ