орить - думать не могу.
Как  предатель  проходит  контроль  лояльности?  Я  перебрал  все  возможные
варианты... этого  быть  не  может. Теперь получается, что либо  мы чересчур
полагались  на  эту систему, не  вводили  строгую внутреннюю секретность, и,
значит, враг может знать о нас все... абсолютно все. То есть мы работаем под
контролем. Возможно,  даже под управлением. Непостижимо. Либо... Впрочем, об
этом пока рано. Я сказал,  что не верю  в  то,  что предатель - ты. Нойман -
параноик. Другое дело, что он это осознает. Но, как ты  знаешь, "если у меня
паранойя, то это вовсе не значит, что вон тот парень за мной не следит". Его
сбивает с толку  еще и то, что  ты  долго восстанавливаешься  после процедур
Ленарда. Мол, тратятся силы на защиту  и тому подобное... А  ты, наверное, и
сам ничего не понимаешь?.. Вот что, давай все-таки чуть-чуть выпьем. Рюмки у
тебя где?  А, вижу... Значит, так, друг мой Эрвин: я тут выяснил, что доктор
Ленард  в тридцать четвертом инспектировал кельнскую школу "Нахтхабихт"... Я
думаю, это он тебя искалечил, дружище.
     -  Ясно,  -  почти равнодушно сказал Штурмфогель. -  А кто  у нас бреет
брадобрея?
     - Я. Лично, - вздохнул Гуго. - Он чист. Да и доступа по-настоящему ни к
чему не имеет...
     - Ортвин  тоже не  самый главный начальник... Я даже удивился, когда он
сообщил о существовании предателя в  наших рядах.  Трудно понять,  откуда он
мог узнать это - если, конечно, ему специально не скормили дезу.
     - Это самое вероятное. А мы повели себя, как разбуженные куры...
     - И тем самым спалили Ортвина. Наверняка.
     - Значит, никаких фотографий у него не окажется.
     -  Боюсь,  Гуго,  что  и  самого  его мы  живым  не  получим.  Если  ты
чего-нибудь не придумаешь.
     - Я придумаю.
     - Вытащи  его. Даже если он в конце концов сломался, то все равно очень
много для нас сделал.
     - Ты сентиментален, дружище, как гамбургская проститутка  на  экскурсии
по Парижу...
     Штурмфогель  вдруг  захохотал.  Выразить  словами,   что  такого  особо
смешного  в словах  Гуго,  он  не  мог  -  срабатывали  какие-то  мгновенные
ассоциации, выстраивались  в невозможные цепочки... Он хохотал долго, и даже
выпив большую рюмку водки -  без удовольствия, как лекарство, - еще время от
времени всхохатывал, а потом улыбался чему-то, но чему - не понимал сам.

     Шампиньи-сюр-Марн, 19 февраля 1945. 18 часов

     - Вот это я. - Волков выложил перед  начальником  госпиталя полковником
Смитом свое служебное  удостоверение. -  Вот это - мои  полномочия.  А это -
человек, которого мы ищем. Возможно, он у  вас проходит под чужим именем или
как Джон Доу...
     Медицинский  полковник долго  и  туповато смотрел на документы.  У него
были маленькие близко посаженные глаза и нездоровый румянец на скулах.
     - Допустим, - сказал он. - И что дальше?
     - Это  мой  офицер.  Его  состояние вызвано неким  внешним  фактором, о
котором  вам  знать  не  следует.  Обычными  средствами  вы  его на ноги  не
поставите. Я  должен забрать  его, чтобы  продолжить  лечение в расположении
части. Он в коме? Судороги были?
     Полковник  медленно  поднял  взгляд на Волкова. Пристально посмотрел на
Эйба. Потом опять на Волкова.
     -  Я  должен  получить   подтверждение  ваших   полномочий  от   своего
начальства. От генерала Толанда. Без этого я вам никого не отдам.
     - То есть мой человек у вас?
     - Этого я не утверждал. У меня лежат несколько неизвестных, один из них
внешне будто бы похож. Он в полном сознании, но страдает тотальной амнезией.
     - Я могу посмотреть на него? Только посмотреть?
     - Думаю, да, - сказал полковник неохотно. - Вас проводят. Сержант!..
     Госпиталь  располагался в монастыре.  Такие  старые  здания  Волков  не
любил:  в них все пропитывалось  запахами многих поколений бывших жильцов. И
эти  запахи не  мог перебить крепкий  госпитальный  дух  йода, меркурохрома,
автоклава, марли, карболки, гноя...
     - Здесь. - Юный сержант откинул простыню,  загораживающую глубокую нишу
в стене.
     На узкой койке, укрытый с головой блекло-лиловым одеялом, кто-то лежал,
свернувшись калачиком.
     -  Боится, - сказал  сержант.  - Всего боится... Джон! Проснись.  -  Он
легонько тронул лежащего за плечо;  тот вздрогнул.  - Это  я,  Пит. Ты  меня
знаешь. Проснись.
     Он приподнял угол одеяла  с  лица  лежащего, и Волков почувствовал, как
пальцы Эйба сжимаются на его локте.
     - Это он, - сказал Волков. - Сержант, можете записать его данные: Натан
Коэн,   двадцать   лет,   лейтенант   воздушных   сил,    шестая   отдельная
авиаэскадрилья. И оставьте нас на пять минут.
     - Сэр, я...
     - Разве  вам приказали конвоировать  нас? Если вы сейчас же не отойдете
на   двадцать  пять  шагов,   то   станете   обладать  совершенно  секретной
информацией, допуска к  которой  у вас нет.  То  есть  лет пять  тюрьмы  вам
обеспечено. Ясно?
     - Так точно, сэр.
     Сержант неохотно удалился,  а Волков быстро скользнул вверх и убедился,
что поблизости никого нет, равно как нет и верхнего тела  Натана. Можно было
приступать. Он так давно это делал, что почти забыл ощущения...
     Вверху  здесь  был  не  дом, а огромная разветвленная  пещера. Пещерный
город, может быть.  Свет проникал по высоким колодцам. Волков закрыл  глаза,
настроился на поиск - и вскоре под ногой ощутил мягкую теплую пульсацию. Так
пульсирует родничок у ребенка. Он присел и стал руками разгребать песок. Под
песком была крышка люка - не стальная, не деревянная, а словно бы из толстой
подошвенной кожи. Пульсация исходила  от  нее. Он нашарил медное кольцо и  с
трудом поднял крышку. Внизу было что-то вроде рубки  подводной лодки. Волков
с трудом втиснулся на теплое еще сиденье и положил руки на рычаги...
     Где-то  страшно  далеко  отсюда  кто-то открыл  глаза.  Перед  Волковым
распахнулись прикрытые  заслонками окна.  За толстым  стеклом Волков  увидел
двух  исполинских зеленых  монстров, висящих горизонтально. Морды их, белые,
бесформенные,  расплывчатые, тянулись к  нему; глаза  были пустыми  дырами с
чем-то опасно низким на дне.
     А потом  очень быстро,  но без рывков - так чай  пропитывает,  а  потом
растворяет в себе кусок сахара - Волков оказался в чужом теле.
     Он тут же  спустил  ноги с кровати и  сел.  Потом встал. Тело слушалось
вроде бы неплохо. А в своем собственном, временно оставленном, он был уверен
на все сто: оно перемалывало и не такие ситуации.
     - Эйб, по плану, - сказал Волков чужим голосом. - Заводи мотор и жди.
     - Понял...
     Через  минуту,  придерживая  свое  тело за  плечо,  Волков вышел  из-за
занавески. Сержант посмотрел на  них, но  ничего  не заметил. В обнимку  они
прошли  сквозь  весь  госпиталь,  сели в  "паккард"  - видно  было,  что Эйб
все-таки нервничал: постукивал ладонями о руль - и спокойно уехали прочь.

     Рим, 21 февраля 1945. 14 часов

     Состояние, в  котором Мерри  находился  после того,  как  дал  согласие
работать на Дрозда, было восторженным состоянием пустого  хрупкого предмета,
немного  похожего внешне на человека. Он  ходил, отскакивая  от  неровностей
земли, как мячик. Внутри все звенело.
     Отель "Канопа",  что на улице  Алессандрино, был совершенно невыносимой
вонючей дырой, клоповником, душным дешевым полуборделем. Дрозд не подходил к
Мерри близко, но время от времени появлялся где-то  на краю  поля зрения.  И
вообще - чувствовался неподалеку. Как будто источал слабый запах незнакомого
табака.
     Приказ был -  ждать.  Эрвин  или  его  люди придут обязательно.  Им  не
терпится. Они  не  станут  дожидаться прибытия в  какую-то  там  нейтральную
страну...
     Несколько  часов, безвыходно  (вот телефон; жди  звонка!) проведенных в
деревянном   ящике,   оклеенном   изнутри   бумагой   поросячьего  цвета   с
темно-золотыми  амурчиками; ящике, единственное оконце  которого выходило на
противоположную  глухую  закопченную  кирпичную  стену;  ящике,  наполненном
шуршанием  мышей в пустых  стенах  и  периодически возобновляющимися звуками
забав,  доносящимися откуда-то сверху  и справа, - эти несколько часов вдруг
вернули  ему  какую-то  частичку  ощущения себя  прежнего. Больно было  так,
словно обмороженную руку сунули в ведро с горячей водой...
     Но он втайне был рад этой боли.
     Стараясь не думать  ни о чем,  Мерри открыл  чемодан и достал маленький
трофейный "вальтер".  Вынул  обойму, проверил, вставил  обратно.  Передернул
затвор.  Поднес пистолет  к лицу, всматриваясь внутрь узкого дула. Рука чуть
подрагивала. Из пистолета пахло смесью ружейного  масла и жженого  гребешка.
Он  знал,  что  самое  верное  -  стрелять в  рот. Но  запах  был  настолько
тошнотворен,  что  Мерри с  трудом сдержал рвоту. Тогда он  прижал  ствол  к
виску.  От дьявольски холодной точки соприкосновения со смертью тут же пошла
волна очищения. Время для Мерри вдруг растянулось, как мехи  аккордеона. Да,
он никогда  не  вернется домой. Прости,  отец, ты  так мечтал о внуках... не
повезло.  Ничего, сестричка Элис скоро  подрастет,  выйдет замуж за хорошего
парня... Он думал об этом с тихой спокойной грустью. И никогда  больше он не
взлетит в  Эдем и не повстречается с Яной  и Джулией. Эта страница закрылась
навсегда.  Что  ж,  бывает. И  жизнь кончилась не так,  как  хотелось бы. Но
цепляться за нее -  это значит  испытать куда больший  страх и унижение, чем
вот сейчас - раскинуть руки и, ни о чем не жалея...
     В дверь требовательно заколотили, и  Мерри вдруг с®ежился, быстро сунул
"вальтер" в  карман и  засуетился, заметался глазами по сторонам,  как будто
его чуть не застукали с чем-то немыслимо позорным.
     - Открывайте, Мерри, это полиция!
     - Да-да!..
     Пинком ноги он отправил чемодан обратно под кровать и бросился копаться
в замке, который заедал.
     Мерри   ожидал  увидеть  целый   наряд   полиции   и   даже  парней  из
комендантского взвода  с карабинами на изготовку,  но в коридоре  стоял лишь
одинокий "эм-пи" в каске и темных очках.
     - Руки за голову и к стене, - приказал он.
     Мерри  подчинился.   Почему-то   возникло   вдруг   острейшее   чувство
нереальности происходящего.  Или  напротив  -  возвращение в реальность,  от
которой успел отвыкнуть? Так после кошмара не узнаешь родную постель...
     Полицейский небрежно похлопал  Мерри по  бокам,  миновав (!!!) карман с
"вальтером", и потребовал:
     - Фотографии.
     - Кх... акие? Еще? фото... графии?
     -  Не  паясничайте,  майор. Нам  все  известно. Вы  похитили совершенно
секретные документы с  авиабазы Вамос для передачи их  противнику. Вы подлый
нацистский шпион, Мерри. Но вы проиграли. Ваша карта бита.
     Он снял очки и уставился на Мерри  ужасными немигающими глазами.  Белки
проросли толстенными узловатыми  багровыми  жилами;  зрачки были крошечными,
как следы от проколов иглой. Тяжелые веки серо-коричневого  цвета и такие же
мешки под глазами. Было  в этих  глазах еще  что-то  невероятное,  не  сразу
уловимое,  но  порождающее  такой ледяной ужас,  какого Мерри не  испытывал,
наверное, и в том лесу с пауками...
     Бывает  тяжелый взгляд.  Или  неподвижный  взгляд.  Здесь  иначе: глаза
двигались, но не как у людей, мелкими легкими скачками, - эти поворачивались
медленно,  словно   позади  глазного  яблока  натужно  вращался  моторчик  с
понижающим редуктором.
     И Мерри понял,  что все  это - лишь  продолжение  кошмара, не  более. И
поступать можно и нужно по логике сна...
     - Гнида, - говорил  полицейский,  читая  незнакомые  слова по невидимой
бумажке. - Ты ответишь за все. Где фотографии? Сдавайся, дерьмо!
     Неловким вязким движением он потянулся к кобуре, и тогда Мерри выхватил
свой "вальтер" и выстрелил полицейскому в  грудь. Как многие  тыловые крысы,
Мерри  был хорошим стрелком из пистолета. Полицейский отступил на шаг, зажал
ладонью  маленькую  дырочку на кармане, побледнел и тихо спросил  нормальным
испуганным голосом:
     - Ты что?.. Ты кто? Зачем...
     Потом  он  сел  на корточки,  прислонясь  к  стене,  запрокинул голову,
сказал: "Ой, мамочка..." - и умер.
     Что же дальше, в совершенной растерянности подумал  Мерри, надо бежать,
где Дрозд, почему так, я же  не хотел. Случившееся  было нелепостью. Сон или
не сон? Узнать было нельзя, пока все не кончится.
     Он зачем-то положил "вальтер" на колени трупа, полез  в чемодан, достал
черный запечатанный конверт, сунул в карман и бросился к лестнице.
     В спину ему ударил телефонный звонок.
     Мерри не остановился.
     (...если бы Гуго позвонил минутой раньше,  все дальнейшие события пошли
бы, наверное, совсем иначе...)
     Когда он выбегал из здания, слева из-за угла, разгоняя громким сигналом
гоняющих  мяч  мальчишек, показался  зеленый  армейский  джип.  Мерри  резко
свернул  направо и  быстро зашагал,  втянув голову  в  плечи и  изо всех сил
стараясь быть незаметным. Джип  обогнал его  и не  остановился. Он был полон
веселых   американских   офицеров   вперемешку   с  веселыми   черноволосыми
итальянскими  женщинами.  Джип  не  мог  вместить  больше пяти  человек,  но
казалось, что их там очень много.
     Какое-то наитие повлекло Мерри в темный переулок, закончившийся ведущей
вверх лестницей.  Дома  стояли  сплоченно,  окна первых этажей  были  забиты
досками,  вторых и выше - зияли.  Потом  и лестница кончилась,  уткнувшись в
безголовый мраморный  бюст. Дальше все  было  завалено горой битого кирпича.
Потом он разглядел извилистую тропинку, ведущую через эту гору.
     "Зачем я здесь?"  - мелькнула вдруг кощунственная мысль. Он пришел сюда
не по своей  воле.  И Мерри  сверх  сил  своих забарахтался, словно уставший
пловец, решившийся перебороть течение.
     Свернув с тропы (в полной  темноте,  в бешеном  звездном водовороте дна
своих глаз), он стал карабкаться по непроходимым завалам (что-то осыпалось и
скрежетало)   -  и  вдруг  (но  не  скоро)  оказался  в  половинке  комнаты.
Раздавленная  железная  кровать  с  шарами  на покосившихся спинках стояла у
стены. На кровати лежал раскрытый чемодан. Из чемодана высовывалась какая-то
цветастая тряпка. Мерри закрыл крышку, поставил чемодан на пол и сел на него
сверху, будто трамбуя вещи. Было тоскливо и страшно. Больше  всего  на свете
хотелось вернуться на тропу и дойти до конца - до того места, где его ждали.
Но он  не  хотел  больше быть чьей-то  послушной тварюшкой.  Он  плакал,  но
продолжал сидеть...
     Может быть, прошел час. Может быть, несколько часов.

     Не понимаю, подумал Волков. Что-то пошло не так. Не понимаю...
     С одной  стороны, он знал, что жизнь полна случайностей и  его креатуру
вполне мог сбить шальной грузовик, или на его голову мог упасть  кирпич, или
какой-то  бандит,   бывший  городской  партизан,  которых  все  еще   немало
обретается в здешних трущобах и развалинах, польстился на хорошие офицерские
ботинки... Вероятность нежелательных, но совершенно случайных событий всегда
отлична от нуля.  Другое дело, что удачливость - самое необходимое качество,
если ты занимаешься созданием сложных многоходовых комбинаций с подставками,
ловушками  и  подножками...  И  когда  что-то  случается  -  даже  от  слова
"случайность",  -  следует сделать  глубокую морщину на лбу и  сильно-сильно
задуматься: а так ли уж гармоничны и легки твои отношения с мирозданием?
     Сразу поймешь, что нет.
     А здесь  -  два удара подряд, и  оба так  или  иначе связаны  с младшим
братцем... Да, оба удара  пришлись по нему самому - ну и что?  Кто-то сильно
не любит выходцев  из города Дрездена. Но насколько больше он не  любит тех,
кто там остался!..
     "Ты  что,  дурачок,  собрался  это  раскапывать?  -  спросил  он   себя
недоуменно.  - да если  только  заподозрят, что ты  скосил глаза  в  сторону
столба дыма..
     На пятнадцать  километров в небо  поднялся тот столб. И долго еще будет
ветер носить над всей Европой пепел какой-то страшной тайны.
     Волков вяло махнул рукой пожилой тетке-официантке, подсунул под  пустой
бокал  десятку,  встал,  демонстративно  пошатываясь,  и  с  явной  неохотой
удалился.
     Над  тайной  своего довольно скорого исчезновения он  надеялся повесить
тоже не самый маленький султан дыма...

     Рим, 22 февраля 1945. 01 час

     Мерри очнулся  в очередной  раз.  Луна -  еще  неполная, а  так, в  три
четверти, - висела  за провалом окна без  рамы. Одна на  куске черного неба.
Цвет ее был красноватый - оттенка скорее крови, чем кирпича.
     Он  чувствовал  странное тягостное болезненное опустошение  -  будто из
него  выдрали кусок внутренностей. Но  в этих  внутренностях  кто-то таился:
опухоль или паразит...
     И наверное, там же жил страх.
     Так что теперь страха не было.
     Совершенно  спокойно Мерри стал выбираться из развалин. Не туда, где он
должен  был пройти и  где его,  возможно, ждали,  - а по немыслимым завалам,
думая лишь об одном:  ничего  не обрушить на  себя.  Он не боялся умереть  -
просто  не хотелось  шума.  А умереть ему даже немного хотелось.  Но с  этим
можно было повременить.
     Выпутываясь  из  проволок  и  веревок, находя  опоры  для  рук  и  ног,
спрыгивая на хрусткие  горы штукатурочного лома и битых  стекол,  он холодно
прорабатывал план, куда ему двинуться сейчас и кто из агентов будет задавать
меньше вопросов. Себе,  разумеется, не ему.  Еще  не  хватало, чтобы  агенты
задавали вопросы начальнику...
     Он выпал на какую-то крошечную площадь с фонтаном, обложенным мешками с
песком,  сообразил, где  находится  (вспомнилось не  название,  а  место  на
карте),  отряхнулся и двинулся  в  сторону таверны  "Бородатая женщина",  до
которой было минут сорок неторопливой ходьбы.
     Ни дуче, ни немцы,  ни американцы не могли перебороть контрабандистской
натуры Лауро  Гандони,  бородатого  хозяина "Бородатой  женщины". Мерри знал
это, использовал это и платил неплохо. Правда, фальшивыми рейхсмарками, коих
американское казначейство отпечатало достаточное количество.
     В Стамбул, решил про себя Мерри. Там я знаю, что делать...

     Берлин, 24 февраля 1945. 9 часов

     О том,  что все  идет  как-то не  так, Штурмфогель понял  по  шагам  за
дверью. Шел Гуго, но - подволакивая обе ноги.
     Скрипнул замок. Да, действительно Гуго.
     - Выходи, - мотнул он головой, стоя в проеме дверей.
     Из коридора несло холодом и далекой гарью.
     Штурмфогель   медленно   поднялся,  повел  плечами,   сделал  несколько
сдержанных разминочных боксерских движений.
     - Что неспокойно в славном городе Багдаде?
     - Ортвин сбежал. Убив полицейского.
     - Итальянского? - В это Штурмфогель еще мог бы поверить.
     - Нет. "Эм-пи".
     - Не может быть.
     - Я там сам чуть не влип. Пойдем.
     - Что, мне возвращено утраченное доверие?
     - Частично.
     - И можно наверх?
     - Нужно.

     Женева, 24 февраля 1945. 9 часов ЗО минут

     Волков грыз  ногти.  Это  была отвратительная привычка, от  которой  он
давно  уже не  чаял избавиться. Он мог не  отказывать  себе ни в чем: курить
любой табак, пить (разумеется, в меру), иметь женщин, даже глотать гашиш. Но
всегда, когда до начала операции оставались считанные дни, он начинал грызть
ногти.
     Ах, как четко, как славно получилось с  Мерри! Он мог похвалить себя за
отличную  работу. Даже  дать  медаль.  "За  отличную работу".  Жаль,  что  в
Стамбуле  ребята  будут  работать  без  него -  хотелось  чего-то  такого...
остренького. Помимо того, что он просто любил Стамбул.
     Но "где должен быть командир"? В тылу. На горе. Пока на горе.
     Через  два  дня  должна состояться  еще одна встреча с  информатором. И
тогда уже можно будет ставить последние точки и черточки в плане.
     Плане, который  вдруг  начал казаться  ему  необоснованно  сложным. Да,
хорошо одним  выстрелом  убивать трех-четырех зайцев.  Но зачем это, когда в
руках у тебя автомат? Хороший такой "томпсон"...
     Все можно было сделать проще.