Отчего же  ты  думаешь,  что  глупость  --  это  нехорошо?  Если  бы
человеческую  глупость  холили  и  воспитывали  веками так же, как ум, может
быть, из нее получилось бы нечто необычайно драгоценное.
     -- Да... (Мне кажется, она права -- как она может сейчас быть неправа?)
     -- И за одну твою глупость -- за то, что ты сделал вчера  на  прогулке,
-- я люблю тебя еще больше -- еще больше.
     --  Но  зачем же ты меня мучила, зачем же не приходила, зачем присылала
свои талоны, зачем заставляла меня...
     -- А может быть, мне нужно было испытать тебя? Может  быть,  мне  нужно
знать, что ты сделаешь все, что я захочу -- что ты уж совсем мой?
     -- Да, совсем!
     Она взяла мое лицо -- всего меня -- в свои ладони, подняла мою голову:
     -- Ну, а как же ваши "обязанности всякого честного нумера"? А?
     Сладкие,  острые, белые зубы; улыбка. Она в раскрытой чашечке кресла --
как пчела: в ней жало и мед.
     Да, обязанности... Я мысленно перелистываю  свои  последние  записи:  в
самом деле, нигде даже и мысли о том, что в сущности я бы должен...
     Я  молчу.  Я  восторженно  (и,  вероятно,  глупо) улыбаюсь, смотрю в ее
зрачки, перебегаю с одного на другой и в каждом  из  них  вижу  себя:  я  --
крошечный,  миллиметровый -- заключен в этих крошечных, радужных темницах. И
затем опять -- пчелы -- губы, сладкая боль цветения...
     В каждом из  нас,  нумеров,  есть  какой-то  невидимый,  тихо  тикающий
метроном,  и  мы,  не  глядя на часы, с точностью до 5 минут знаем время. Но
тогда -- метроном во мне остановился, я не знал, сколько  прошло,  в  испуге
схватил из-под подушки бляху с часами...
     Слава  Благодетелю:  еще двадцать минут! Но минуты -- такие до смешного
коротенькие, куцые, бегут, а мне нужно столько рассказать ей --  все,  всего
себя: о письме О, и об ужасном вечере, когда я дал ей ребенка; и почему-то о
своих  детских годах -- о математике Пляпе, о \sqrt{-1} и как я в первый раз
был на празднике Единогласия и горько плакал, потому что у меня на юнифе  --
в такой день -- оказалось чернильное пятно.
     I  подняла  голову,  оперлась  на  локоть. По углам губ -- две длинные,
резкие линии -- и темный угол поднятых бровей: крест.
     -- Может быть, в этот день... --  остановилась,  и  брови  еще  темнее.
Взяла  мою  руку,  крепко сжала ее. -- Скажи, ты меня не забудешь, ты всегда
будешь обо мне помнить?
     -- Почему ты так? О чем ты? I, милая?
     I молчала, и ее глаза уже -- мимо меня, сквозь меня, далекие.  Я  вдруг
услышал, как ветер хлопает о стекло огромными крыльями (разумеется, это было
и   все  время,  но  услышал  я  только  сейчас),  и  почему-то  вспомнились
пронзительные птицы над вершиной Зеленой Стены.
     I встряхнула  головой,  сбросила  с  себя  что-то.  Еще  раз,  секунду,
коснулась  меня вся -- так аэро секундно, пружинно касается земли перед тем,
как сесть.
     -- Ну, давай мои чулки! Скорее!
     Чулки -- брошены у меня на столе, на раскрытой  (193-й)  странице  моих
записей.  Второпях  я  задел  за  рукопись,  страницы рассыпались и никак не
сложить по порядку, а главное  --  если  и  сложить,  все  равно,  не  будет
настоящего порядка, все равно -- останутся какие-то пороги, ямы, иксы.
     --  Я  не  могу так, -- сказал я. -- Ты -- вот -- здесь, рядом, и будто
все-таки за древней непрозрачной стеной: я слышу сквозь стены шорохи, голоса
-- и не могу разобрать слов, не знаю, что там. Я не могу так. Ты  все  время
что-то  недоговариваешь,  ты  ни  разу  не сказала мне, куда я тогда попал в
Древнем Доме, и какие коридоры, и почему доктор -- или, может  быть,  ничего
этого не было?
     I положила мне руки на плечи, медленно, глубоко вошла в глаза.
     -- Ты хочешь узнать все?
     -- Да, хочу. Должен.
     -- И ты не побоишься пойти за мной всюду, до конца -- куда бы я тебя ни
повела?
     -- Да, всюду!
     --  Хорошо. Обещаю тебе: когда кончится праздник, если только... Ах да:
а как ваш "[Интеграл]" -- все забываю спросить -- скоро?
     -- Нет: что "если только"? Опять? Что "если только"?
     Она (уже у двери):
     -- Сам увидишь...
     Я -- один. Все, что от нее осталось, -- это чуть слышный запах, похожий
на сладкую, сухую, желтую пыль каких-то цветов из-за Стены.  И  еще:  прочно
засевшие во мне крючочки-вопросы -- вроде тех, которыми пользовались древние
для охоты на рыбу (Доисторический Музей).
     ...Почему она вдруг об "[Интеграле]"?

        Запись 24-я.

     Конспект:

     ПРЕДЕЛ ФУНКЦИИ. ПАСХА. ВСЕ ЗАЧЕРКНУТЬ.

     Я -- как машина, пущенная на слишком большое число оборотов; подшипники
накалились,  еще  минута -- закапает расплавленный металл, и все -- в ничто.
Скорее -- холодной воды, логики. Я лью ведрами, но логика шипит  на  горячих
подшипниках и расплывается в воздухе неуловимым белым паром.
     Ну  да,  ясно: чтобы установить истинное значение функции -- надо взять
ее предел. И ясно, что вчерашнее нелепое "растворение во Вселенной",  взятое
в  пределе,  есть  смерть. Потому что смерть -- именно полнейшее растворение
меня во Вселенной. Отсюда если через  "Л"  обозначим  любовь,  а  через  "С"
смерть, то Л--f(С), то есть любовь и смерть...
     Да,  именно,  именно. Потому-то я и боюсь I, я борюсь с ней, я не хочу.
Но почему же во мне рядом и "я не хочу" и "мне хочется"? В  том-то  и  ужас,
что  мне хочется опять этой вчерашней блаженной смерти. В том-то и ужас, что
даже теперь, когда логическая функция проинтегрирована, когда очевидно,  что
она  неявно  включает  в  себя  смерть,  я  все-таки хочу ее губами, руками,
грудью, каждым миллиметром...
     Завтра -- День Единогласия. Там, конечно, будет и  она,  увижу  ее,  но
только  издали.  Издали  --  это  будет  больно,  потому  что мне надо, меня
неудержимо тянет, чтобы -- рядом с ней, чтобы  --  ее  руки,  ее  плечо,  ее
волосы... Но я хочу даже этой боли -- пусть.
     Благодетель  великий!  Какой  абсурд -- хотеть боли. Кому же непонятно,
что болевые --  отрицательные  слагаемые  уменьшают  ту  сумму,  которую  мы
называем  счастьем.  И  следовательно...  И  вот -- никаких "следовательно".
Чисто. Голо.
     Вечером:
     Сквозь  стеклянные  стены  дома   --   ветреный,   лихорадочно-розовый,
тревожный  закат. Я поворачиваю кресло так, чтобы передо мною не торчало это
розовое, перелистываю записи -- и вижу: опять я забыл, что пишу не для себя,
а для вас, неведомые, кого я люблю и  жалею,  --  для  вас,  еще  плетущихся
где-то в далеких веках, внизу.
     Вот  -- о Дне Единогласия, об этом великом дне. Я всегда любил его -- с
детских лет. Мне кажется, для нас -- это нечто вроде того, что  для  древних
была  их  "Пасха".  Помню,  накануне,  бывало,  составишь себе такой часовой
календарик, -- с торжеством вычеркиваешь по одному часу: одним часом  ближе,
на  один  час меньше ждать... Будь я уверен, что никто не увидит, -- честное
слово, я бы и нынче всюду носил с собой такой календарик и следил  по  нему,
сколько еще осталось до завтра, когда я увижу -- хоть издали...
     (Помешали:  принесли  новую, только что из мастерской, юнифу. По обычаю
нам всем выдают новые юнифы к завтрашнему дню. В коридоре -- шаги, радостные
возгласы, шум.)
     Я продолжаю. Завтра я увижу все то же, из года в  год  повторяющееся  и
каждый  раз по-новому волнующее зрелище: могучую Чашу Согласия, благоговейно
поднятые руки. Завтра -- день ежегодных выборов Благодетеля. Завтра мы снова
вручим Благодетелю ключи от незыблемой твердыни нашего счастья.
     Разумеется, это непохоже на беспорядочные,  неорганизованные  выборы  у
древних,  когда  --  смешно  сказать  --  даже  неизвестен был заранее самый
результат  выборов.  Строить  государство  на  совершенно   не   учитываемых
случайностях,  вслепую  --  что  может  быть  бессмысленней?  И  вот все же,
оказывается, нужны были века, чтобы понять это.
     Нужно ли говорить, что у нас и здесь, как во  всем,  --  ни  для  каких
случайностей нет места, никаких неожиданностей быть не может. И самые выборы
имеют  значение  скорее  символическое:  напомнить,  что  мы единый, могучий
миллионоклеточный организм, что мы -- говоря словами "Евангелия" древних  --
единая  Церковь.  Потому  что  история  Единого Государства не знает случая,
чтобы в этот торжественный  день  хотя  бы  один  голос  осмелился  нарушить
величественный унисон.
     Говорят,  древние производили выборы как-то тайно, скрываясь, как воры;
некоторые наши историки  утверждают  даже,  что  они  являлись  на  выборные
празднества  тщательно замаскированными (воображаю это фантастически-мрачное
зрелище: ночь, площадь,  крадущиеся  вдоль  стен  фигуры  в  темных  плащах;
приседающее  от  ветра  багровое пламя факелов...). Зачем нужна была вся эта
таинственность -- до сих пор  не  выяснено  окончательно;  вероятней  всего,
выборы  связывались  с  какими-нибудь  мистическими, суеверными, может быть,
даже  преступными  обрядами.  Нам  же  скрывать  или  стыдиться  нечего:  мы
празднуем  выборы открыто, честно, днем. Я вижу, как голосуют за Благодетеля
все; все видят, как голосую за Благодетеля я -- и может ли быть  иначе,  раз
"все"  и  "я" -- это единое "Мы". Насколько это облагораживающей, искренней,
выше, чем трусливая  воровская  "тайна"  у  древних.  Потом:  насколько  это
целесообразней.   Ведь   если   даже   предположить   невозможное,  то  есть
какой-нибудь диссонанс в обычной  монофонии,  так  ведь  незримые  Хранители
здесь  же,  в  наших  рядах:  они  тотчас  могут установить нумера впавших в
заблуждение и спасти их от дальнейших ложных шагов, а Единое Государство  --
от них самих. И наконец, еще одно...
     Сквозь  стену слева: перед зеркальной дверью шкафа -- женщина торопливо
расстегивает юнифу. И на секунду, смутно: глаза, губы,  две  острых  розовых
завязи. Затем падает штора, во мне мгновенно все вчерашнее, и я не знаю, что
"наконец  еще  одно",  и не хочу об этом, не хочу! Я хочу одного: I. Я хочу,
чтобы она каждую минуту, всякую минуту, всегда была со  мной  --  только  со
мной.  И  то, что я писал вот сейчас о Единогласии, это все не нужно, не то,
мне хочется все вычеркнуть, разорвать, выбросить. Потому что я  знаю  (пусть
это  кощунство,  но  это так): праздник только с нею, только тогда, если она
будет рядом, плечом к плечу.  А  без  нее  завтрашнее  солнце  будет  только
кружочком из жести, и небо -- выкрашенная синим жесть, и сам я.
     Я хватаюсь за телефонную трубку:
     -- I, это вы?
     -- Да, я. Как вы поздно!
     --  Может  быть, еще не поздно. Я хочу вас попросить... Я хочу, чтоб вы
завтра были со мной. Милая...
     "Милая" -- я говорю совсем тихо. И  почему-то  мелькает  то,  что  было
сегодня  утром  на  эллинге:  в  шутку  положили под стотонный молот часы --
размах, ветром в лицо -- и стотонно-нежное, тихое  прикосновение  к  хрупким
часам.
     Пауза.  Мне  чудится, я слышу там -- в комнате I -- чей-то шепот. Потом
ее голос:
     -- Нет, не могу. Ведь вы понимаете: я бы сама... Нет, не могу.  Отчего?
Завтра увидите.
     Ночь.

        Запись 25-я.

     Конспект:

     СОШЕСТВИЕ   С   НЕБЕС.   ВЕЛИЧАЙШАЯ  В  ИСТОРИИ  КАТАСТРОФА.  ИЗВЕСТНОЕ
КОНЧИЛОСЬ.

     Когда перед  началом  все  встали  и  торжественным  медленным  пологом
заколыхался  над  головами гимн -- сотни труб Музыкального Завода и миллионы
человеческих голосов, -- я на секунду забыл все: забыл что-то тревожное, что
говорила о сегодняшнем празднике I, забыл, кажется, даже о ней самой. Я  был
сейчас  тот  самый  мальчик, какой некогда в этот день плакал от крошечного,
ему одному заметного пятнышка на юнифе. Пусть никто кругом не видит, в каких
я черных несмываемых пятнах, но ведь я-то знаю,  что  мне,  преступнику,  не
место  среди  этих  настежь  раскрытых  лиц.  Ах,  встать  бы  вот сейчас и,
захлебываясь, выкричать все о себе. Пусть потом конец -- пусть! --  но  одну
секунду почувствовать себя чистым, бессмысленным, как это детски-синее небо.
     Все  глаза  были  подняты  туда,  вверх: в утренней, непорочной, еще не
высохшей от ночных слез синеве -- едва заметное пятно, то темное, то  одетое
лучами.  Это  с  небес  нисходил  к нам Он -- новый Иегова на аэро, такой же
мудрый и любяще-жестокий, как Иегова древних. С каждой минутой Он все ближе,
-- и все выше навстречу ему миллионы сердец, -- и вот уже Он видит нас. И  я
вместе  с  ним  мысленно  озираю сверху: намеченные тонким голубым пунктиром
концентрические  круги  трибун  --   как   бы   круги   паутины,   осыпанные
микроскопическими  солнцами ( -- сияние блях); и в центре ее -- сейчас сядет
белый, мудрый Паук -- в белых одеждах Благодетель, мудро  связавший  нас  по
рукам и ногам благодетельными тенетами счастья.
     Но вот закончилось это величественное Его сошествие с небес, медь гимна
замолкла,  все  сели  -- и я тотчас же понял: действительно все -- тончайшая
паутина, она натянута, и дрожит, и вот-вот  порвется,  и  произойдет  что-то
невероятное...
     Слегка  привстав,  я  оглянулся  кругом  --  и  встретился  взглядом  с
любяще-тревожными, перебегающими от лица к лицу  глазами.  Вот  один  поднял
руку  и,  еле заметно шевеля пальцами, сигнализирует другому. И вот ответный
сигнал пальцем. И еще... Я  понял:  они,  Хранители.  Я  понял:  они  чем-то
встревожены,  паутина  натянута, дрожит. И во мне -- как в настроенном на ту
же длину волн приемнике радио -- ответная дрожь.
     На эстраде поэт читал предвыборную оду, но я не слышал ни одного слова:
только мерные качания гекзаметрического маятника, и с  каждым  его  размахом
все ближе какой-то назначенный час. И я еще лихорадочно перелистываю в рядах
одно лицо за другим -- как страницы -- и все еще не вижу того единственного,
какое  я  ищу,  и его надо скорее найти, потому что сейчас маятник тикнет, а
потом -- --
     Он -- он, конечно. Внизу, мимо эстрады, скользя над сверкающим стеклом,
пронеслись  розовые  крылья-уши,  темной,  двоякоизогнутой  петлей  буквы  S
отразилось  бегущее  тело -- он стремился куда-то в запутанные проходы между
трибун.
     S, I -- какая-то нить (между ними -- для меня все время какая-то  нить;
я  еще  не  знаю какая -- но когда-нибудь я ее распутаю). Я уцепился за него
глазами, он клубочком все дальше, и за ним нить. Вот остановился, вот...
     Как молнийный, высоковольтный разряд: меня пронзило, скрутило в узел. В
нашем ряду, всего в 40 градусов от меня, S остановился, нагнулся.  Я  увидел
I, а рядом с ней отвратительно негрогубый, ухмыляющийся ъ-13.
     Первая  мысль -- кинуться туда и крикнуть ей: "Почему ты сегодня с ним?
Почему не хотела, чтобы я?"  Но  невидимая,  благодетельная  паутина  крепко
спутала  руки  и  ноги;  стиснув зубы, я железно сидел, не спуская глаз. Как
сейчас: это острая, физическая боль в сердце; я, помню,  подумал:  "Если  от
нефизических причин может быть физическая боль, то ясно, что -- == "
     Вывода  я,  к  сожалению, не достроил: вспоминается только -- мелькнуло
что-то о "душе", пронеслась  бессмысленная  древняя  поговорка  --  "душа  в
пятки". И я замер: гекзаметр смолк. Сейчас начинается... Что?
     Установленный  обычаем пятиминутный предвыборный перерыв. Установленное
обычаем предвыборное молчание. Но  сейчас  оно  не  было  тем  действительно
молитвенным, благоговейным, как всегда: сейчас было как у древних, когда еще
не  знали  наших аккумуляторных башен, когда неприрученное небо еще бушевало
время от времени "грозами". Сейчас было, как у древних перед грозой.
     Воздух -- из прозрачного чугуна. Хочется дышать, широко разинувши  рот.
До боли напряженный слух записывает: где-то сзади мышино-грызущий, тревожный
шепот. Неподнятыми глазами вижу все время тех двух -- I и ъ -- рядом, плечом
к  плечу,  и  у  меня на коленях дрожат чужие -- ненавистные мои -- лохматые
руки.
     В руках у всех -- бляхи с часами. Одна. Две.  Три...  Пять  минут...  с
эстрады -- чугунный, медленный голос:
     -- Кто "за" -- прошу поднять руки.
     Если  бы  я мог взглянуть Ему в глаза, как раньше, -- прямо и преданно:
"Вот я весь. Весь. Возьми меня!" Но теперь я не смел. Я с усилием  --  будто
заржавели все суставы -- поднял руку.
     Шелест миллионов рук. Чей-то подавленный "ах"! И я чувствую, что-то уже
началось,  стремглав  падало, но я не понимал -- что, и не было силы -- я не
смел посмотреть...
     -- Кто "против"?
     Это всегда был самый величественный момент  праздника:  все  продолжают
сидеть  неподвижно,  радостно  склоняя  главы  благодетельному игу Нумера из
Нумеров. Но тут я с ужасом снова услышал шелест: легчайший,  как  вздох,  он
был  слышнее,  чем  раньше  медные  трубы  гимна.  Так последний раз в жизни
вздохнет человек еле слышно -- а кругом у всех  бледнеют  лица,  у  всех  --
холодные капли на лбу.
     Я поднял глаза -- и...
     Это  --  сотая  доля  секунды,  волосок. Я увидел: тысячи рук взмахнули
вверх -- "против" -- упали. Я увидел бледное, перечеркнутое крестом лицо  I,
ее поднятую руку. В глазах потемнело.
     Еще  волосок;  пауза;  тихо;  пульс.  Затем  --  как по знаку какого-то
сумасшедшего  дирижера  --  на  всех  трибунах  сразу  треск,  крики,  вихрь
взвеянных бегом юниф, растерянно мечущиеся фигуры Хранителей, чьи-то каблуки
в  воздухе  перед  самыми  моими  глазами  --  возле  каблуков чей-то широко
раскрытый, надрывающийся от неслышного крика рот. Это почему-то  вре  залось
острее всего: тысячи беззвучно орущих ртов -- как на чудовищном экране.
     И  как  на  экране  --  где-то  далеко  внизу на секунду передо мной --
побелевшие губы О; прижатая к стене в проходе, она стояла, загораживая  свой
живот  сложенными  накрест руками. И уже нет ее -- смыта, или я забыл о ней,
потому что...
     Это уже не на экране --  это  во  мне  самом,  в  стиснутом  сердце,  в
застучавших  часто висках. Над моей головой слева, на скамье, вдруг выскочил
ъ-13 -- брызжущий, красный, бешеный. На руках у него -- I, бледная, юнифа от
плеча до груди разорвана, на белом -- кровь. Она крепко держала его за  шею,
и  он  огромными скачками -- со скамьи на скамью -- отвратительный и ловкий,
как горилла, -- уносил ее вверх.
     Будто пожар у  древних  --  все  стало  багровым,  --  и  только  одно:
прыгнуть,  достать  их. Не могу сейчас об®яснить себе, откуда взялась у меня
такая сила, но я, как таран, пропорол толпу -- на чьи-то плечи -- на скамьи,
-- и вот уже близко, вот схватил за шиворот ъ:
     -- Не сметь! Не сметь, говорю. Сейчас же (к счастью,  моего  голоса  не
было слышно -- все кричали свое, все бежали).
     --  Кто?  Что  такое? Что? -- обернулся, губы, брызгая, тряслись -- он,
вероятно, думал, что его схватил один из Хранителей.
     -- Что? А вот не хочу, не позволю! Долой ее с рук -- сейчас же!
     Но он только сердито шлепнул губами, мотнул головой и побежал дальше. И
тут я -- мне невероятно стыдно записывать это, но  мне  кажется:  я  все  же
должен,  должен  записать,  чтобы вы, неведомые мои читатели, могли до конца
изучить историю моей болезни -- тут я  с  маху  ударил  его  по  голове.  Вы
понимаете  --  ударил! Это я отчетливо помню. И еще помню: чувство какого-то
освобождения, легкости во всем теле от этого удара.
     I быстро соскользнула у него с рук.
     -- Уходите, -- крикнула она ъ, --  вы  же  видите:  он...  Уходите,  ъ,
уходите!
     ъ,  оскалив  белые,  негрские  зубы, брызнул мне в лицо какое-то слово,
нырнул вниз, пропал. А я поднял на руки I, крепко прижал ее к себе и понес.
     Сердце во мне билось -- огромное, и с каждым ударом выхлестывало  такую
буйную,  горячую,  такую  радостную  волну.  И  пусть там что-то разлетелось
вдребезги -- все равно! Только бы так вот нести ее, нести, нести...
     Вечером, 22 часа.
     Я с трудом держу перо в руках: такая неизмеримая усталость  после  всех
головокружительных    событий    сегодняшнего   утра.   Неужели   обвалились
спасительные вековые стены Единого Государства? Неужели мы опять без  крова,
в   диком  состоянии  свободы  --  как  наши  дал