уумов,  Для него все это прозрачное стекло.  Он ведь проникал внутрь
наших мозгов.
     - Ну, хорошо. Но что из этого следует? Что ты хочешь доказать? Если он
может оживить,  создать человека,  который не существует вне моей памяти, и
сделать это так, что ее глаза, жесты, ее голос... голос...
     - Говори! Говори дальше, слышишь!!!
     - Говорю...  говорю...  Да.  Итак... голос... из этого следует, что он
может читать в нас, как в книге. Понимаешь, что я хочу сказать?
     - Да. Что, если бы хотел, мог бы понять нас.
     - Конечно. Разве это не очевидно?
     - Нет.  Вовсе нет.  Ведь он  мог взять только производственный рецепт,
который состоит не  из  слов.  Это сохранившаяся в  памяти запись,  то есть
белковая структура, как головка сперматозоида или яйцо. В мозгу нет никаких
слов,   чувств,  воспоминание  человека  -  это  образ,  записанный  языком
нуклеиновых кислот на молекулярных асинхронных кристаллах. Ну он и взял то,
что  было в  нас  лучше всего вытравлено,  сильнее всего заперто,  наиболее
полно,  наиболее глубоко отпечатано,  понимаешь? Но он совсем не должен был
знать,  что это для нас значит,  какой имеет смысл.  Так же  как если бы мы
сумели  создать  симметриаду  и  бросили  ее  в  океан,  зная  архитектуру,
технологию и  строительные материалы,  но не понимая,  для чего она служит,
чем она для него является...
     - Это возможно,  -  сказал я.  -  Да,  это возможно. В таком случае он
совсем...  может,  вообще не хотел растоптать нас и  смять.  Может быть.  И
только случайно... - У меня задрожали губы.
     - Кельвин!
     - Да,  да.  Хорошо. Уже все в порядке. Ты добрый. Он тоже. Все добрые.
Но зачем? Об®ясни мне. Зачем? Для чего ты это сделал? Что ты ей сказал?
     - Правду.
     - Правду, правду! Что?
     - Ты ведь знаешь. Пойдем-ка лучше ко мне. Будем писать рапорт. Пошли.
     - Погоди.  Чего  же  ты  все-таки хочешь?  Ведь не  собираешься же  ты
остаться на Станции?..
     - Да, я хочу остаться. Хочу.


        СТАРЫЙ МИМОИД

     Я сидел у большого окна и смотрел в океан. У меня не было никаких дел.
Рапорт,  отработанный за  пять  дней,  превратился  теперь  в  пучок  волн,
мчащийся сквозь пустоту где-то  за созвездием Ориона.  Добравшись до темной
пылевой туманности,  занимающей об®ем в восемь триллионов кубических миль и
поглощающей лучи света и  любые другие сигналы,  он натолкнется на первый в
длинной цепи передатчик.  Отсюда,  от одного радиобуя к  другому,  скачками
длиной  в  миллиарды километров он  будет  мчаться по  огромной дуге,  пока
последний  передатчик,  металлическая  глыба,  набитая  тесно  упакованными
точными   приборами,   с   удлиненной  мордой   направленной  антенны,   не
сконцентрирует его  последний раз и  не  швырнет дальше в  пространство,  к
Земле.  Потом пройдут месяцы,  и  точно такой же пучок энергии,  за которым
потянется  борозда  ударной  деформации  гравитационного  поля   Галактики,
отправленный с Земли,  достигнет начала космической тучи, проскользнет мимо
нее  по  ожерелью свободно дрейфующих буев и,  усиленный ими,  не  уменьшая
скорости, помчится к двум солнцам Соляриса.
     Океан под высоким красным солнцем был чернее,  чем обычно.  Рыжая мгла
сплавляла его  с  небом.  День был удивительно душный,  как будто предвещал
одну  из  тех  исключительно редких и  невообразимо яростных бурь,  которые
несколько раз в году бывают на планете. Существовали основания считать, что
ее единственный обитатель контролирует климат и эти бури вызывает сам.
     Еще  несколько месяцев мне придется смотреть из  этих окон,  с  высоты
наблюдать восходы белого  золота  и  скучного багрянца,  время  от  времени
отражающиеся  в  каком-нибудь  жидком  извержении,   в  серебристом  пузыре
симметриады,   следить  за   движением  наклонившихся  от   ветра  стройных
быстренников,   встречать  выветрившиеся,   осыпающиеся  мимоиды.   В  один
прекрасный день  экраны всех  визиофонов наполнятся светом,  вся  давно уже
мертвая  электронная  система  сигнализации оживет,  запущенная  импульсом,
посланным  с  расстояния сотен  тысяч  километров,  извещая  о  приближении
металлического колосса,  который с  протяжным громом гравитаторов опустится
над  океаном.  Это будет "Улисс",  или "Прометей",  или какой-нибудь другой
большой  крейсер  дальнего плавания.  Люди,  спустившиеся с  плоской  крыши
Станции  по  трапу,  увидит  шеренги  бронированных,  массивных  автоматов,
которые не делят с  человеком первородного греха и  настолько невинны,  что
выполняют каждый приказ.  Вплоть до  полного уничтожения себя или преграды,
которая  стоит  у   них  на  пути,   если  так  была  запрограммирована  их
кристаллическая память.  А  потом  звездолет поднимается,  обогнав звук,  и
только потом достигнет океана конус разбитого на басовые октавы грохота,  а
лица всех людей на  мгновение прояснятся от  мысли,  что  они  возвращаются
домой.
     Но у  меня нет дома.  Земля?  Я  думаю о  ее больших,  набитых людьми,
шумных городах,  в  которых потеряюсь,  исчезну почти так  же,  как если бы
совершил то,  что хотел сделать на  вторую или третью ночь,  -  броситься в
океан,  тяжело  волнующийся внизу.  Я  утону  в  людях.  Буду  молчаливым и
внимательным,  и  за  это  меня будут ценить товарищи.  У  меня будет много
знакомых,  даже приятелей,  и женщины,  а может,  и одна женщина. Некоторое
время  я  должен  буду  делать  усилие,  чтобы  улыбаться,  раскланиваться,
вставать,  выполнять тысячи мелочей,  из которых складывается земная жизнь.
Потом все войдет в норму.  Появятся новые интересы,  новые занятия, но я не
отдамся им весь.  Ничему и никому никогда больше.  И,  быть может, по ночам
буду смотреть туда,  где на  небе тьма пылевой тучи,  как черная занавеска,
задерживает блеск двух солнц,  и  вспоминать все,  даже то,  что  я  сейчас
думаю. И еще я вспомню со снисходительной улыбкой, в которой будет немножко
сожаления,  но одновременно и превосходства, мое безумие и надежды. Я вовсе
не считаю себя, того, из будущего, хуже, чем тот Кельвин, который был готов
на все для дела,  названном Контактом. И никто не будет иметь права осудить
меня.
     В  кабину вошел Снаут.  Он  осмотрелся,  взглянул на меня.  Я  встал и
подошел к столу.
     - Тебе что-нибудь нужно?
     - Мне кажется,  что тебе нечего делать?  - спросил он, моргая. - Я мог
бы дать тебе кое-какие вычисления, правда, это не срочно...
     - Спасибо, - усмехнулся я. - Не требуется.
     - Ты в этом уверен? - спросил он, глядя в окно.
     - Да, я размышлял о разных вещах и...
     - Предпочел бы,  чтобы ты  столько не  думал,  -  начал Снаут и  вдруг
совсем тихо, каким-то другим голосом сказал: - Мимоид...
     - Что? А, да. Я его уже заметил. Он очень старый.
     Мы оба смотрели в подернутое рыжей мглой небо.
     - Полечу,  -  сказал я  неожиданно.  -  Тем  более что еще ни  разу не
покидал Станции, а это удачный повод. Вернусь через полчаса.
     - Что такое? - У Снаута округлились глаза. - Полетишь? Куда?
     - Туда,  -  показал я на маячившую в тумане глыбу. - Что этому мешает?
Возьму маленький вертолет...  Знаешь,  было бы смешно, если бы на Земле мне
пришлось когда-нибудь признаться, что я, солярист, ни разу не поставил ногу
на поверхность Соляриса.

     Я  отошел от вертолета на полтора десятка шагов и  уселся на шершавую,
потрескавшуюся "землю". Черная волна тяжело вползла на берег, расплющилась,
стала совсем бесцветной и откатилась,  оставив тонкие дрожащие нитки слизи.
Я  спустился  ниже  и  протянул  руку  к  следующей волне.  Она  немедленно
повторила тот феномен, который люди увидели впервые почти столетие назад, -
задержалась,  немного отступила, охватила мою руку, не дотрагиваясь до нее,
так,  что  между  поверхностью рукавицы  и  внутренней стенкой  углубления,
которое  сразу  же  сменило  консистенцию,  став  упругим,  осталась тонкая
прослойка воздуха.  Я  медленно поднял руку.  Волна,  точнее ее узкий язык,
потянулась  за   ней   вверх,   по-прежнему  окружая  мою   ладонь  светлым
грязно-зеленым комком. Я встал, так как не мог поднять руку выше, перемычка
студенистой субстанции напряглась,  как натянутая струна,  но не порвалась.
Основание  совершенно  расплющенной  волны,  словно  удивительное существо,
терпеливо ожидающее окончания этих исследований,  прильнуло к берегу вокруг
моих ног,  также не прикасаясь к ним. Казалось, что из океана вырос тягучий
цветок,  чашечка  которого окружила мои  пальцы,  став  их  точным,  только
негативным изображением.  Я отступил.  Стебель задрожал и неохотно вернулся
вниз, эластичный, колеблющийся, неуверенный, волна приподнялась, вбирая его
в себя,  и исчезла за обрезом берега. Я повторил эту игру, и снова, как сто
лет   назад,   какая-то   очередная  волна  равнодушно  откатилась,   будто
насытившись новыми впечатлениями.  Я знал, что пробуждения ее "любопытства"
пришлось бы  ждать несколько часов.  Я  снова сел,  но это зрелище,  хорошо
известное мне теоретически,  что-то  во мне изменило.  Теория не могла,  не
сумела заменить реального ощущения.
     В  зарождении,  росте и  распространении этого существа,  в каждом его
отдельном движении и  во всех вместе появлялась какая-то осторожная,  но не
пугливая  наивность.  Оно  страстно,  порывисто старалось познать,  постичь
новую,  неожиданно  встретившуюся  форму  и  на  полдороге  вынуждено  было
отступить,  когда  появилась  необходимость нарушить  таинственным  законом
установленные границы.  Эта  резвая  любознательность совсем не  вязалась с
гигантом,  который, сверкая, простирался до самого горизонта. Никогда я так
не ощущал его исполинской реальности, чудовищного, абсолютного молчания.
     Подавленный,  ошеломленный,  я погружался в,  казалось бы, недоступное
состояние неподвижности,  все стремительнее соединялся с этим жидким слепым
колоссом и  без  малейшего насилия над  собой,  без слов,  без единой мысли
прощал ему все.
     Всю  последнюю неделю я  вел себя так рассудительно,  что недоверчивый
взгляд Снаута перестал меня  преследовать.  Наружно я  был  спокоен,  но  в
глубине души,  не  отдавая себе в  этом отчета,  чего-то ожидал.  Чего?  Ее
возвращения?  Как я мог?  Я ни на секунду не верил, что этот жидкий гигант,
который уготовил в себе гибель многим сотням людей,  к которому десятки лет
вся моя раса напрасно пыталась протянуть хотя бы ниточку понимания, что он,
поднимающий  меня,  как  пылинку,  даже  не  замечая  этого,  будет  тронут
трагедией двух людей. Но ведь его действия были направлены к какой-то цели.
Правда,  я даже в этом не был до конца уверен. Но уйти - значило отказаться
от   этого  исчезающе  маленького,   может  быть,   только  в   воображении
существующего шанса,  который скрывало будущее. Итак, года среди предметов,
вещей,  до которых мы оба дотрагивались,  помнящих еще наше дыхание? Во имя
чего? Надежды на  ее возвращение?  У  меня не было надежды.  Но жило во мне
ожидание,   последнее,  что  у  меня  осталось  от  нее.  Каких  свершений,
издевательств, каких мук я еще ожидал? Не знаю. Но я твердо верил в то, что
не прошло время ужасных чудес.



     Закопане,
     июнь 1959 - июнь 1960


     Авторизованный перевод с польского Дм. Брускина