евшего маленького
цеппелина его втащили почти силой, сам он забраться не мог - руки дрожали  и
ноги не шли.
     Пауки  были кошмаром всей его жизни. Он  не боялся ничего  - кроме них,
любых,  даже самых  безобидных  маленьких  домовичков,  плетущих  незаметные
паутины по углам,  чтобы поймать случайную  моль  или, если сильно  повезет,
плодовую мушку...
     Моторы  даже  не  взревели,  а  просто  затрещали сильнее, и  цеппелин,
трясясь и вздрагивая, поплыл над самыми верхушками деревьев.
     Потом  под  ним  показалась  рябая  от  ветра поверхность серой стоячей
воды...

     Женева, 4 марта 1945. 10 часов

     Его разбудила Рута, легонько проводя губами и  языком по небритой щеке.
Он тут же  забыл сон,  в котором  ему снилась белокурая  красавица, которая,
слава Богу,  совершенно им не интересовалась, и повернулся  на зов, но  Рута
приложила  палец  к  губам, а  потом  поманила его  за  собой.  Стараясь  не
разбудить  Айну  и  Нигру,  Штурмфогель  выбрался  из-под  одеяла  и  утиной
походкой, силясь на ходу  разогнуться,  направился вслед за Рутой  в ванную.
Вода уже был налита, пена взбита. Он, постанывая от удовольствия, забрался в
душистый ком, погрузился с головой, вынырнул. Ванна была огромная, вчера они
поместились в ней вчетвером...
     Все это здорово, подумал Штурмфогель, но я уже где-то на пределе.
     И  только тут Рута показала ему  маленькую черную шкатулочку. Ту самую,
которую он от нее же и получил и которую вручил Лени.
     -  Открой,  -  прошептал  он.  Почему-то  с  безмолвными  крапицами  он
разговаривал чем дальше, тем тише.
     Рута подцепила  ногтем крышку, откинула  ее. Достала  и развернула лист
бумаги. Там было:
     "Сегодня,  4-го,  вечером  перебираемся  куда-то  в  Аквитанию.  Точнее
выяснить не удалось. Похоже, операция началась. Лени".
     Сегодня вечером...
     До вечера еще так много  времени! Он  поманил Руту, и та охотно шагнула
через  край  ванны.  И  вдруг  замерла,  словно  прислушиваясь   к   чему-то
далекому...
     - Что?
     "Сейчас, - жестом ответила Рута, стремительно выскользнула в холл и тут
же вернулась, неся знакомые две чашки. - Это тебя".
     Он приложил одну чашку к уху - зашумело море, а вторую поднес к губам.
     - Штурмфогель?.. - спросил кто-то далеко-далеко. - Штурмфогель?!
     В голосе была самая неистовая надежда.
     - Да...
     - Это Хельга! Хельга! Забери меня отсюда, пожа-алуйста. Мне так холо...
лодно...

     Прага, 4 марта 1945. 11 часов

     Барон просто  не мог усидеть на одном месте. Он метался  по залу, ронял
стулья  и шандалы, опрокинул вазон с бесценным  кривым деревцем, зацепившись
за ветку обшлагом...
     -  Не понимаю! -  кричал он. -  Сокол, я не понимаю! Как они могут быть
такими  тупыми?  Или без  должной  тупости  просто  не  подняться, не  стать
Властителем? Об®ясните вы мне, что ли... Или им  просто ничего  не надо? Или
они хотят  пощекотать себе нервы - кто  из них самый храбрый и безжалостный?
Так, что ли? Проклятые  чертовы  мерзавцы. Это я и про вашего  шефа  говорю,
Сокол! Что ж вы молчите?
     - Давайте выпьем, барон. У нас нет другого выхода.
     - Да,  запереться здесь  и пить,  пока все  вокруг  не  исчезнет...  Вы
знаете,  Сокол, как это  будет?  Если  не закрывать  шторы, мы  все  увидим.
Сначала побледнеет небо. Станет белесым, потом просто белым. Начнут исчезать
цвета.  Почти  незаметно. Вон, видите -  вывеска портного? Ножницы и платье.
Сейчас оно красное, а станет бурым. Сольется с фоном. За полчаса или за час.
А потом все начнет  медленно осыпаться. И мы поймем,  что мир  был сделан из
песка...
     - Еще не все потеряно.
     -  Вы говорите о личной встрече? Они  не поймут друг друга. Разные слои
сознания.  Вот  мы с  вами  - каждый  может понять другого.  Они  не смогут.
Произнося одни и те  же слова, они будут понимать их по-разному. Они никогда
не договорятся. Был шанс - через посредников. Через нас с вами...
     Барон  вдруг замолчал  и стал смотреть куда-то мимо  собеседника  - как
будто там открылся глубокий туннель со светлым пятном в конце.
     - Слушайте,  Сокол, - сказал он наконец. - Давайте составим заговор. Мы
с вами - против них всех. Давайте спасем мир, а?
     - Вдвоем?
     -  Да.  Я  бы  попробовал один,  но  я  уже несколько  стар  для  таких
эскапад...
     Он подбежал к столу, налил полный фужер коньяка и опрокинул в себя.
     -  Они не хотят выдавать Гитлера, и я  знаю почему.  Но мы с вами можем
его украсть. Вывезти, связанного по рукам и ногам...
     - Барон... - укоризненно сказал Сокол.
     - Вы ничего не понимаете, молодой  человек! Вы  живете  в  том  же мире
грез, что  и все остальные. Так. Я вам сейчас кое-что расскажу,  а  потом вы
будете говорить это свое: "Баро-он..."
     Он перевел дыхание.
     - Значит, так. Двадцатого июля прошлого года на  Гитлера было совершено
покушение. Это вы знаете.  Но весь мир почему-то  уверен, что Гитлер остался
невредим, хотя там  все  было шито  белыми нитками... маленький доктор  - он
гений. Ему верят друзья  и  враги,  верят  всему, что бы он ни болтал. Через
полчаса  после  взрыва   Гитлер  разговаривает  по  телефону  с  Ремером   и
приказывает ему  подавить  путч. Не смешите  меня! Вам хотя бы стреляли  над
ухом? Какой после этого телефон... Гитлер остался  жив, Сокол, но он  до сих
пор в коме. На  людях появляется Руди Клепке, его двойник. Причем это именно
он организовал покушение, он! Вот в чем еще смех-то! У него был бурный роман
с Евой, а  когда фюрер  начал  что-то подозревать,  Клепке нашел недовольных
тем,  что Гитлер  отступил  от  идеалов  тридцать  третьего  года...  Теперь
настоящий  Гитлер внизу лежит в  бункере, а наверху - творит черт знает что,
люди  боятся заходить в Замок; а  Клепке и Ева, как два голубка... я им даже
завидую, честное слово. Так вот: я знаю, как втайне от всех проникнуть в тот
нижний бункер.
     - И что это нам дает?
     - Мы забираем тело...
     - Барон! Но как я-то туда попаду? Внизу?
     - А вам никогда не приходилось пользоваться чужими телами?
     Сокол наклонил голову и внимательно посмотрел на барона круглым глазом.
     - Продолжайте...
     -  Причем  это  будет такое тело!..  Ха-ха.  И  все,  Сокол! Мы вывозим
Гитлера, отдаем его вашему шефу  -  пусть делает с ним, что  хочет. И  ждем.
Замок рухнет сам по себе через несколько месяцев...
     - Как мы сможем вывезти тело из Берлина?
     -  Оно  не  в  Берлине. Я организую самолет.  Это  не  проблема.  А  вы
похлопочите там, у себя, чтобы нас не сбили над линией фронта...
     - Постараюсь. Когда начнем?
     - Ну...  проведем эту поганую встречу... дней через десять приступим, я
думаю. Но, Сокол! Вы же понимаете, что появление в нашем проекте кого угодно
третьего будет страшной катастрофой?
     - Естественно...

     Берлин, Цирк, 4 марта 1945. 13 часов

     Падала сверху и разбивалась с барабанным  звуком о мокрые камни вода  -
частыми огромными твердыми каплями...
     Не здесь. Не здесь. И не здесь.
     Луч фонаря дробился в воздухе и возвращался неуверенными бликами.
     Рута поймала его за руку, сжала: "Смотри!"
     Штурмфогель посветил фонарем. В углу, сжавшись в комок, сидел громадный
богомол.   Сверкнули   мрачными  изумрудами  глаза,  Штурмфогель  попятился,
доставая оружие...
     - Это я-аа... - просвистел богомол. - Я-аа, Хельга-а...
     - Боже, - сказал Штурмфогель.
     Рута ахнула - почти как человек.  Подошли и  встали рядом Нигра и Айна.
Богомол  свистнул,  крапицы  отозвались,  все  трое.  Несколько  секунд  они
пересвистывались,  потом Айна  успокаивающе погладила Штурмфогеля  по одному
плечу, а Рута - по другому.
     - Хельга... что с тобой сделали?
     Богомол - теперь уже  Штурмфогель видел, что это никакой не  богомол, а
совершенно особое существо, ни на что не похожее, - развел руками.
     - А кто?
     - Дрозд...
     - Сам? - в ужасе спросил Штурмфогель.
     Хельга  кивнула.  Как ни  странно,  он  уже  узнавал  ее  сквозь  жирно
блестящий хитин и страшные черты - вот  проступал изгиб  руки.  А вот - овал
лица...
     - Пойдем, - сказал Штурмфогель, сбрасывая с плеча рюкзак; в рюкзаке был
плед и теплый плащ. - Накинь пока вот это...
     Дрозд  сумел сделать такое...  Да  кто тогда  мы  против него?  Дети со
спичками, решившие остановить танк...
     Только потом  до него дошло: в измененном боевом теле жила неизмененная
личность  Хельги. Вряд ли Волков сделал это сознательно. А  значит, и у него
что-то не получилось...
     Но это дошло  много  позже,  уже  когда  Хельгу  протащили,  закутав  с
головой,  в  номер  дешевенькой  гостиницы  и  Айна  с  Нигрой  занялись  ее
обихаживанием,  а Рута села напротив Штурмфогеля,  скрестив ноги  и опершись
подбородком на руки, и во взгляде ее читалось: а что дальше?
     -  Вечером  -  в Аквитанию,  - сказал  Штурмфогель. -  А  дальше  будет
видно...
     Будет  видно... вот  в  окно,  например, видна крыша  того ангара,  где
базируется "Гейер"; неспроста Хельгу в момент отчаяния занесло  именно сюда.
Будет видно...
     Но Рута все еще хотела что-то донести до него, Штурмфогель напрягся - и
вдруг  понял,  просто понял, уже без слов: случаи такого вот  изменения  тел
были  Руте  известны,  и никогда  ничем  хорошим  это  не  кончалось.  И еще
прозвучало: два дня. Или три.
     - А  кто  может  помочь? - спросил он, внутренне холодея от  мысли, что
придется делать еще одно  дело, срочное и трудоемкое, и именно в тот момент,
когда все усилия надо будет сосредоточить в одной точке... еще один коварный
ход Волкова?.. вполне возможно...
     И  тут  он понял, кто и как может помочь; Рута  сказала это ему  как-то
по-своему,  и  он ее понял.  Она пробилась наконец  к  нему, такому глупому,
тупому и нечуткому...
     Он  подошел  к  Руте,  наклонился  навстречу  ее просиявшему  взгляду и
поцеловал в темные теплые мягкие губы.
     Главное - не будет никакой потери темпа: с единорогами им так или иначе
придется встречаться...

     Венеция, 4 марта 1945. 14 часов

     - Телефон, сеньор? Уличный? Вон там, за углом - и наверх...
     Гуго бросил мальчишке  монету,  подмигнул. Мальчишка охотно подмигнул в
ответ.  Он  был  в  чем-то чрезвычайно  пестром, и даже  рукава были разного
цвета.
     Здесь вообще все  было  подчеркнуто  ярким.  Красные и зеленовато-серые
камни   тротуаров,  голубая  вода  в  каналах,  дома  самой  богатой  гаммы:
коричневой - от кремового с  легким уходом в беж до цвета горького шоколада.
Красно-белые   маркизы   над  витринами  и   окнами,  ослепительно  белые  и
ослепительно черные гондолы на воде.
     Мраморные и гранитные колонны, подпирающие цветущий сад...
     И все это заливал ослепительный свет ясного солнца.
     В отличие от той  Венеции, что была  внизу  и послужила прообразом  для
этой (хотя  кое-кто из умных людей считал, что  все  было  совсем наоборот),
каналы здесь  располагались  на разных уровнях,  плавно переходя в акведуки,
пролегая по крышам домов или, наоборот, по подземным туннелям. Иногда вода в
них текла быстро...
     Тело Джино  помнило это все. Джино был  родом из Венеции.  Здесь прошло
его детство.
     Этими воспоминаниями тело делилось почти радостно...
     Гуго  обогнул полукруглое  крыльцо,  ведущее  в  какой-то  ресторанчик,
пустой  в  это  время  суток, и по спиральной  лестнице стал подниматься  на
следующий уровень - в тот самый сад.
     На  белых  легких скамьях  сидели парочки, сидели няни  с детьми, сидел
одинокий старик. Вдали расстилалось море без горизонта.
     Телефоны, шесть будок, стояли среди кустов диких роз. Кусты были  полны
бутонов, и некоторые цветки уже распускались.
     Гуго встал так, чтобы видеть подходы, и набрал номер.
     Трубку после пятого или шестого гудка взял сам Нойман.
     - Да! - очень раздраженно.
     -  Зигги, у меня изменился голос и рожа другая, но внутри я все  тот же
Захтлебен...

     Берлин, 4 марта 1945. 14 часов 40 минут

     Нойман  не мог успокоиться. Гуго  жив.  Гуго жив  и  действует. Он  дал
ценные сведения. Настолько ценные, что уже и не знаешь, как их применить...
     Итак, Штурмфогель не предатель. Во всяком  случае, не был предателем до
сих  пор. Теперь он, по всей  вероятности, для "Факела" потерян... а значит,
так или иначе подлежит уничтожению - как дезертир. Жаль, жаль, очень жаль...
     Но при этом Штурмфогель  наверняка будет находиться поближе к событиям.
Он будет искать доказательства своей невиновности. А "Гейер" будет охотиться
за ним. И тем самым мотивированно находиться тоже поближе к событиям...
     И еще. На стороне  противника выступают  пока не установленные, но явно
нечеловеческие силы. Вот об этом хотелось бы знать  больше, но именно на эти
исследования был наложен в свое время запрет. Очевидно, неспроста.
     Что ж. Пришла пора этот запрет нарушить.
     Вернее, связаться с тем, кто этот запрет всегда нарушал.
     - Меня нет, - сказал Нойман секретарю.
     Он скользнул  вверх, там переоделся: рабочая блуза,  поношенное кожаное
пальто  неопределенного  цвета, скрученный жгутом шарф,  шляпа  с размокшими
полями,  офицерские ботинки  образца восемнадцатого года.  Потом,  поблуждав
немного  по привычно  странно ведущим себя коридорам,  вышел из здания через
главный вход; после вчерашнего здесь сидели уже полтора десятка охранников -
в касках, бронежилетах...
     Отойдя от здания на  полкилометра, он поймал такси и велел отвезти себя
к парку Драйек. Пересек парк, сел на трамвай и поехал в Изенштайн.
     Дорога заняла почти час.
     В Изенштайне, побродив немного по переулкам и убедившись, что за ним не
следует  никакая тварь,  Нойман  горбатой улочкой  поднялся  к дому  Ульриха
Шмидта и постучал в дверь.
     Шмидт открыл не  скоро.  Он  был в  грубой  растянутой шерстяной кофте.
Что-то странное топорщилось в правом рукаве.
     - Что ты знаешь о пауках? - спросил Нойман через порог.
     - Наконец-то, - сказал Шмидт. - Входи.

     Венеция, 4 марта 1945. 15 часов

     Вот  и все,  подумал  Гуго, еще раз окидывая  взглядом этот  прелестный
уголок Великого Города,  Венецию, страну тихих  грез и утонченных  фантазий.
Вот и  все. Нужно было возвращаться, а значит - покидать захваченное тело, а
значит -  не быть уверенным в том, что можно будет  в это тело  вернуться. С
захваченными телами вообще ни  в чем нельзя быть  уверенным  - особенно если
покидаешь их...
     Он закрыл глаза и тихо ушел вниз.

     Обратный путь  был еще страшнее, он вел по множеству чьих-то смертей, а
может быть, одной и той же смерти,  размноженной и перелицованной, и, умерши
сквозь все эти смерти, Гуго рухнул в следующий труп, приподнялся  и увидел у
лица  доски гроба, он лежал, связанный по рукам и ногам, а рядом  (в гробу?)
сидел кто-то незнакомый...
     Прошел  еще миллион  лет, пока Гуго не понял,  где он есть и  что нужно
делать.
     Возвращение в собственное обжитое тело...  что может  быть  лучше?  Ах,
если б только не  знать  при этом, что  можешь остаться в  нем навсегда,  до
самой смерти, безвыходно...
     Пришлось какое-то  время отвести себе для отдыха.  Гуго  просто боялся,
что в таком состоянии наделает глупостей.
     Отдых заключался в том, что он постарался  обиходить  Эрику. Она - нет,
не она, а ее  пустая оболочка - послушно позволяла что-то делать с собой, но
и только. Все, чего ему удалось добиться, - так это то,  что она вымылась на
камбузе горячей водой, кое-как оделась, поела  и теперь ходила за  ним,  как
собачонка, - хорошо еще, что молча.
     Так прошел день. И, глядя в наступающие с востока сумерки, Гуго испытал
первый  приступ  осознанного  отчаяния,  он  уже  был  собой,  но  -  только
кровоточащей половинкой себя. И еще он подумал, что так, наверное, чувствуют
себя люди, потерявшие неистово любимого  человека.  Именно этого - неистовой
любви и потери - он еще не испытывал, но теперь понимал кое-что...
     А потом Гуго, крутя вручную кабестан, выбрал якорь и завел мотор.

     Аквитания, крепость Боссэ, 5 марта 1945. 03 часа

     Только  что  села  луна,  и  на  горизонте  ясно  вырисовывались  зубцы
щетинистых холмов.  За  ними  начинался  лес  Броселианда, лес  странный,  с
легендами  и опасностями.  Последний лес единорогов. Там, в глубине  его, на
обширных полянах, стояли легкие летние дворцы аквитанских королей, и в одном
из них завтра начнут собираться делегации воюющих внизу стран. Через два или
три  дня туда  должны  будут  прибыть  Властители:  высшего  ли  ранга,  или
помельче,  - этого пока не знал никто. Целью переговоров  будет  прекращение
войны Германией - под гарантию амнистии всем военным преступникам...
     Эйб почувствовал,  что дышит слишком  тяжело, и покосился на  Розу. Она
стояла и неотрывно смотрела в ту же сторону. Камни крепостной стены, старой,
как само время, готовы были раскрошиться под ее тонкими пальцами.
     Она думает так же, как я...
     На кузинах можно жениться, не во всех странах, но можно...
     Вот кончится война...
     Эйб холодно и четко знал, что шансов  выжить - как у него самого, так и
у  Розы  - примерно один  к ста. Он слишком зажился на этом свете, с  его-то
склонностью  к  риску  и чрезмерным упрямством...  а Розе предстоят  танцы с
единорогами, что  в чем-то  тоже сродни многодневному  штурму...  во  всяком
случае, по надеждам на благоприятный исход...
     Он заставил себя проглотить комок и вернуться от любви к ненависти.
     Предатели. Гнусное мелочное отребье. Нелюди.
     Они  готовы  довольствоваться   бессильным  Гитлером,  готовы  смыть  с
Гиммлера  всю кровь, забыть миллионы замученных  и  убитых, лишь бы устроить
все  по-своему,  получить перевес  над  Сталиным  -  и  обрушиться  на  него
об®единенной  мощью.  Им мало выиграть эту войну - им  нужен весь мир. Но  и
тогда они не успокоятся...
     Потому что им нужен не этот мир.
     Потому  что,  хотя  сами  они  в  массе  своей  и  принадлежат  к  роду
человеческому, стоят за ними - нелюди. Не-люди.
     Кое-что Эйб об этом знал. Но никогда не мог заставить себя окончательно
поверить - и  тем  более  не мог  никому ничего доказать.  Он  и  не пытался
доказывать, по правде говоря...
     Потому  что  тогда  не помогло  бы ничего. Все,  кто  что-то узнавал  о
"Вевельсбурге", жили  потом  - очень  короткую жизнь, и смерть  их  зачастую
бывала причудливой. Эйба спасло только молчание.
     Теперь  он  пытался  создать  хоть  какую-то стратегию -  буквально  из
ничего.
     Конечно,  разработанный Дроздом  план  будем рассматривать как обманку.
Для Дрозда  же. Поскольку наверняка предпоследним  секретным пунктом в  этом
плане   идут   "действия   ликвидационной   команды,   зачистка   местности,
формирование следовой легенды"...
     Вот под этот пункт Эйбу угодить категорически не хотелось.
     Нападение планировалось  произвести,  переодевшись в черную  эсэсовскую
форму. Притом  что многие из  коммандос имели  типичную еврейскую внешность,
это  казалось  глупым.  Но  сомневаться  в  Дрозде  не  приходилось, значит,
оставалось понять, для чего он это делает и на кого хочет перевести стрелки.
И если отбросить совсем примитивные  ходы (к которым вообще-то не склонен ни
сам  Дрозд,  ни  те,  кто будет  расследовать нападение),  то  получается...
Абадон?
     Получается  Абадон. Легендарная крепость,  символ последнего отчаянного
сопротивления  темным силам.  Сопротивления,  которое  не  могло  спасти сам
народ, но которое спасло честь народа. То, чем можно гордиться...
     Значит,  это  оттуда будет нанесен удар... так  по  крайней  мере будут
думать все. Хорошо это или плохо? И что нам дает?
     С точки зрения справедливости - пожалуй, хорошо.  Пусть думают, что еще
не  все  мы  опустили  руки, еще не все бросили оружие. Что мы можем бить, и
бить больно. А главное - ответный удар будет нанесен  в пустоту. Если вообще
будет нанесен...  в  конце  концов Абадон стоит  по