ел  оттуда
неизмененным  -  а  кто  нес в  себе  с  тех  пор  частичку  чужого  разума?
Неизвестно.  Можно  только предполагать.  Реконструировать.  По предпринятым
действиям.
     "Малыш" спустился  примерно на половину высоты, когда  вдали  вспыхнуло
белое пламя, а через десяток секунд донесся странный скрежещущий звук, будто
кто-то острыми когтями разорвал жестяной барабан. Нойман  всмотрелся.  Пламя
было  теперь  желто-красным,  жирным.   Что-то  мозаично  горело.  В  районе
Изенштайна. Наметанным глазом Нойман  искал  и находил ориентиры, привязывал
пожар к той карте, которая давно запечатлелась в его мозгу...
     Это горел дом Ульриха Шмидта.

     Аквитания, Голденвассер, 8 марта 1945 года. 06 часов

     Дом,  где держали  Лени, нашли сразу. Это была  построенная на довольно
крутом склоне гостиница, трехэтажная с одной стороны и одноэтажная с другой.
До ближайших  построек было метров двести.  Все кругом было  зеленым, но  на
склоне близкой горы лежал снег.
     Часового, пожилого усатого мужчину, сняла Хельга. Она подползла близко,
как только могла, а потом бросилась стремительно - и буквально разрезала его
пополам своими  лезвиями на  груди и  предплечьях. Это произошло мгновенно и
беззвучно. Тут же полковник со  своими людьми блокировали нижний  вход, куда
вошла  Хельга,  а Штурмфогель в сопровождении крапиц  ворвался  в дом  через
верхний...
     Здесь  тоже  был часовой.  Сидел и  читал  газету,  автомат на коленях.
Рукояткой пистолета в лоб.
     Пустая комната. Пустая комната. Пустая...
     Кто-то выглянул на шум,  бросился  назад -  и тут  Штурмфогель  наконец
увидел крапицу в деле.
     Рута только что была здесь, а в следующий миг, сделав лишь один быстрый
шаг,  оказалась в  конце  коридора,  на  пути бегущего. Она успела выставить
вперед  колено  и  локоть, и  человек тут же взмахнул руками, словно налетел
грудью  на протянутую поперек  бега веревку. Он  дернулся было  обратно,  но
вдруг движения его стали подчеркнуто плавными и  ровными. Рута повела рукой,
и  он опустился на пол, под стену, словно тяжелая марионетка, поддерживаемая
лишь свисающими с потолка нитями...
     Вот так, да? Круто, девочки, круто!..
     На верхнем  этаже  было  пусто, только в  одной  из комнат обозначалось
недавнее  пребывание многих  мужчин: беспорядок, полные окурков  пепельницы,
запах ружейного масла, пивные бутылки, раскатившиеся по углам...
     С Хельгой они встречаются на  втором. Хельга показывает вниз,  а Айна -
на одну из распахнутых дверей.
     Сюда ближе.
     Боже мой. Лени, прикрученная к креслу. Полотенце на глазах, рот заклеен
лейкопластырем.
     - Лени!
     Поворот головы стремителен. На голос. Надежда.
     Какая сволочь так завязывает полотенца?..
     Все. Глаза огромны.
     - Терпи, девочка...
     Сдирать лейкопластырь больно. Лени морщится.
     Красный воспаленный прямоугольник вокруг губ.
     - Эр... вин...
     - Да!
     - Завтра - утром...
     - Понял.
     Он не об®ясняет, что именно понял. Если "завтра утром", то это значит -
сегодня вечером. Во всяком случае, до полуночи.
     Если, конечно, он правильно разгадал замысел Дрозда.
     Стрелки сошлись.
     - И... я все им рассказала. Я не смогла...
     - Ничего, девочка. Уже все нормально. Мы ведь так и условились с тобой,
помнишь? Главное, что ты жива...
     Он режет ножом веревки, мысленно просит Айну: обиходь - и бежит вниз.
     Полковник  освобождает  кого-то  из  пут.  Он  делает  это  медленно  и
обстоятельно. Рядом с ним Наполи. Смотрит.

     ...Лео  Стражинский был  человеком без  отечества,  зато с  биографией.
Уроженец  Львова,  призовой  стрелок  и  мотогонщик,  он  в  шестнадцать лет
отправился в Испанию воевать  с  фашистами в  интербригаде.  После  кровавой
гибели Республики,  проданной всеми, кто только  мог рассчитывать поживиться
на ее выморочном имуществе, Стражинский попал в лагерь на юге Франции, где и
провел два самых  нескучных  года в своей жизни - поскольку именно там с ним
познакомился  итальянец  Джино  Чиаро,  познакомился  -  и,  можно  сказать,
возвысил  до себя. Лео понял, каков этот мир на самом  деле и ради чего есть
смысл жить.  Так он стал партизаном верхнего мира, Великого Города, одним из
тех  немногих, кто боролся с  реальным  врагом - не с пешками  и  даже  не с
ферзями, а с игроками, если так можно выразиться...
     Нижнее  тело Лео,  хитро спрятанное в Африке,  в  Замбези,  в  одной из
польских католических миссий, тихо занималось возделыванием сорго,  а сам он
наверху сражался за скорую  победу. Из-за дальности расстояний он не навещал
то свое  тело,  но достаточно  регулярно  получал от него  обычные  почтовые
весточки.
     То, что Джино оставил его, своего давнего проверенного товарища, здесь,
не взял в Константинополь, - говорило о многом. О том,  что Джино сомневался
как в  планах  Дрозда, так и в самом  Дрозде.  Никогда  он не говорил  этого
вслух,  но  Лео давно научился понимать его по  уголкам губ.  Этими уголками
сказано было: следи, анализируй, думай; если Дрозд перейдет черту, убей его.
Все же у Дрозда была скверная репутация. Вокруг него всегда слишком много не
тех смертей.
     А то, что Дрозд оставил его караулить пленных, не взял на ударную базу,
- говорило о том, что Дрозд все это понял и держал в голове...
     Когда  дверь  разлетелась  и  стремительное чудовище,  похожее  на  рой
циркулярных пил, ворвалось в  коридор,  Лео находился  в уборной. Он как раз
выходил  из нее.  Вернее,  он приоткрыл  дверь. И  все увидел. И среагировал
потрясающе четко: подпрыгнул, за что-то схватился, как-то расперся - и замер
- под потолком, над дверью. И эта дверь разлетелась в щепы. В уборной никого
не оказалось, а что автомат там лежал в углу - так что ж с того...
     Через  минуту  он  вынужден  был  мягко  спрыгнуть.  Сил  уже  не  было
удерживаться на гладких стенах возле раскаленной лампочки. Подобрал автомат,
медленно-медленно,  чтобы  не клацал  металл,  оттянул  затвор.  Выглянул  в
коридор.  Двое освобождали  пленного. Если они обернутся...  то будут на его
пути к выходу, к воле. Лео не  думал о  том, что там его  тоже может догнать
стремительное  визжащее чудовище. Нет. Там  была свобода и жизнь. Он  поднял
оружие и  послал экономную очередь в спины  врагам: три пули он израсходовал
на одного и три на другого...

     Наполи переломился пополам и рухнул на пол настолько мгновенно, что это
почти не было воспринято глазом:  вот он стоял,  а вот лежит, без каких-либо
промежуточных  положений   тела.   Полковник   же  сунулся   вперед,   обнял
освобождаемого пленника  и  вместе  с ним повалился - с  грохотом и  треском
ломаемой мебели.
     Штурмфогель и хотел бы, может быть, остановить свой бег, но не успевал.
Он только успел развернуться плечом вперед - и врезался в противника...
     Тот  был сильнее и лучше  обучен. Хотя автомат и отлетел  в сторону, но
уже через несколько секунд Штурмфогель оказался внизу,  а  противник оседлал
его  и  давил,  давил, давил  сверху  -  и  тонкое жало кинжала  вдруг мелко
затряслось  перед лицом Штурмфогеля. Он держал чужое  запястье, миллиметр за
миллиметром уступая чужой - более  молодой -  силе  и  плотному весу, но при
этом не ощущая ничего: ни страха, ни трепета... Он пытался ударить  коленом,
вывернуться в сторону -  короче, сделать  то,  что положено делать  в  такой
ситуации. Это  было  совершенно бесполезно.  Любое  движение только ухудшало
положение.
     Надо  было просто выстоять  до тех пор,  когда кто-нибудь не придет  на
помощь.
     Противник  тоже это понимал.  Он давил, давил, давил всем весом,  сотня
его  килограммов  сошлась  в  одной  точке - на  острие клинка. И эта точка,
спустившись  немного  вниз,  дрожала  около  шеи  Штурмфогеля.  А  потом все
исчезло. Он встал, ноги его тряслись. Все вокруг было в каких-то  немыслимых
кровавых ошметках. Перед ним стояла Хельга. По ней стекала кровь.
     - Из... вини...
     Штурмфогель махнул  рукой. Рука была в  крови. Он весь был в крови. Вся
кровь, что билась в жилах противника, оказалась  на  нем. Штурмфогель шагнул
вперед, наклонился...
     Полковник был мертв.
     - Папа... - прошептали сзади. Штурмфогель не посмел обернуться.
     Но тот,  кого  полковник  вольно  или невольно  прикрыл, защитил  своим
телом,  мычал и ворочался, совершенно невредимый. Как и  на Штурмфогеле,  на
нем была только чужая кровь.
     Штурмфогель стянул с его головы черный мешок.
     - О боги, - сказал он. Голос подпрыгнул: - Еще и ты.

     Аквитания, крепость Боссэ, 6 марта 1945. 09 часов

     А вот в это Эйб не поверил!..
     Девушка  была  еврейкой. Она никак не могла работать  на  CC. Поскольку
"Факел"  -  один  из  отделов  этого  преступного  синдиката убийц,  Эйб мог
поверить во что угодно - и  даже в то,  что Дрозд добросовестно ошибается, -
но никак не в такой выверт естества.
     И в то же время...
     Нет,  сказал  он  сам  себе  твердо. Это  какой-то новый хитрый  маневр
Дрозда. Он что-то замышляет. Хочет подсунуть нам какую-нибудь свою креатуру,
поскольку знает, что без девственницы мы  сквозь единорогов  не пройдем. Да,
скорее всего так. Значит - и это лишь дополняет общую картину, -  нами хотят
украсить  поле  битвы.  Да,  конечно.   И  славные  партизаны-маки,  спасшие
американскую делегацию. Или французскую. Или еще какую. Или даже немецкую...
да, спасшие немецких миротворцев... этакий символ окончания войны...
     Все это по большому счету не укладывалось в голове.
     "Абадон, - повторил он про себя, как заклинание. - Абадон".
     Ребята подгоняли на себя эсэсовскую форму, шагали по двору, салютовали.
Ни хрена не похоже, подумал Эйб, и никогда не научиться нам так ходить и так
держать себя... разгильдяи.
     Но он знал, что идут  они  не на строевой смотр и  что никто их  там за
настоящих немцев принять вовсе не должен...

     Хорватия, 8 марта 1945. 09 часов 30 минут

     Может  быть,  это  не  то  место?  Гуго  еще  раз  сверился  с  картой,
предусмотрительно  разысканной  на  яхте.  Какой-то  дерьмовый   полурусский
язык... Да нет, место  то  самое. Характерный изгиб реки, гора,  перекресток
дорог,  часовня, оливковая роща на низком обрыве, ферма... Правда, от  фермы
осталось  лишь  пожарище,  черная  печь с косо обломленной  трубой да  остов
старинного  трактора  на железных гребенчатых колесах. Костры  Гуго разводил
именно  там, неподалеку  от  пожарища,  в довольно  глубоких  ямах,  вырытых
неизвестно для чего, - чтобы  сверху было  видно,  а от леса - не  было.  Но
никто там и не пролетал над ними...
     Этот  день  и  эту  ночь придется  провести  здесь же,  в этой  детской
игрушечной  землянке,  частично  вырытой  в  глиняном   откосе,  а  частично
сплетенной  из лозы и хвойных  веток;  он  набрел на нее  каким-то  чудом, а
может, волчье  чутье вывело, землянку не  разглядеть и с  десяти шагов... но
если "шторх" не  прилетит и на следующую ночь - придется возвращаться к яхте
и  хоть  под  парусами,  а  плыть  на  запад,  в  Италию,  и  там  сдаваться
американцам.  Потому  что  это  лучше, чем попасть здесь в руки четников или
партизан-коммунистов.
     Может  быть, Джино  думает  иначе... вот он  сидит,  молча глядя  перед
собой, обхватив руками колени...
     Первоначальный план  - добраться  до Загреба  - Гуго  похоронил  уже  в
первый день после высадки.
     Это сколько же прошло?..
     Два дня...
     А кажется - месяц.
     -  Только   не  притворяйся,  -  сказала  Эрика.  -   Я  запрещаю  тебе
притворяться, слышишь?
     Гуго молчал.
     - Я не знала, что будет так тяжело, так трудно. Понимаешь? Я знала, что
ты  меня разлюбил, но я не знала,  что об этом так трудно  слышать.  Я  тебе
надоела. Скажи,  что я тебе надоела. Не лги. Я  запрещаю тебе лгать мне. Лги
другим своим бабам, а мне не смей. Ты  мной пресытился  и больше не  хочешь?
Или дело в чем-то другом? Да, в другом. Ты вздрогнул, и я поняла.  Это  она,
та толстожопая стерва? Скажи, что  да.  Не  молчи, слышишь?  Я так  не  могу
больше...
     - Да, - сказал Гуго. - Это она.
     - Я понимаю тебя. В другое время я сама отправила бы тебя к ней. Дала в
руки  веник из цветов и сказала: иди. Но сейчас... Посмотри вокруг. Посмотри
на эти стены. Мы можем  запереться здесь, выбросить ключ за окно и никого не
пускать. Когда-нибудь  все кончится, ведь правда? Тогда мы выйдем отсюда. Не
может это долго продолжаться. А мы будем здесь, одни, и нас никто не найдет.
     Это  на  весь  день,  в  отчаянии  подумал Гуго. Почему  я ее  не  убил
совсем?..
     - Да, - сказал он.
     - Ты думаешь, я заслужила такое отношение? Чем, скажи, ну чем? Тем, что
давала только  тебе?  Я не горничная, которую  можно  трахнуть  и  отослать.
Почему я  тебя встретила, скажи? Почему? Вернее  - за что мне это?  И почему
именно я?  На  тебя заглядывались  другие - но ты хотел  меня,  скажи,  ведь
хотел? Тогда в чем же дело? Я не сварлива, не стара, у меня не сальная кожа,
как у  некоторых... Нет,  я знаю, что ты ни при чем, ты ведь лишь плод моего
воображения, как и все остальное вокруг, но все же -  почему? Почему? Да, ты
ни в  чем  не виноват, но ведь и я ни  в чем  не виновата! Почему  бы нам не
запастись  терпением  и  не  попробовать  еще  раз?  Все  можно решить, если
захотеть. Ты думал, что  если любишь меня, то имеешь  меня? Но ведь  это  не
так. Я - живая, пойми,  я  - живая. Я пыталась что-то делать  с собой, чтобы
стать хоть немного мертвой и холодной, как ты, но я не могла. Почему я люблю
такого мертвого? Наверное, именно  потому, что живая  и  теплая... и,  может
быть, есть еще надежда? Скажи, есть? Если ты скажешь, что есть, я буду жить.
     - Есть, - сказал Гуго.

     Арденнский лес, 8 марта 1945. 10 часов

     Как  всегда,  когда до начала  операции  оставалось  меньше  двенадцати
часов,  у Волкова начинала  зудеть вся кожа. Больше  всего не  давали  покоя
голова,   подмышки   и   промежность,   все   время  хотелось  почесываться,
скрестись... не помогали ни баня, ни  одеколон, ни  всяческие  присыпки. Да,
это нервное. Ну и что?
     У всех есть нервы. В конце концов.
     Меньше полусуток...

     Париж, 8 марта 1945. 14 часов

     -  Ладно,  Юри.  -  Штурмфогель похлопал  Кляйнштиммеля  по  опущенному
кругловатому плечу. - Тебя  переиграли. Бывает. Он  очень сильный игрок, это
Волков...
     - Я никогда не прощу себе...
     - Да перестань. Уже не осталось  ничего,  что ты способен  был бы  себе
простить или не простить.
     - ...что подозревал тебя. Что...
     -  На моем месте  мог  оказаться  каждый.  Брось.  Все. Все! Прожито  и
забыто. Хватит истерик. Ты мне нужен, Юри. Встряхнись.
     - Да. Да, все нормально. Я слушаю. Говори.
     -  Люди. Мне  нужны люди. С оружием. Хотя бы человек десять. Ты  можешь
собрать сюда столько бойцов? Чтобы вечером они уже были тут?
     Кляйнштиммель встряхнул головой.  Зажмурился, открыл глаза. Штурмфогель
все так же стоял перед ним.
     - Да, конечно. Смогу. А что нужно будет делать?
     -  Что  делать, что делать...  Отбиваться  от  коммандос.  От настоящих
коммандос...
     - А десять человек...
     - Мало. Но я сказал - хотя бы.
     - Понял. Так.  Если  я  успею... -  Кляйнштиммель задумался. -  Да. Еще
шестеро. Шестнадцать в общей сложности. Нормально?
     Штурмфогель кивнул.
     - Но тогда мне нужно... прямо сейчас...
     - Да, - сказал Штурмфогель чуть  рассеянно.  Что-то внутри  него самого
отвлекало его  от важного  разговора. - Да,  Юрген. Займись этим. Только вот
что... на всякий случай...
     - Да?
     -  Ничего  не сообщай Центру. Хотя бы  до завтра. Мы  вроде бы во  всем
разобрались, но... вдруг мы  еще  чего-то не  знаем? Волков же  изощрен, как
Сатана.  Может быть,  именно  на  этот  случай у него что-то  припасено  под
подушкой.
     -  Хорошо, - легко согласился Кляйнштиммель. -  Теперь:  где мы с тобой
встретимся? Мы под®едем на машинах...
     Штурмфогель развернул карту. Что-то  помешало назначить  встречу  возле
самого  прохода, в том  переулке. Потому  что  там тупик, об®яснил сам  себе
Штурмфогель. Никогда не назначайте встречи в тупике...
     - Вот здесь, - показал он. - Под эстакадой. В восемь тридцать. Реально?
     Лишних шесть-семь минут ходьбы. Но по крайней мере будет хороший  обзор
во все стороны...
     Штурмфогель смотрел ему вслед, как он  идет, сгорбившийся, кособокий...
уничтоженный. Что я сделал неправильно, вдруг  спросил он  себя. Потому  что
где-то в глубине кто-то орал: ты идиот! Ты последний идиот! Но голос тот был
тонок и невнятен.
     Кляйнштиммель разминулся в дверях с Лени, почти шарахнулся от нее...
     Да, от такой женщины можно шарахнуться.
     Синяки  не только от побоев - хотя и побои имеются. Но все же били Лени
чуть-чуть, видимо, на что-то в дальнейшем рассчитывая. Или  же наоборот - не
рассчитывая  ничего  выбить.  Плохо  и  то,  и  другое... тьфу,  что я несу,
ужаснулся  Штурмфогель, это хорошо,  что ее не били... но все же - еще  одна
вещь, которой я  не  понимаю. Волков постоянно  ухитряется  ставить  меня  в
тупик, задавая никчемные  вопросы... просто  среди  этих  никчемных  вот-вот
обязательно попадется нужный, и я не буду знать, какой именно...
     Глаза Лени  горели мрачным огнем, и перед этими глазами расступилась бы
целая армия.
     -  Эрвин, -  сказала она глухо. - Я не должна тебя бросать сейчас... но
мне нужно похоронить отца. Я знаю, это подло. Извини.
     - Это не подло, - сказал Штурмфогель жалко. - Ты не волнуйся, что подло
там или как еще... все нормально. Я тебя не возьму туда...
     - Я хороший боец, - сказала Лени. - Но я еще и дочь. Я дочь больше, чем
боец.  Я  должна сделать то, что должна сделать. Понимаешь?  Нет? И не надо.
Лучше, чтобы ты не понимал. Ничего не понимал. Не знаю, почему так...
     -  Ты иди.  У меня будут  люди. Достаточное количество. Все равно  я не
повел бы туда вас одних. А когда  будет много бойцов, я обойдусь и без тебя.
Легко. Поэтому не казни себя...
     Лени строго  кивнула,  повернулась  и  ушла.  Штурмфогель  смотрел, как
разлетаются полы ее плаща.
     Повел бы,  подумал  он. Пошел бы с  одними вами. И все бы мы там легли,
как под серпом...
     Хорошо, что не придется этого делать.

     Сначала Кляйнштиммель сдерживал себя, чтобы не пуститься бежать. Темный
ужас все  еще  жил  в нем, и хотя вроде  бы все  миновало -  пружина  внутри
раскручивалась и била по костям и по нервам, отчего в организме  происходили
какие-то невнятные  восклицания и  резкие  подергивания.  А потом вдруг  все
застыло, и он  ощутил  себя  плывущим в холодной темной  воде,  толща ее над
головой была необыкновенной, но он все равно плыл, касаясь ногами дна. Потом
вообще остановился.
     Подумать только:  две минуты назад он действительно  был готов призвать
под  знамена все свои  войска, раскрыть и использовать  агентов... для чего?
Чтобы в результате все всем стало  известно. И тогда  - какая там карьера, о
чем вы, право... дуло в висок как наилучший выход.
     Но можно ведь и иначе.
     Он сел за  столик  в  крошечном кафе.  Заказал бутылку какого-то  вина,
слепо ткнув пальцем в меню. Сделал несколько глотков. И потом ушел вниз.
     Падение было долгим и трудным.
     Там, в  Берлине, тело дисциплинированно дожидалось его  в кабинете.  За
дверью происходил  шум,  что-то  двигали,  стучали  молотками. Кляйнштиммель
вызвал секретаря:
     - Есть связь с Хете? -  и  дождавшись утвердительного ответа: - Свяжите
меня.
     Через пять минут Хете позвонил по отдельному телефону.
     - Здесь Хете. Слушаю вас, шеф.
     - Нашли Штурмфогеля?
     - Нет, шеф. Есть данные по его нижнему телу. Усташи...
     - Это  меня не  интересует. Ладно,  Хете. Записывайте. Он  будет  ждать
своего куратора в восемь тридцать вечера под эстакадой станции Флер-Ройяль в
верхнем Париже. Куратор не придет. Вам - уничтожить предателя. Все.

     Арденнск