рукой
утрированный прощальный жест,  одновременно поднял  глаза  к  потолку,  как
будто следил за каким-то улетающим предметом,  -  то будешь подлецом? А так
нет? Улыбаться, когда хочется выть, изображать радость и спокойствие, когда
хочется кусать пальцы,  тогда не подлец?  А  что если здесь нельзя не быть?
Что тогда? Будешь бросаться на Снаута, который во всем виноват, да? Ну, так
вдобавок ты еще и идиот, мой милый...
     - Ты говоришь о себе, - проговорил я, опустив голову. - Я... люблю ее.
     - Кого? Свое воспоминание?
     - Нет.  Ее.  Я сказал тебе, что она хотела сделать. Так не поступил бы
ни один... настоящий человек.
     - Сам признаешь...
     - Не лови меня на слове.
     - Хорошо.  Итак,  она тебя любит. А ты хочешь ее любить. Это не одно и
то же.
     - Ошибаешься.
     - Кельвин,  мне очень неприятно,  но  ты  сам заговорил об  этих своих
интимных делах.  Не любишь. Любишь. Она готова отдать жизнь. Ты тоже. Очень
трогательно,  очень красиво,  возвышенно,  все,  что хочешь. Но всему этому
здесь нет  места.  Нет.  Понимаешь?  Нет,  ты  этого не  хочешь понять.  Ты
впутался в  дела сил,  над которыми мы не властны,  в кольцевой процесс,  в
котором она частица.  Фаза. Повторяющийся ритм. Если бы она была... если бы
тебя преследовало готовое сделать для тебя все чудовище,  ты  бы ни секунды
не колебался, чтобы устранить его. Правда?
     - Правда.
     - А может... может, она именно потому не выглядит таким чудовищем! Это
связывает тебе руки? Да ведь о том-то и идет речь, чтобы они были связаны!
     - Это еще одна гипотеза к миллиону тех,  в библиотеке.  Снаут,  оставь
это, она... Нет. Не хочу об этом с тобой говорить.
     - Хорошо.  Сам начал. Но подумай только, что в сущности она зеркало, в
котором отражается часть  твоего  мозга.  Если  она  прекрасна,  то  только
потому,  что  прекрасно было твое воспоминание.  Ты  дал рецепт.  Кольцевой
процесс, не забывай.
     - Ну и чего же ты хочешь от меня? Чтобы я... чтобы я ее... устранил? Я
уже спрашивал тебя: зачем? Ты не ответил.
     - Сейчас отвечу.  Я  не напрашивался на этот разговор.  Не лез в  твои
дела.  Ничего тебе не приказывал и не запрещал,  и не сделал бы этого, если
бы даже мог. Это ты сам пришел сюда и выложил мне все, а знаешь зачем? Нет?
Затем,  чтобы снять это с себя.  Свалить.  Я знаю эту тяжесть, мой дорогой!
Да,  да,  не прерывай меня.  Я тебе не мешаю ни в чем,  но ты хочешь, чтобы
помешал.  Если бы я стоял у тебя на пути,  может,  ты бы мне голову разбил.
Тогда имел бы дело со мной,  с кем-то,  слепленным из той же крови и плоти,
что и  ты,  и  сам бы чувствовал как человек.  А  так...  не можешь с  этим
справиться и поэтому споришь со мной... а по сути дела с самим собой! Скажи
мне еще,  что страдание согнуло бы тебя,  если бы она вдруг исчезла... нет,
ничего не говори.
     - Ну,  знаешь!  Я пришел, чтобы сообщить просто из чувства лояльности,
что собираюсь покинуть с ней Станцию,  -  отбивал я его атаку,  но для меня
самого это прозвучало неубедительно.
     Снаут пожал плечами.
     - Очень  может  быть,  что  ты  останешься при  своем мнении.  Если  я
высказался по  этому поводу,  то только потому,  что ты лезешь все выше,  а
падать с высоты, сам понимаешь... Приходи завтра утром около девяти наверх,
к Сарториусу... Придешь?
     - К Сарториусу?  -  удивился я.  -  Но ведь он никого не впускает.  Ты
говорил, что даже позвонить нельзя.
     - Теперь он  как-то справился.  Мы об этом не говорим,  знаешь.  Ты...
совсем другое дело. Ну, это неважно. Придешь завтра?
     - Приду.
     Я смотрел на Снаута. Его левая рука будто случайно скрылась за дверцей
шкафа.  Когда они открылись?  Пожалуй, уже давно, но в пылу неприятного для
меня  разговора  я  не  обратил  на  это  внимания.  Как  неестественно это
выглядело... Как будто... что-то там прятал. Или кто-то держал его за руку.
Я облизал губы.
     - Снаут, что ты?..
     - Выйди, - сказал он тихо и очень спокойно. - Выйди.
     Я  вышел  и  закрыл  за  собой  дверь,  освещенную  догорающим красным
заревом.  Хари сидела на полу в каких-нибудь десяти шагах от двери, у самой
стены. Увидев меня, вскочила.
     - Видишь?  -  сказала,  глядя на меня блестящими глазами.  -  Удалось,
Крис... Я так рада, Может... может, будет все лучше...
     - О, наверняка, - ответил я рассеянно.
     Мы возвращались к себе, а я ломал голову над загадкой этого идиотского
шкафа.  Значит,  значит, спрятал там?.. И весь этот разговор?.. Щеки у меня
начали гореть так,  что я невольно потер их. Что за сумасшествие. И до чего
мы договорились? Ни до чего. Правда, завтра утром...
     И вдруг меня охватил страх,  почти такой же, как в последнюю ночь. Моя
энцефалограмма.  Полная  запись  всех  мозговых  процессов,  переведенных в
колебания пучка  лучей,  будет  послана вниз.  В  глубины этого необ®ятного
безбрежного чудовища.  Как он  сказал:  "Если бы она исчезла,  ты бы ужасно
страдал,  а?" Энцефалограмма - это полная запись. Подсознательных процессов
тоже. А если я хочу, чтобы она исчезла, умерла? Разве иначе меня удивило бы
так,  что  она  пережила  это  ужасное  покушение?  Можно  ли  отвечать  за
собственное подсознание?  Если я  не  отвечаю за  него,  то  кто?..  Что за
идиотизм?  За каким чертом я согласился,  чтобы именно мою...  мою... Могу,
конечно,  заучить предварительно эту запись,  но  ведь прочитать не  сумею.
Этого никто не может.  Специалисты в состоянии лишь определить, о чем думал
подопытный,   но  только  в  самых  общих  чертах:   что  решал,  например,
математическую  задачу,   но  сказать,  какую,  они  уже  не  в  состоянии.
Утверждают,  что это невозможно,  так как энцефалограмма -  случайная смесь
огромного множества одновременно протекающих процессов и  только  часть  их
имеет психическую "подкладку".  А  подсознание?..  О  нем  вообще не  хотят
говорить,   а  где  уж  им  читать  чьи-то  воспоминания,  подавленные  или
неподавленные...  Но почему я так боюсь?  Сам ведь говорил утром Хари,  что
этот  эксперимент ничего не  даст.  Уж  если  наши нейрофизиологи не  умеют
читать записи, то как же этот страшно чужой, черный, жидкий гигант...
     Но  он  вошел неизвестно как,  чтобы измерить всю  мою память и  найти
самую болезненную ее частичку. Как же в этом сомневаться? И если без всякой
помощи,   без   какой-либо  "лучевой  передачи",   вторгаясь  через  дважды
герметизированный панцирь, сквозь тяжелую броню Станции, нашел в ней меня и
ушел с добычей...
     - Крис?.. - тихо позвала Хари.
     Я стоял у окна, уставившись невидящими глазами в начинающуюся ночь.
     Если она потом исчезнет,  то это будет означать,  что я  хотел...  Что
убил ее.  Не ходить туда?  Они не могут меня заставить.  Но что я скажу им?
Это - нет. Не могу. Значит, нужно притворяться, нужно врать снова и всегда.
И  это потому,  что,  может быть,  во мне есть мысли,  намерения,  надежды,
страшные,  преступные,  а  я  ничего  о  них  не  знаю.  Человек отправился
познавать иные  миры,  иные  цивилизации,  не  познав до  конца собственных
тайников, закоулков, колодцев, забаррикадированных темных дверей. Выдать им
ее... от стыда? Выдать только потому, что у меня недостает отваги?
     - Крис... - еще тише, чем до этого, шепнула Хари.
     Я скорее почувствовал, чем услышал, как она бесшумно подошла ко мне, и
притворился,  что ничего не заметил. В этот момент я хотел быть один. Я еще
ни на что не решился,  ни к  чему не пришел...  Глядя в  темнеющее небо,  в
звезды,  которые были  только прозрачной тенью  земных звезд,  я  стоял без
движения,  а в пустоте,  пришедшей на смену бешеной гонке мыслей, росла без
слов мертвая,  равнодушная уверенность,  что там,  в  недостижимых для меня
глубинах  сознания,  там  я  уже  выбрал  и,  притворяясь,  что  ничего  не
случилось, не имел даже силы, чтобы презирать себя.


        ЭКСПЕРИМЕНТ

     - Крис, это из-за того эксперимента?
     От звука ее голоса я  вздрогнул.  Я уже несколько часов лежал без сна,
погрузившись в  темноту,  совсем один.  Я  не  слышал даже ее  дыхания и  в
запутанном лабиринте ночных мыслей,  призрачных, наполовину бессмысленных и
приобретающих от этого новое значение, забыл о ней.
     - Что...  откуда ты  знаешь,  что  я  не  сплю?..  -  Мой голос звучал
испуганно.
     - По тому,  как ты дышишь...  - ответила она тихо и как-то виновато. -
Не хотела тебе мешать... Если не можешь, не говори...
     - Нет, почему же. Да, это тот эксперимент. Угадала.
     - Чего они от него ждут?
     - Сами не  знают.  Чего-то.  Чего-нибудь.  Эта  операция называется не
"Мысль",  а  "Отчаяние".  Теперь нужно  только одно:  человек,  у  которого
хватило бы  смелости взять на себя ответственность за решение,  но этот вид
смелости большинство считает обычной трусостью, потому что это отступление,
понимаешь,  примирение,  бегство,  недостойное человека. Как будто достойно
человека вязнуть,  захлебываться и  тонуть в чем-то,  чего он не понимает и
никогда не поймет.
     Я остановился, но, прежде чем мое учащенное дыхание успокоилось, новая
волна гнева захлестнула меня:
     - Разумеется,  никогда нет недостатка в людях с практическим взглядом.
Они говорили, что если даже контакт не удастся, то, изучая эту плазму - все
эти  шальные живые создания,  которые выскакивают из  нее на  сутки,  чтобы
снова исчезнуть,  - мы познаем тайну материи, будто не знали, что это ложь,
что это равносильно посещению библиотеки, где книги написаны на неизвестном
языке, так что можно только рассматривать цветные переплеты... А как же!
     - А есть еще такие планеты?
     - Неизвестно. Может, и есть, но мы знаем только одну. Во всяком случае
это что-то  очень редкое,  не так,  как Земля.  Мы...  мы обычны,  мы трава
Вселенной и  гордимся этой нашей обыкновенностью,  которая так  всеобща,  и
думаем,  что  в  ней все можно уместить.  Это была такая схема,  с  которой
отправлялись смело и радостно вдаль, в иные миры! Но что же это такое, иные
миры?  Покорим их  или  будем  покорены,  ничего  другого не  было  и  этих
несчастных мозгах... А, ладно. Не стоит.
     Я встал и на ощупь нашел в аптечке коробочку со снотворным.
     - Буду спать,  дорогая, - сказал я, отворачиваясь в темноту, в которой
высоко шумел вентилятор. - Должен спать. Или сам не знаю...
     Утром,  когда я проснулся свежим и отдохнувшим,  эксперимент показался
мне чем-то совсем незначительным. Я не понимал, как мог придавать ему такое
значение.  То,  что Хари должна пойти со мной в лабораторию, тоже мало меня
волновало.  Все  ее  усилия  становились напрасны  после  того,  как  я  на
несколько минут уходил из комнаты.  Я  отказался от дальнейших попыток,  на
которых  она   настаивала  (готовая  даже   позволить  запереть  себя),   и
посоветовал ей взять с собой какую-нибудь книжку.
     Больше самой процедуры меня интересовало,  что я  увижу в лаборатории.
Кроме больших дыр в  стеллажах и шкафах (в некоторых шкафах еще недоставало
стенок,  а  плита одной двери была в звездообразных трещинах,  словно здесь
недавно  происходила  борьба  и  ее  следы  были  поспешно,   но  аккуратно
ликвидированы), в этом светло-голубом зале не было ничего примечательного.
     Снаут,  хлопотавший возле аппаратуры,  вел себя весьма удачно,  приняв
появление Хари как  нечто совершенно обыкновенное,  и  слегка поклонился ей
издали.  Когда  он  смачивал мне  виски  и  лоб  физиологическим раствором,
появился Сарториус.  Он вошел в маленькую дверь, ведущую куда-то в темноту.
На нем был белый халат и черный защитный фартук,  достававший до щиколоток.
Он  поздоровался со  мной так,  будто мы были сотрудниками большого земного
института и  расстались только вчера.  Лишь теперь я  заметил,  что мертвое
выражение его лицу придают контактные стекла,  которые он  носил под веками
вместо очков.
     Скрестив на груди руки, Сарториус смотрел, как Снаут обматывает бинтом
приложенные к моей голове электроды.  Он несколько раз оглядел зал,  как бы
вообще не  замечая Хари,  которая сидела на маленькой скамеечке,  у  стены,
с®ежившаяся,  несчастная, и притворялась, что читает книгу. Снаут отошел от
моего кресла.  Я  пошевелил тяжелой от  металла и  проводов головой,  чтобы
видеть,  как он включает аппаратуру,  но Сарториус неожиданно поднял руки и
заговорил с воодушевлением:
     - Доктор Кельвин, прошу вас быть внимательным. Я не намерен ничего вам
приказывать,  так как это не дало бы результата, но прошу прекратить думать
о  себе,  обо  мне,  о  коллеге Снауте,  о  каких-либо других лицах,  чтобы
исключить все случайности и сосредоточиться на деле,  для которого мы здесь
находимся.  Земля и Солярис,  поколения исследователей, составляющих единое
целое,  хотя  отдельные люди  имеют начало и  конец,  наша  настойчивость в
стремлении установить интеллектуальный контакт,  длина  исторического пути,
пройденного человечеством,  уверенность в  том,  что  он  будет  продолжен,
готовность к  любым жертвам и  трудностям,  к подчинению всех личных чувств
этой  нашей  миссии -  вот  темы,  которые должны заполнить ваше  сознание.
Правда,  течение мыслей не зависит целиком от вашего желания, но то, что вы
здесь    находитесь,    подтверждает   подлинность    представленной   мной
последовательности.  Если вы не будете уверены,  что справитесь с  задачей,
прошу  сообщить об  этом,  коллега  Снаут  повторит запись.  Времени у  нас
достаточно.
     Последние слова  он  проговорил с  бледной сухой  улыбкой,  которая не
сделала его взгляд менее пронзительным.
     У  меня внутри все переворачивалось от потока этих серьезных,  с такой
значительностью   провозглашенных   фраз.    К   счастью,   Снаут   прервал
продолжительную паузу.
     - Можно,   Крис?  -  спросил  он,  опершись  локтем  о  высокий  пульт
электроэнцефалографа небрежно  и  фамильярно,  словно  опирался  на  спинку
кресла. Я был благодарен ему за то, что он назвал меня по имени.
     - Можно, - ответил я, закрывая глаза.
     Волнение,  которое опустошило мой  мозг,  исчезло,  как  только  Снаут
кончил  крепить электроды и  положил пальцы  на  кнопки.  Сквозь  ресницы я
увидел  розоватый  свет  контрольных лампочек  на  черной  панели  прибора.
Постепенно пропадало неприятное ощущение от прикосновения влажных, холодных
электродов. Я был как серая неосвещенная арена. Эту пустоту наблюдала толпа
зрителей,  возвышающаяся амфитеатром вокруг молчания,  в  котором нарастало
ироническое  презрение  к   Сарториусу  и  Миссии.   Напряжение  внутренних
наблюдателей ослабевало.  "Хари?"  -  я  подумал  это  слово  на  пробу,  с
бессознательным  беспокойством,   готовый  сразу  же   отступить.   Но  моя
бдительная,  слепая  аудитория  не  протестовала.  Некоторое  время  я  был
сплошной  чувствительностью,  искренней  жалостью,  готовый  к  мучительным
долгим жертвам.  Хари наполняла меня без  форм,  без силуэта,  без лица,  и
вдруг сквозь безличный,  отчаянно сентиментальный образ во  всем авторитете
своего  профессорского обличья  привиделся мне  в  серой  тьме  Гезе,  отец
соляристики и  соляристов.  Но  не о  грязевом извержении,  не о  зловонной
пучине,  поглотившей его  золотые очки  и  аккуратно расчесанные седые усы,
думал  я.  Я  видел  только гравюру на  титульном листе  монографии,  густо
заштрихованный фон,  которым  художник окружил  его  голову,  так  что  она
оказалась в ореоле.  Его лицо было так похоже, не чертами, а добросовестной
старомодной рассудительностью, на лицо моего отца, что в конце концов я уже
не знал,  кто из них смотрит на меня.  У  них обоих не было могилы,  вещь в
наше время настолько обычная и  частая,  что не  вызывала никаких особенных
переживаний.
     Образ уже пропадал, а я на одно, не знаю, какое долгое мгновение забыл
о Станции,  об эксперименте, о Хари, о черном океане, обо всем, наполненный
быстрой,  как  молния,  уверенностью,  что те  двое,  уже не  существующие,
страшно маленькие,  превращенные в засохшее болото люди справились со всем,
что  их   встретило,   и   исходящий  от  этого  открытия  покой  уничтожил
бесформенную толпу,  которая окружала серую  арену  в  немом ожидании моего
поражения.
     Одновременно с  двойным  щелчком,  выключившим аппаратуру,  по  глазам
ударил свет.  Сарториус,  стоявший все  в  той  же  позе,  смотрел на  меня
изучающе.  Снаут,  повернувшись к нему спиной,  возился с приборами,  будто
умышленно шлепая сваливающимися с ног сандалиями.
     - Как  вы  считаете,  доктор Кельвин,  удалось?  -  прозвучал носовой,
отталкивающий голос Сарториуса.
     - Да, - ответил я.
     - Вы в  этом уверены?  -  с оттенком удивления и даже подозрительности
спросил Сарториус.
     - Да.
     Моя  уверенность и  резкий тон  сбили  с  него  на  мгновение холодную
важность.
     - Это...  хорошо,  -  пробурчал он и осмотрелся,  как бы не зная,  что
теперь со мной делать.
     Снаут подошел ко мне и начал снимать повязку.
     Я встал и прошелся по залу,  и в это время Сарториус,  который исчез в
темноте,  вернулся  с  уже  проявленной и  высохшей  пленкой.  На  полутора
десятках  метров  записи  тянулись  дрожащие  линии  со  светлыми  зубцами,
какая-то  плесень или паутина,  растянутая на черной скользкой целлулоидной
пленке.
     Мне  больше нечего было делать,  но  я  не  ушел.  Те  двое вставили в
оксидированную  кассету   модулятора  запись,   конец   которой   Сарториус
просмотрел еще  раз,  недоверчиво насупившись,  словно пытался расшифровать
заключенный в этих трепещущих линиях смысл.
     Остальная  часть  эксперимента была  невидима.  Я  видел  только,  что
делается,  когда они  подошли к  пультам управления и  привели аппаратуру в
действие. Ток проснулся со слабыми басовитым мурлыканьем в обмотках катушек
под  стальным полом,  и  только потом  огоньки на  вертикальных остекленных
трубках   указателей  побежали   вниз,   показывая,   что   большой   тубус
рентгеновского  аппарата   опускается   в   вертикальный   колодец,   чтобы
остановиться в  его  открытой горловине.  Огоньки застыли на  самых  нижних
делениях шкалы,  и  Сарториус начал увеличивать напряжение,  пока  стрелки,
точнее,  белые просветы,  которые их  заменяли,  не  сделали,  покачиваясь,
полного оборота.  Гудение стало едва слышным, ничего больше не происходило,
бобины с  пленкой вращались под  кожухом,  так  что  даже этого нельзя было
увидеть, счетчик метража тихонько постукивал, как часовой механизм.
     Хари смотрела поверх книги то на меня, то на них. Я подошел к ней. Она
взглянула испытующе. Эксперимент уже кончился. Сарториус медленно подошел к
большой конусной головке аппарата.
     - Идем?.. - одними губами спросила Хари.
     Я кивнул головой.  Она встала. Не прощаясь ни с кем - это выглядело бы
слишком бессмысленным, - я прошел мимо Сарториуса.
     Высокие окна  верхнего коридора заполнял закат исключительной красоты.
Это  был  не   обычный,   унылый,   распухший  багрянец,   а   все  оттенки
затуманенного,  как  бы  обсыпанного мельчайшим  серебром  розового  цвета.
Тяжелая,   неподвижно  всхолмленная  чернь   бесконечной  равнины   океана,
казалось,  отвечая на  это теплое сияние,  искрилась мягким буро-фиолетовым
отблеском. Только у самого горизонта небо упорно оставалось рыжим.
     Внезапно я  остановился посредине нижнего коридора.  Я  просто не  мог
думать о том,  что снова,  как в тюремной камере, мы закроемся в кабине, из
которой виден только океан.
     - Хари,  -  сказал я,  -  знаешь...  я заглянул бы в библиотеку...  Ты
ничего не имеешь против?
     - О,  с  удовольствием,  поищу что-нибудь почитать,  -  ответила она с
немного искусственным оживлением.
     Я чувствовал,  что со вчерашнего дня между нами образовалась трещина и
что я  должен быть с ней добрее,  но меня охватила полная апатия.  Не знаю,
что могло бы меня из нее вывести.
     Мы вернулись обратно и вошли в маленький тамбур. Здесь было три двери,
а между ними цветы, словно в каких-то витринах за большими кр