к страшны. Последнее время эти русские совсем
обнаглели...
     - Устроит, - сказал Штурмфогель. - Еще как устроит.
     Летного комбинезона для него в посольстве не  нашлось, поэтому пришлось
под  кожаное пальто  надеть  два толстых  вязаных свитера.  Ремни парашютной
подвески  превратили  широкие  полы  в  подобие  штанин.  Когда  Штурмфогель
устроился  в задней  кабине, механик  сунул  ему  неровный  кусок  какого-то
стеганого чехла - прикрыть ноги.
     - Не беспокойтесь, -  сказал пилот, улыбчивый мальчик с перебитым носом
и  ожоговыми рубцами  на всю правую  щеку. - Пойдем  невысоко.  Будет  минус
двадцать, не больше.
     - Это хорошо, - улыбнулся Штурмфогель.
     Год назад его поднимали на высоту четырнадцати километров. Удовольствия
это не доставило.
     "Густав", беременный двумя подвесными  баками,  разбегался долго и  при
этом  трясся, как  велосипед  на  булыжной  мостовой.  А  потом тряска разом
прекратилась, Штурмфогеля вдавило в парашют,  все опрокинулось... Мальчишка,
обернувшись к нему вполоборота, хищно подмигнул.
     Впрочем,  кроме  резкого взлета,  он больше  не пугал  пассажира ничем.
Наверное, был дисциплинирован и  даже почти не болтал по  ларингофону.  Так,
справлялся о самочувствии да время от времени сообщал о местах, над которыми
они пролетали. Путь лежал по большей части в серых ватных облаках...


     Берлин, 27 февраля 1945. 20 часов

     Гиммлер  сегодня  был  слегка рассеян,  и  Нойман  догадывался  отчего:
впервые им был получен  отклик  от американцев на предложение  о  сепаратном
мире  и  мягком  реформировании  режима.  В секретном  меморандуме  Даллеса,
переданном сегодня рейхсфюреру, были  намечены контуры этого реформирования:
безусловная  капитуляция перед  западными союзниками; канцлер из аполитичных
генералов Генштаба; уход с авансцены  наиболее одиозных фигур, в том числе и
самого  Гиммлера  (при  этом большая часть уже  просочившейся  информации  о
репрессиях будет  списана  на  эксцессы  исполнителей  и  на  большевистскую
пропаганду);  непременный  показательный  судебный  процесс  над  Гитлером с
приговором: пожизненное заключение (возможно, в одной из  его резиденций)...
Нойман знал об этом, поскольку обеспечивал связь, и Гиммлер знал, что Нойман
все  знает,  и  ничего не мог с этим поделать. Нойман в  данном  вопросе был
абсолютно незаменим, - а следовательно - его необходимо было иметь в друзьях
и союзниках...
     -  Что я  могу сказать,  дружище... -  тихо произнес Гиммлер. -  Мы  на
развилке, и сейчас решается все. В течение,  может быть,  дней.  Или  часов.
Уцелеем мы или рухнем в огненный ад... Я вчера видел сон: бои в Берлине. Это
было  невыносимо. Орда...  казаки на крылатых и рогатых  конях,  кони  дышат
огнем... Не смейтесь только.
     - Я не смеюсь, - сказал Нойман.
     - Вам хорошо, вы никогда не спите. Я так не могу.
     - Зато вы можете многое другое, чего не могу я.
     Гиммлер помолчал, что-то  переключая в  себе.  Даже его лицо переменило
несколько выражений, прежде чем стало строгим и сосредоточенным.
     - Нойман, вы ведь  понимаете, что сейчас почти  все зависит  от вас? Вы
легко можете меня сдать - и возвыситесь над всеми.., на оставшиеся несколько
месяцев. Если этот негодяй Борман не сожрет вас. Или довести дело до полного
уничтожения всего...
     -  Мы уже обсуждали это, - сказал Нойман. - Я с вами,  рейхсфюрер. Я не
вижу другого  пути, хотя... хотя и боюсь. Но  всего  остального я боюсь куда
больше.
     - Чего вы хотите после переворота?
     - Отойти от дел. Поднимусь наверх... и все.
     - Вот как... Это самое простое. Кого предложите на свое место?
     - Эделя.  Лучший после  Гуго Захтлебена,  вечная ему память. Я подписал
представление Захтлебена к Рыцарскому кресту...
     Гиммлер молча  кивнул.  Ногтем  щелкнул  по  маленькому  гонгу. Тут  же
бесшумно вошел ад®ютант, катя перед собой сервировочный столик.
     - Я не люблю попов, - сказал Гиммлер, - поэтому лучше по обычаю предков
справим тризну.  Захтлебен отправился в Валгаллу готовиться к решающим боям.
Выпьем по бокалу вина за то, чтобы и  там  он был столь же безупречно храбр,
как был здесь...

     Босфор, яхта "Босфор", 27 февраля 1945. 21 час 20 минут (время местное)

     Между тем Гуго Захтлебен в это самое время был  жив и  даже находился в
полном сознании - как и Эрика Гютлер. Это был успех. А  вот смерть предателя
Мерри командир итальянской  разведывательно-диверсионной группы  Джино Чиаро
простить себе не мог...
     Задумано было хорошо. Пока бойцы поливают настоящим свинцом посетителей
ресторана,  вырубить сидящих за  тем столиком  немцев и предателя-американца
резиновыми пулями из одиннадцатимиллиметрового "томпсона". Так, в  сущности,
и получилось, но шальной рикошет, можно сказать, спас предателя...
     Впрочем, наверху итальянцы поработали всерьез - без поддавков. И теперь
оба пленных пребывали в шоковом, безнадежно раздавленном состоянии, понимая,
что никогда больше не попадут в Салем. Возможно, так себя чувствует человек,
проснувшийся вдруг в заколоченном гробу.
     Яхта  - а правильнее сказать,  скоростной  катер - прокручивала винтами
тяжелую  воду  Мраморного  моря.  До   границы  территориальных  вод  Турции
оставалось пять миль, когда луч прожектора с шипением впился в яхту, и почти
сразу поперек курса ударила очередь "эрликона"...
     - Стоп машина, - спокойно скомандовал капитан.
     Из сумрака вываливался темный силуэт турецкого сторожевика. Он по самую
палубу сидел в тумане и потому казался тяжелым, как дредноут.
     - Вообще-то Турция -  это  теперь  наш союзник...  -  осторожно заметил
капитан.
     - Это Восток, шкип,  - сказал Джино. - На корабле о последних  событиях
могут еще не знать... Ребята, расчехляй.
     Ребята уже и  без команды расчехляли.  Кормовая надстройка, не  слишком
видимая  со сторожевика, заметно изменила  свою форму, когда упали фальшивые
стенки,  открывая внешнему  миру пакет  из  двенадцати  базук: три  ряда  по
четыре. Наводчик крикнул:
     - Готов!
     - Лево руля, малый вперед...
     Яхта  развернулась  "на пятке".  Базуки  грохнули одна за одной длинной
неровной очередью,  снаряды полетели,  прочерчивая туман...  На  сторожевике
среагировать почти успели - но очередь "эрликона" прошла чуть выше мостика.
     А  потом сторожевик взорвался.  Трудно сказать, куда попали снаряды:  в
баки, в боеприпасы... скорее всего  в  глубинные бомбы. Но корабль скрылся в
ослепительной вспышке,  а когда  пламя стремительно  погасло, на поверхности
уже ничего не было, только проплешина в тумане...
     "Босфор" еще  покрутился по дымящемуся морю, но,  кроме обломков досок,
спасательных кругов и каких-то пустых оранжевых бочонков,  спасать и брать в
плен было некого...

     Небо  западнее  Белграда, 27 февраля  1945.  21  час  45  минут  (время
местное)

     - Псы! - почти весело воскликнул пилот, и тут же все вокруг осветилось;
казалось, самолет проходит  сквозь разреженное газовое пламя. - Ночники! Ну,
сейчас покрутимся! Держись!!!
     Позади, покрывая  даже  рев  мотора,  раздался  частый  треск, и  мимо,
обгоняя  машину,  пролетели  быстрые  белые  искры.  И  тут  же  Штурмфогель
почувствовал, что стал весить  раз  в  пятьдесят больше  и  расплющивается в
тонкий  блин  по полу кабины. А через  секунду ремни  впились в плечи, кровь
хлынула в голову...
     Удар по самолету он воспринял всеми своими  оголенными  нервами. Машина
затряслась.  Небо  вокруг  вновь  было  темным,  слева три или  четыре  луча
прожекторов поджигали рваные облака.
     - Уйдем... - прохрипел пилот.
     Но другой луч, не  с  земли,  а с неба,  снова накрыл  их  - еще  более
ослепительно,  чем  раньше.  И  снова  мириады  трассеров, похожих на  искры
костра, раздутого вдогонку сильнейшим ветром...
     Пилот попытался уйти вниз, но машину опять затрясло и почти положило на
спину.
     -  Влипли, - хохотнул  пилот. - Элерон правый заклинило... На  скорости
будет валить. Держись, начинается настоящий цирк...
     Русских истребителей здесь было до  черта. По крайней мере два из них -
больших, двухмоторных -  несли прожектора. Невооруженный же "Густав"  не мог
даже выжать полную скорость...
     Но он крутился и крутился, уходил из-под обстрела, из лучей, его  вновь
и  вновь находили  и зажимали. Тупоносые короткокрылые самолеты возникали из
мрака,  били в упор  и исчезали. Это происходило так  быстро,  что пилот  не
успевал сманеврировать. Спасало пока лишь то, что  и  у тех не  было времени
прицелиться. Но так не могло продолжаться долго.
     - Прыгай, - сказал вдруг пилот. - Умеешь?
     - Да.
     - Я за тобой.  До  аэродрома уже не дотянуть. Бак-то  нам изрешетили...
дуршлаг моей бабушки...
     Штурмфогель отстегнулся. Потянул за красную ручку, откинул  вбок фонарь
-  его  тут же сорвало потоком. Потом он  перевалился через  борт  - остро и
холодно плеснуло в лицо бензином - и полетел в черную бездну.
     А  через  несколько секунд ночь  озарилась оранжевой вспышкой. Он успел
заметить в  небе  косой пылающий  крест,  а  потом хлопнул  купол  парашюта,
Штурмфогеля резко встряхнуло -  и  вдруг все вокруг стало вращаться: быстро,
быстро, еще быстрее...
     Тогда он поднял голову, увидел черное круглое отверстие в центре серого
купола и громадную треугольную дыру сбоку - и скользнул наверх.
     Если нижнее  тело выпутается  из  этой переделки - хорошо.  Нет...  ну,
значит, не судьба. Придется обойтись только верхним...
     Он не позволил себе думать об этом.

     Прага, 28 февраля 1945. 9 часов

     Специальный посланник Сталина носил неснимаемую  личину: голову сокола.
В  остальном  это  был широкоплечий статный мужчина с тяжелыми крестьянскими
руками  и привычкой, положив  ногу  на ногу, не то  чтобы покачивать  носком
узкого зеркально отсвечивающего сапога,  а как  будто что-то  рисовать  им в
воздухе. Рисовать или писать. Барон  отметил это про себя и чиркнул в памяти
пометку: при следующих  встречах сажать  кого-нибудь из мелочи -  следить за
этим сапогом, чтобы все запоминать и потом делать выводы...
     -  Как  видите, все  очень  просто, -  резюмировал  Сокол. -  Не  как у
дипломатов, верно?  Даже торговаться не из-за чего.  Вы  втайне от  западных
союзников передаете нам  Гитлера, связанного по  рукам и ногам, но  живого и
здорового. По  всем  остальным  пунктам, включая  особый статус Валгаллы, мы
идем вам навстречу. И даже можем предложить кое-что от себя...
     Барон изобразил внимание.
     -    И   Германия,   и   Советский    Союз   располагают   достаточными
интеллектуальными,   но   недостаточными   промышленными   и  экономическими
ресурсами   для   проведения   полномасштабной   внеатмосферной   экспансии.
Подчеркиваю:  не  располагают  порознь.  Совместно  же  мы  в  состоянии  за
год-полтора полностью  взять под  контроль Луну  и  летающие острова, и  тем
самым, оказавшись  вне  досягаемости  того сверхоружия,  которым располагают
члены  Атлантического клуба, сами  же мы  будем способны  диктовать им  свою
волю.  Товарищ  Сталин  отдает  себе  отчет  в том,  что  нынешнее состояние
враждебных  и союзнических  связей  неестественно и создано  лишь для  того,
чтобы разрушить Континентальный блок...
     Этого можно было не говорить. Зеботтендорф знал это раньше других... но
кто его тогда слушал?
     Беда  в  том,  что  и  нынешнее предложение  - а  барон  принял бы  его
мгновенно, вцепившись руками, ногами, стальными крючьями... - так вот, и оно
завязнет, будет обсуждаться в узком кругу заговорщиков, которые нерешительны
до  такой  степени, что сами  не знают, чего боятся  больше,  поражения  или
победы.
     И добьются-таки того, что все развалится и погибнет...
     Я передам предложение товарища Сталина рейхсфюреру, - сказал барон, - и
приложу  все  возможные усилия для того,  чтобы  оно было  принято. Увидимся
послезавтра?..
     - Да. До встречи.
     Рукопожатие Сокола было честным, простым и крепким.

     Трансильвания, 28 февраля 1945. 14 часов

     Когда наконец он  нашел  дорогу,  то  даже не  смог обрадоваться -  так
вымотался. Этот  лес, с виду обычный,  разве  что слишком тихий, забирал все
силы...  Штурмфогель   опустился  на  камень  -  теперь,  наученный  опытом,
внимательно посмотрев,  нет ли на нем жгучего черного мха, - и позволил себе
чуть-чуть расслабиться.
     То, что проделало верхнее  тело  за те дни, когда  он сидел под арестом
внизу, заслуживало всяческого одобрения и одновременно хорошей порки.
     ...Надев  вельветовую  куртку  художника,  приклеив  фальшивую бороду и
прилепив  искусственный  шрам  на  левую  щеку,  он  отправился  на  станцию
цеппелинов,  чтобы проводить  Лени, ее отца  и еще одного  бойца из Абадона,
которого знал под  именем  Наполи -  действительно похожего на корсиканского
бандита,  смуглого, узколицего,  с  длинными  висками,  переходящими в  косо
подстриженные  бакенбарды,  и хищным прищуром  агатово-черных  глаз.  Наполи
носил оранжевый шейный платок, просторный пиджак с зеленым отливом и лаковые
штиблеты. Двигался он со страшной грацией василиска.
     Там,  в  Абадоне, когда  Штурмфогель  заново  раз®яснял задачу -  уже в
деталях, - Наполи отвел его в сторону и сказал:
     - Если с  ней что-то случится, я  тебя убью  не сразу. Только  когда ты
устанешь умолять об этом.
     Штурмфогель согласно кивнул и сказал:
     -  Самая  большая опасность  - это  если  туда, к братцу Эйбу,  попадет
настоящая Роза Марцинович. Твоя  задача - перехватить девушку и спрятать  ее
достаточно надежно на все время операции. Вот ее варшавские координаты...
     Наполи сложил бумажку и сунул в нагрудный карман.
     - Об этом не беспокойся...
     Сейчас  он  шлялся по  залу ожидания,  трепался о чем-то с  продавщицей
газет, потом примерял шляпы... Полковник Райхель сидел в кресле в углу зала,
приподняв воротник пальто, и будто бы дремал. К Лени,  одетой в то  же самое
табачного   цвета  пальто,  в  котором  она  была   при  первой  встрече  со
Штурмфогелем, оба ни малейшего отношения не имели. Возможно, они и летели-то
в разные места...
     В  какой-то  момент  снующий   по  залу   Наполи   оказался  рядом   со
Штурмфогелем.
     - Рисуешь? - хмыкнул он. -  На вот, билеты  я не использовал. Не успел.
Сам сходи и бабу свою своди, пусть посмотрит...
     Он  подал  две  раскрашенные  лощеные картонки: "Галерея  "Ом", входной
билет". От руки приписка: "современ. склптра".
     - Спасибо, - удивленно сказал Штурмфогель в удаляющуюся спину.
     В течение  часа  улетели все: Лени - в Варшаву,  полковник  - в  Париж,
Наполи - в Аквитанию. Штурмфогель не заметил, чтобы за ними следили.
     Вечером он зашел в галерею "Ом". Это была одна  из самых модных галерей
ночного Берлина. Славилась она  в том числе  и тем, что очень  часто и почти
безошибочно открывала новые имена.
     Вот  и сейчас  в центре  Зеленого  зала прямо на полу стояла  мраморная
девушка. Руки ее  были  заброшены за голову,  тело выгнуто, лицо запрокинуто
вверх, и только если  присмотреться, становилось  ясно,  что руки связаны  в
запястьях и веревка охватывает  шею. И сразу становилось  понятно,  что  это
поза не любовного томления, а ужаса перед чем-то, нависающим сверху...
     Стояла табличка: "Наполи. "Роза".
     Штурмфогель  пришел  в  себя  где-то  далеко  от галереи. Нашел  винный
погребок. Глядя прямо перед собой, выпил стакан рома.
     Да. Наполи действовал наверняка.
     "...только когда ты устанешь молить о смерти..."
     Кто-нибудь слышит мольбы этой девушки?
     Он не знал.
     Он не знал, каково это -  быть обращенным в камень. В дерево - примерно
знал. Был рядом. В камень - нет...
     Штурмфогель  так  погрузился  в  воспоминания,  что  не  сразу  обратил
внимание на экипаж, запряженный двумя парами крупных мышастых мулов.
     Экипаж - высокая коробка из полотна и дерева на двух больших колесах  -
опирался  дышлом  на что-то  вроде  орудийного  передка, где восседали  двое
возчиков в высоких  шляпах, и плелся  не  слишком быстро, но и не  медленно,
чуть поскрипывая  и в такт  поскрипыванию припадая на одну  сторону - как бы
прихрамывая. Над крышей экипажа возвышалась черная труба, из которой вылетал
легкий сизый дымок.
     Штурмфогель спустился на обочину и встал, подняв над головой руку.
     Экипаж  остановился, не  доезжая  шагов  пятнадцать. Один  из  возчиков
обернулся и что-то гортанно крикнул; Штурмфогель не разобрал слов. Откинулся
матерчатый полог, и из экипажа  вышел человек в зеленом  костюме  и  высоких
сапогах. В руках у него была винтовка с длинным и толстым стволом.
     Этой винтовкой  он сделал Штурмфогелю вполне понятный знак -  подойти и
поднять руки.
     С  медлительностью,  которую  - Штурмфогель надеялся -  они  примут  за
наглость и лень, а  не  за усталость, он  приблизился шагов  на пять-шесть и
улыбнулся.
     - Я  просто хотел попросить вас меня подвезти, -  сказал он. - В  любое
место, где есть банк. Там вы получите немного денег.
     - Кто ты такой? - спросил зеленый.
     - Курьер "Голубиной почты". Летел из Константинополя в Берлин. Какие-то
разбойники хотели захватить меня на цеппелине, думали,  наверное, что у меня
либо  важные  письма, либо  чеки... Пришлось спасаться на  планере.  С  ночи
выбираюсь из этого леса.
     - Ночью ты был в  этом лесу? - с недоверием спросил зеленый и кивнул на
склон, где сначала редко, а чем выше, тем гуще стояли черные ели.
     - Да, был.
     - И... как оно?
     - Тяжело. Но я бывал в Тартарском лесу... так что опыт у меня есть.
     -  В  Тартарском я  не бывал... - протянул зеленый. -  Ладно, садись. В
место, где есть банк, поедем завтра. Заплатишь полфунта серебра. Готов?
     - Вполне... А сегодня нельзя?
     -  Сегодня нельзя.  Если только ты не хочешь ждать  другого экипажа. Но
этот  другой  скорее  всего будет  этот  же... только мы будем  ехать  в  ту
сторону.
     - А пешком? Я дойду?
     - Если бы это  была просто дорога - да,  часов за шесть-восемь. А так -
тебе лучше поехать  со мной. Дольше. Но зато наверняка. Меня зовут Михась. Я
здешний урядник.
     - А меня зовут Эрвин.
     - Вот и хорошо. Драться умеешь?
     - Приходилось. А что, понадобится?
     - Может быть...
     В экипаже было жарко. Гораздо жарче, чем требовалось  для  комфорта. На
продольных лавках  сидели  еще четверо  мрачных  мужиков с  винтовками.  А в
проходе  на  носилках,  укрытый  огромным  бараньим  тулупом,  лежал  кто-то
неподвижно, и в первый  момент Штурмфогель подумал: труп.  Труп изможденного
непосильным трудом каторжника. Но глаза трупа горели темным огнем...
     - Кто... это?.. - с трудом разжав сухие губы, спросил лежащий.
     -  Берлинский  курьер, ваша светлость, - ответил урядник почтительно. -
Сбросили с  цеппелина.  Опять,  наверное,  ребятки  Кабана балуются.  Как  в
прошлом году.
     - Подойди... поближе... наклонись...
     Штурмфогель  наклонился.  От  лежащего  исходил  слабый  запах  тлеющих
листьев и горячей золы.
     - Ниже...
     Он   наклонился  ниже.  Лицо  лежащего  обтянуто  такой  тонкой,  такой
прозрачной кожей... и веки, как у черепахи...
     - Хоро... шо... - в два приема. - Михась...
     - Здесь, ваша светлость.
     - Сделаешь все... что попросит... велит... Все!..
     - Я понял, ваша светлость... - голос растерянный.
     - Все. Скажет: сдохни... сдохнешь.
     Штурмфогель почувствовал, как вдоль  хребта дыбом встает несуществующая
шерсть...

     Берлин, 28 февраля 1945. 19 часов

     -  Кое-чего  я все-таки  не понимаю, - сказал Хете.  - Если они засекли
наше подслушивание -  а  я думаю,  что засекли наконец, - то какого черта не
использовали  это  для  подачи  нам дезы,  а  взяли и  раскрылись?  С  целью
специально обратить на себя внимание. Как-то странно. Не находишь?
     Нойман кивнул.
     -  Второе:  это  сама их  подготовка к  операции. Занимается  ею агент,