и дня
назад я  сидела утром у  твоей постели и  ждала,  пока ты проснешься,  я не
знала ничего.  У  меня такое чувство,  словно это было очень,  очень давно.
Вела себя так,  будто я  не в  своем уме.  В голове был какой-то туман.  Не
понимала, что было раньше, а что позднее, и ничему не удивлялась, как после
наркоза или долгой болезни.  И даже думала, что, может, я болела, только ты
не  хочешь этого  говорить.  Но  потом  все  больше мелочей заставляло меня
задумываться.   Какие-то  проблески  появились  после  твоего  разговора  в
библиотеке с этим, как его, со Снаутом. Но ты не хотел мне ничего говорить,
тогда  я   встала  ночью  и   включила  магнитофон.   Соврала  тебе  только
один-единственный раз,  я его спрятала потом,  Крис.  Тот, кто говорил, как
его звали?
     - Гибарян.
     - Да,  Гибарян. Тогда я поняла все, хотя, честно говоря, больше ничего
не понимаю.  Не знала одного,  я не могу...  я не... это так и будет... без
конца.  Об этом он ничего не говорил.  Впрочем,  может,  и  говорил,  но ты
проснулся,  и я выключила магнитофон.  Но и так услышала достаточно,  чтобы
понять, что я не человек, а только инструмент.
     - Что ты говоришь?
     - Да.  Для изучения твоих реакций или что-то в этом роде. У каждого из
вас  есть  такое...  такая,  как  я.  Это  основано  на  воспоминаниях  или
фантазии...  подавленной.  Что-то в этом роде.  Впрочем,  ты все это знаешь
лучше меня. Он говорил страшные, неправдоподобные вещи,  и, если бы все это
так не совпадало, я бы, пожалуй, не поверила!
     - Что не совпадало?
     - Ну,  что мне не нужен сон и  что я все время должна быть около тебя.
Вчера  утром я  еще  думала,  что  ты  меня  ненавидишь,  и  от  этого была
несчастна.  Какая же я  была глупая.  Но скажи,  сам скажи,  разве я  могла
представить?  Ведь он совсем не ненавидел ту,  свою,  но как о ней говорил!
Только тогда я поняла!  Только тогда я поняла,  что, как бы я ни поступила,
это все равно,  потому что,  хочу я или нет,  для тебя это все равно должно
быть пыткой.  И даже еще хуже, потому что орудия пытки мертвые и безвинные,
как камень, который может упасть и убить. А чтобы орудие могло желать добра
и любить, такого  я не могла  себе представить. Мне  хотелось бы рассказать
тебе хотя бы то, что во мне происходило тогда, когда поняла, когда  слушала
эту пленку. Может быть, это принесет тебе какую-то пользу. Я даже пробовала
записать...
     - Поэтому ты  и  зажгла  свет?  -  спросил я,  с  трудом издавая звуки
сдавленным горлом.
     - Да. Но из этого ничего не вышло. Потому что я искала в себе... -  их
-  чего-то  другого,  была  совершенно  сумасшедшей.  Некоторое  время  мне
казалось, что у меня  под кожей нет тела,  что во мне что-то  другое, что я
только... только снаружи... Чтобы тебя обмануть. Понимаешь?
     - Понимаю!
     - Если так вот лежать часами в ночи,  то мыслями можно уйти далеко,  в
очень странном направлении, знаешь...
     - Знаю...
     - Но я чувствую сердце и еще помнила,  что ты брал у меня кровь. Какая
у меня кровь, скажи мне, скажи правду. Теперь ведь можно.
     - Такая же, как моя.
     - Правда?
     - Клянусь тебе!
     - Что это значит?  Знаешь,  я  думала,  что,  может быть,  то спрятано
где-то  во мне,  что оно...  ведь оно может быть очень маленьким.  Но я  не
знала где.  Теперь я думаю,  что это были просто увертки с моей стороны,  я
очень боялась того, что хотела сделать, и искала какой-то другой выход. Но,
Крис,  если у меня такая же кровь...  если все так,  как ты говоришь, то...
Нет,  это невозможно. Ведь я уже умерла бы, правда! Значит, что-то все-таки
есть,  но где?  Может,  в  голове?  Но я ведь мыслю совершенно обычно...  и
ничего не знаю...  Если бы я мыслила тем, то должна была бы сразу все знать
и не любить,  только притворяться и знать,  что притворяюсь...  Крис, прошу
тебя, скажи мне все, что знаешь, может быть, удастся что-нибудь сделать?
     - Что должно удасться?
     Она молчала.
     - Хочешь умереть?
     - Пожалуй, да.
     Снова стало тихо. Я стоял перед ней, с®ежившийся, глядя на пустой зал,
на   белые   плиты  эмалированных  предметов,   на   блестящие  рассыпанные
инструменты, как будто отыскивая что-то очень нужное, и не мог этого найти.
     - Хари, можно мне что-то тебе сказать?
     Она ждала.
     - Это правда,  что ты не точно такая же,  как я. Но это не значит, что
ты хуже.  Наоборот. Впрочем, можешь думать об этом что хочешь, но благодаря
этому... ты не умерла.
     Какая-то детская, жалобная улыбка появилась на ее лице.
     - Значит ли это, что я... бессмертна?
     - Не знаю. Во всяком случае гораздо менее смертна, чем я.
     - Это страшно, - шепнула она.
     - Может быть, не так, как кажется.
     - Но ты не завидуешь мне...
     - Хари,  это,  пожалуй,  вопрос твоего... предназначения, так бы я это
назвал. Понимаешь, здесь, на Станции, твое предназначение в сущности так же
темно,  как  и  мое  и  каждого из  нас.  Те  будут  продолжать эксперимент
Гибаряна, и может случиться все...
     - Или ничего...
     - Или ничего.  И скажу тебе,  что хотел бы, чтобы ничего не случилось,
даже не из страха (хотя он тоже играет какую-то роль),  а  потому,  что это
ничего не даст. Только в этом я совершенно не уверен.
     - Ничего не даст. А почему? Речь идет об этом... океане?
     Она вздрогнула.
     - Да.  О контакте.  Они думают, что это очень просто. Контакт означает
обмен  какими-то  сведениями,  понятиями,  результатами...  Но  если  нечем
обмениваться?  Если слон не  является очень большой бактерией,  то океан не
может  быть  очень  большим  мозгом.   С   обеих  сторон  могут,   конечно,
производиться какие-то действия. В результате одного из них я смотрю сейчас
на тебя и пытаюсь тебе об®яснить, что ты мне дороже, чем те двенадцать лет,
которые я  посвятил Солярису,  и  что  я  хочу быть с  тобой.  Может,  твое
появление должно  быть  пыткой,  может,  услугой,  может,  микроскопическим
исследованием.  Выражением дружбы, коварным ударом, может, издевательством?
Может быть, всем вместе или - что кажется мне самым правдоподобным - чем-то
совсем иным.  Но  в  конце концов разве нас должны занимать намерения наших
родителей,  как бы они друг от друга ни отличались?  Ты можешь сказать, что
от  этих намерений зависит наше будущее,  и  с  этим я  соглашусь.  Не могу
предвидеть того,  что будет. Так же, как ты. Не могу даже обещать тебе, что
буду тебя всегда любить.  После того,  что случилось, я ничему не удивлюсь.
Может,  завтра ты станешь зеленой медузой? Это от нас не зависит. Но в том,
что от нас зависит, будем вместе. Разве этого мало?
     - Слушай,  -  сказала она,  -  есть что-то еще.  Я...  на нее... очень
похожа?
     - Была похожа... но теперь... я уже не знаю этого точно.
     - Как это?
     Она смотрела на меня большими глазами.
     - Ты ее уже заслонила.
     - И ты уверен, что не ее, а меня?.. Меня?..
     - Да.  Тебя.  Не знаю.  Боюсь, что, если бы ты и вправду была ею, я не
мог бы любить.
     - Почему?
     - Потому что сделал ужасную вещь.
     - Ей?
     - Да. Когда были...
     - Не говори.
     - Почему?
     - Потому что хочу, чтобы ты знал: я - не она.


        РАЗГОВОР

     На  следующий день,  вернувшись с  обеда,  я  нашел на столе под окном
записку от  Снаута.  Он  сообщал,  что  Сарториус пока прекратил работу над
аннигилятором и  пытается в  последний раз  воздействовать на  океан пучком
жесткого излучения.
     - Дорогая, - сказал я Хари, - мне нужно сходить к Снауту.
     Красный восход горел в океане и делил комнату на две части.  Мы стояли
в  тени.  За  ее  пределами все  казалось  сделанным из  меди,  можно  было
подумать, что любая книжка, упав с полки, зазвенит.
     - Речь идет о  том эксперименте.  Только не знаю,  как это сделать.  Я
хотел бы, понимаешь...
     - Не  об®ясняй,  Крис.  Мне  так  хочется...  Если бы  это не  длилось
долго...
     - Ну,  немного поговорить придется. Слушай, а если бы ты пошла со мной
и подождала в коридоре?
     - Хорошо. Но если я не выдержу?
     - Как это происходит?  -  спросил я и быстро добавил: - Я спрашиваю не
из любопытства,  понимаешь?  Но,  может быть,  разобравшись, ты смогла бы с
этим справиться.
     - Это страх,  -  ответила она,  немного побледнев.  -  Я  даже не могу
сказать,  чего боюсь,  потому что, собственно, не боюсь, а только... как бы
исчезаю. В последний момент чувствую такой стыд, не могу об®яснить. А потом
уже ничего нет.  Поэтому я и думала, что это такая болезнь... - кончила она
тихо и вздрогнула.
     - Может быть,  так только здесь,  на этой проклятой Станции, - заметил
я.  -  Что касается меня,  то  сделаю все,  чтобы мы  ее  как можно быстрее
покинули.
     - Думаешь, это возможно?
     - Почему бы нет?  В конце концов я не прикован к ней...  Впрочем,  это
будет зависеть также от того,  что мы решим со Снаутом.  Как ты думаешь, ты
долго сможешь быть одна?
     - Это зависит...  - проговорила она медленно и опустила голову. - Если
буду слышать твой голос, то, пожалуй, справлюсь с собой.
     - Предпочел бы,  чтобы ты  не  слышала нашего разговора.  Не  то чтобы
хотел от тебя что-нибудь скрыть, просто не знаю, что скажет Снаут...
     - Можешь не кончать.  Поняла. Хорошо. Встану так, чтобы слышать только
звук твоего голоса. Этого мне достаточно.
     - Тогда  я  позвоню  ему  сейчас  из  лаборатории.  Двери  я  оставляю
открытыми.
     Она кивнула.  Я  вышел сквозь стену красного света в коридор,  который
мне  показался  почти  черным,  хотя  там  горели  лампы.  Дверь  маленькой
лаборатории была открыта.  Блестящие осколки сосуда Дьюара, лежащие на полу
под  большими  резервуарами  жидкого  кислорода,  были  последними  следами
ночного происшествия.  Когда  я  снял  трубку и  набрал номер радиостанции,
маленький  экран  засветился.   Потом  синеватая  пленка  света,   как   бы
покрывающая матовое стекло,  лопнула,  и  Снаут,  перегнувшись боком  через
ручку высокого кресла, заглянул мне прямо в глаза.
     - Приветствую, - услышал я.
     - Я  прочитал записку.  Мне  хотелось бы  поговорить с  тобой.  Могу я
прийти?
     - Можешь. Сейчас?
     - Да.
     - Прошу. Будешь с... не один?
     - Один.
     Его бронзовое от  ожога худое лицо с  резкими поперечными морщинами на
лбу,  наклоненное в  выпуклом  стекле  набок  (он  был  похож  на  какую-то
удивительную  рыбу,   живущую  в  аквариуме),  приобрело  многозначительное
выражение:
     - Ну, ну. Итак, жду.
     - Можем идти,  дорогая, - начал я с не совсем естественным оживлением,
входя в кабину сквозь красные полосы света, за которыми видел только силуэт
Хари.
     Голос у меня оборвался.  Она сидела,  забившись в кресло, вцепившись в
него  руками.  Либо она  слишком поздно услышала мои  шаги,  либо не  могла
ослабить этой  страшной хватки  и  принять нормальное положение.  Мне  было
достаточно,  что  я  секунду видел ее  борющейся с  этой  непонятной силой,
которая в  ней  крылась,  и  мое  сердце  сдавил  слепой  сумасшедший гнев,
перемешанный с  жалостью.  Мы  молча пошли по длинному коридору,  минуя его
секции,  покрытые разноцветной эмалью,  которая должна была  -  по  замыслу
архитекторов -  разнообразить пребывание в этой бронированной скорлупе. Уже
издалека я увидел приоткрытую дверь радиостанции. Из нее в глубину коридора
падала длинная красная полоса света,  солнце добралось и сюда.  Я посмотрел
на Хари,  которая даже не пыталась улыбаться.  Я видел,  как всю дорогу она
сосредоточенно готовилась к  борьбе с собой.  Приближающееся напряжение уже
сейчас изменило ее лицо, которое побледнело и словно стало меньше. Не дойдя
до двери несколько шагов,  она остановилась.  Я обернулся,  но она легонько
подтолкнула меня  кончиками  пальцев.  В  этот  момент  мои  планы,  Снаут,
эксперимент,  Станция -  все  показалось мне ничтожным по  сравнению с  той
мукой,  которую ей предстояло пережить,  Я  почувствовал себя палачом и уже
хотел  вернуться,  когда  широкую  полосу  солнечного света  заслонила тень
человека.  Ускорив шаги, я вошел в кабину. Снаут стоял у самого порога, как
будто шел мне навстречу.  Красное солнце пылало прямо за ним,  и  пурпурное
сияние,  казалось, исходило от его седых волос. Некоторое время мы смотрели
друг на  друга молча.  Он  словно изучал мое  лицо.  Его лица я  не  видел,
ослепленный блеском.  Я  обошел Снаута и остановился у высокого пульта,  из
которого торчали гибкие стебли микрофонов. Он медленно повернулся, спокойно
следя за мной,  по обыкновению слегка скривив рот в гримасе, которая иногда
казалась улыбкой,  а  иногда выражением усталости.  Не спуская с меня глаз,
подошел к  занимавшему всю  стену металлическому шкафу,  по  обеим сторонам
которого   громоздились   сваленные   кое-как    груды   запасных   деталей
радиоаппаратуры,  термоаккумуляторы и  инструменты,  подтащил туда кресло и
сел, опершись спиной об эмалированную дверцу.
     Молчание,  которое мы по-прежнему хранили, становилось по меньшей мере
странным.  Я  вслушивался,  сосредоточив внимание  на  тишине,  наполнявшей
коридор, где осталась Хари, но оттуда не доносилось ни звука.
     - Когда будете готовы? - спросил я.
     - Могли бы начать даже сегодня, но запись займет еще немного времени.
     - Запись? Ты имеешь в виду энцефалограмму?
     - Ну да, ты ведь согласился. А что?
     - Нет, ничего.
     - Слушаю, - заговорил Снаут, когда молчание стало угнетающим.
     - Она уже знает... о себе. - Я понизил голос до шепота.
     Он поднял брови.
     - Да?
     У меня было впечатление, что он не был удивлен по настоящему. Зачем же
он  притворялся?  Мне сразу же расхотелось говорить,  но я  превозмог себя.
"Пусть это будет лояльность, - подумал я, - если ничего больше".
     - Начала догадываться с  момента нашей беседы в библиотеке,  наблюдала
за  мной,  сопоставляла одно  с  другим,  потом нашла магнитофон Гибаряна и
прослушала пленку...
     Он  не  изменил позы,  по-прежнему опершись о  шкаф,  но в  его глазах
зажглись маленькие искорки.  Стоя  у  пульта,  я  видел  дверь,  открытую в
коридор. Я заговорил еще тише:
     - Этой ночью, когда я спал, пыталась себя убить. Жидкий кислород.
     Что-то  зашелестело,   легче,  чем  бумага  от  сквозняка.  Я  застыл,
прислушиваясь к  тому,  что  происходило  в  коридоре,  но  источник  звука
находился ближе.  Что-то заскреблось,  как мышь.  Мышь!  Чушь.  Не было тут
никаких мышей. Я исподлобья посмотрел на Снаута.
     - Слушаю, - сказал он спокойно.
     - Разумеется,  ей  это не удалось...  во всяком случае она знает,  кто
она.
     - Зачем ты мне это говоришь? - спросил он быстро.
     Я не сразу сообразил, что ответить.
     - Хочу, чтобы ты ориентировался... чтобы знал, какое положение...
     - Я тебя предостерегал.
     - Хочешь сказать, что ты знал. - Я невольно повысил голос.
     - Нет.  Конечно,  нет.  Но я об®яснял тебе,  как это выглядит.  Каждый
"гость",  когда появляется,  действительно только фантом и  вне хаотической
мешанины  воспоминаний  и  образов,   почерпнутых  из  своего...   Адама...
совершенно пуст.  Чем  дольше  он  с  тобой,  тем  больше  очеловечивается.
Приобретает самостоятельность, до определенных границ, конечно. Поэтому чем
дольше это продолжается, тем труднее...
     Он не договорил. Посмотрел на меня исподлобья и нехотя бросил:
     - Она все знает?
     - Да, я уже сказал.
     - Все? И то, что раз уже здесь была и что ты...
     - Нет!
     Он усмехнулся.
     - Кельвин, слушай, если до такой степени... что ты собираешься делать?
Покинуть Станцию?
     - Да.
     - С ней?
     - Да.
     Он молчал, как бы задумавшись над моим ответом, но в его молчании было
еще  что-то...  Что?  Снова  этот  неуловимый шелест тут,  прямо за  тонкой
стенкой. Он пошевелился в кресле.
     - Отлично.  Что ты так смотришь?  Думаешь,  что встану у тебя на пути?
Сделаешь, как захочешь, мой милый. Хорошо бы мы выглядели, если бы вдобавок
ко всему начали еще применять принуждение! Не собираюсь тебе мешать, только
скажу: ты пытаешься в нечеловеческой ситуации поступать как человек. Может,
это красиво,  но бесполезно.  Впрочем,  в  красоте я тоже не уверен,  разве
глупость может быть  красивой?  Но  не  в  этом дело.  Ты  отказываешься от
дальнейших экспериментов, хочешь уйти, забрав ее. Так?
     - Так.
     - Но это тоже эксперимент. Ты подумал об этом?
     - Как ты это понимаешь? Разве она... сможет?.. Если вместе со мной, то
не вижу...
     Я говорил все медленней, потом остановился. Снаут легко вздохнул.
     - Мы все ведем здесь страусиную политику,  Кельвин, но по крайней мере
знаем об этом и не демонстрируем своего благородства.
     - Я ничего не демонстрирую.
     - Ладно.  Я  не  хотел  тебя  обидеть.  Беру  назад то,  что  сказал о
благородстве,  но  страусиная политика остается в  силе.  Ты проводишь ее в
особенно опасной форме.  Обманываешь себя,  и ее,  и снова себя.  Ты знаешь
условия стабилизации системы, построенной из нейтринной материи?
     - Нет. И ты не знаешь. Этого никто не знает.
     - Разумеется.  Но  известно одно:  такая  система неустойчива и  может
существовать  только  благодаря  непрекращающемуся  притоку  энергии.   Мне
об®яснил Сарториус.  Эта энергия создает вихревое стабилизирующее поле. Так
вот:  является ли это поле наружным по отношению к "гостю"? Или же источник
поля находится в его теле? Понимаешь разницу?
     - Да. Если оно наружное, то... она, то... такая...
     - То, удалившись от Соляриса, такая система распадается, - докончил он
за  меня.  -  Утверждать этого  мы  не  можем,  но  ты  ведь  уже  проделал
эксперимент.  Та ракета,  которую ты запустил...  она все еще на орбите.  В
свободное время я  даже  определил элементы ее  движения.  Можешь полететь,
выйти на орбиту, приблизиться и проверить, что стало с... пассажиркой.
     - Ты ошалел! - крикнул я.
     - Ты думаешь?  Ну...  а если бы...  стащить сюда эту ракету? Это можно
сделать. Есть дистанционное управление. Сними ее с орбиты...
     - Перестань!
     - Тоже нет?  Что ж, есть еще один способ, очень простой. Не нужно даже
сажать ее на Станции.  Зачем?  Пусть кружится дальше.  Мы только свяжемся с
ней по радио, если она жива, то ответит...
     - Но... но там давно кончился кислород! - выдавил я из себя.
     - Может обходиться без кислорода. Ну, попробуем!
     - Снаут... Снаут...
     - Кельвин...  Кельвин... - передразнил он меня сердито. - Подумай, что
ты за человек. Кого хочешь осчастливить? Спасти? Себя? Ее? Которую? Эту или
ту?  На  обеих смелости уже не хватает?  Сам видишь,  к  чему приводит это!
Говорю тебе последний раз: здесь ситуация вне морали.
     Вдруг я снова услышал тот же звук, как будто кто-то царапал ногтями по
стене.  Не знаю, почему меня охватил такой пассивный, безразличный покой. Я
чувствовал себя так,  будто всю эту ситуацию, нас обоих, все рассматривал с
огромного расстояния в  перевернутый бинокль:  маленькое,  немного смешное,
неважное.
     - Ну,  хорошо,  -  сказал я.  -  И что,  по-твоему,  я должен сделать?
Устранить ее?  Завтра явится такая же  самая,  правда?  И  еще раз?  И  так
ежедневно? Как долго? Зачем? Какая мне от этого польза? А тебе? Сарториусу?
Станции?
     - Нет,  сначала  ты  мне  ответь.  Улетишь с  ней  и,  скажем,  будешь
свидетелем наступающей перемены. Через пару минут увидишь перед собой...
     - Ну что? - спросил я кисло. - Чудовище? Черта? Что?
     - Нет.  Самую  обыкновенную  агонию.  Ты  действительно поверил  в  ее
бессмертие? Уверяю тебя, что умирают... Что сделаешь тогда? Вернешься за...
резервной?
     - Перестань!!! - я стиснул кулаки.
     Он смотрел на меня со снисходительной насмешкой в прищуренных глазах.
     - А,  это я  должен перестать?  Знаешь,  на твоем месте я бы прекратил
этот разговор. Лучше уж делай что-нибудь другое, можешь, например, из мести
высечь  океан  розгами.   Что  тебя  мучает?  Если...  -  он  сделал