л бы
стоять под этой улыбкой.
     -- Послушайте, -- сказала мне I, --  эта  женщина,  кажется,  поставила
себе  целью  охранять  вас  от  меня  как  малого  ребенка.  Это -- с вашего
разрешения?
     И тогда -- другая, вздрагивая жабрами:
     -- Да он и есть ребенок. Да! Только потому он и не видит, что вы с  ним
все это -- только затем, чтобы... что все это комедия. Да! И мой долг...
     На  миг в зеркале -- сломанная, прыгающая прямая моих бровей. Я вскочил
и, с трудом удерживая в себе того -- с трясущимися  волосатыми  кулаками,  с
трудом  протискивая  сквозь  зубы каждое слово, крикнул ей в упор -- в самые
жабры:
     -- С-сию же с-секунду -- вон! Сию же секунду!
     Жабры вздулись кирпично-красно, потом опали, посерели. Она раскрыла рот
что-то сказать и, ничего не сказав, захлопнулась, вышла.
     Я бросился к I:
     -- Я не прощу -- я никогда себе этого не прощу! Она смела --  тебя?  Но
ты  же  не можешь думать, что я думаю, что... что она... Это все потому, что
она хочет записаться на меня, а я...
     -- Записаться она, к счастью, не успеет. И хоть тысячу таких, как  она:
мне  все  равно.  Я  знаю -- ты поверишь не тысяче, но одной мне. Потому что
ведь после вчерашнего -- я перед тобой вся, до конца, как ты хотел. Я  --  в
твоих руках, ты можешь -- в любой момент...
     -- Что -- в любой момент, -- и тотчас же понял -- [что], кровь брызнула
в уши, в щеки, я крикнул: -- Не надо об этом, никогда не говори мне об этом!
Ведь ты же понимаешь, что это тот я, прежний, а теперь...
     --  Кто тебя знает... Человек -- как роман: до самой последней страницы
не знаешь, чем кончится. Иначе не стоило бы и читать...
     I гладит меня по голове. Лица ее мне не  видно,  но  по  голосу  слышу:
смотрит  сейчас куда-то очень далеко, зацепилась глазами за облако, плывущее
неслышно, медленно, неизвестно куда...
     Вдруг отстранила меня рукой -- твердо и нежно:
     -- Слушай: я пришла сказать тебе, что, может  быть,  мы  уже  последние
дни... Ты знаешь: с сегодняшнего вечера отменены все аудиториумы.
     -- Отменены?
     --  Да.  И я шла мимо -- видела: в зданиях аудиториумов что-то готовят,
какие-то столы, медики в белом.
     -- Но что же это значит?
     -- Я не знаю. Пока еще никто не знает.  И  это  хуже  всего.  Я  только
чувствую:  включили  ток, искра бежит -- и не нынче, так завтра... Но, может
быть, они не успеют.
     Я уж давно перестал понимать: кто -- они и кто --  мы.  Я  не  понимаю,
чего  я  хочу: чтобы успели -- или не успели. Мне ясно только одно: I сейчас
идет по самому краю -- и вот-вот...
     -- Но это безумие, -- говорю я. -- Вы -- и Единое Государство. Это  все
равно,  как заткнуть рукою дуло -- и думать, что можно удержать выстрел. Это
-- совершенное безумие!
     Улыбка:
     -- "Надо всем сойти с ума -- как можно скорее сойти с ума". Это говорил
кто-то вчера. Ты помнишь? Там...
     Да, это у меня записано. И следовательно, это было  на  самом  деле.  Я
молча смотрю на ее лицо: на нем сейчас особенно явственно -- темный крест.
     -- I, милая, -- пока еще не поздно... Хочешь -- я брошу все, забуду все
-- и уйдем с тобою туда, за Стену -- к этим... я не знаю, кто они.
     Она  покачала  головой. Сквозь темные окна глаз -- там, внутри у ней, я
видел, пылает печь, искры, языки огня вверх, навалены горы  сухих,  смоляных
дров. И мне ясно: поздно уже, мои слова уже ничего не могут...
     Встала  --  сейчас  уйдет.  Может  быть, уже последние дни, может быть,
минуты... Я схватил ее за руку.
     -- Нет! Еще хоть немного -- ну, ради... ради...
     Она медленно поднимала вверх, к свету, мою руку -- мою волосатую  руку,
которую я так ненавидел. Я хотел выдернуть, но она держала крепко.
     -- Твоя рука... Ведь ты не знаешь -- и немногие это знают, что женщинам
отсюда,  из города, случалось любить тех. И в тебе, наверное, есть несколько
капель солнечной, лесной крови. Может быть, потому я тебя и -- --
     Пауза -- и как странно: от паузы, от пустоты, от ничего -- так  несется
сердце. И я кричу:
     --  Ага! Ты еще не уйдешь! Ты не уйдешь -- пока мне не расскажешь о них
-- потому что ты любишь... их, а я даже не знаю, кто они,  откуда  они.  Кто
они? Половина, какую мы потеряли. H2 и O -- а чтобы получилось H2O -- ручьи,
моря, водопады, волны, бури -- нужно, чтобы половины соединились...
     Я  отчетливо  помню каждое ее движение. Я помню, как она взяла со стола
мой стеклянный треугольник и все время, пока я говорил, прижимала его острым
ребром к щеке -- на щеке выступал  белый  рубец,  потом  наливался  розовым,
исчезал.  И удивительно: я не могу вспомнить ее слов -- особенно вначале, --
и только какие-то отдельные образы, цвета.
     Знаю: сперва это было о Двухсотлетней Войне. И вот -- красное на зелени
трав, на темных глинах, на синеве снегов  --  красные,  непросыхающие  лужи.
Потом  желтые, сожженные солнцем травы, голые, желтые, всклокоченные люди --
и всклокоченные собаки -- рядом,  возле  распухшей  падали,  собачьей,  или,
может  быть,  человечьей...  Это, конечно -- за стенами: потому что город --
уже победил, в городе уже наша теперешняя -- нефтяная пища.
     И почти с неба донизу -- черные, тяжелые складки, и складки  колышутся:
над  лесами,  над деревнями медленные столбы, дым. Глухой вой: гонят в город
черные бесконечные вереницы, чтобы силою спасти их и научить счастью.
     -- Ты все это почти знал?
     -- Да, почти.
     -- Но ты не знал и только немногие знали, что небольшая часть их все же
уцелела и осталась жить там, за Стенами. Голые  --  они  ушли  в  леса.  Они
учились  там  у деревьев, зверей, птиц, цветов, солнца. Они обросли шерстью,
но зато под шерстью сберегли горячую, красную кровь. С вами хуже: вы обросли
цифрами, по вас цифры ползают, как вши. Надо с вас  содрать  все  и  выгнать
голыми  в  леса.  Пусть  научатся дрожать от страха, от радости, от бешеного
гнева, от холода, пусть молятся огню. И мы, Мефи, -- мы хотим...
     -- Нет, подожди -- а "Мефи"? Что такое "Мефи"?
     -- Мефи? Это -- древнее имя, это -- тот, который... Ты помнишь: там, на
камне -- изображен юноша... Или нет: я лучше на твоем языке, так  ты  скорее
поймешь.  Вот:  две  силы в мире -- энтропия и энергия. Одна -- к блаженному
покою, к счастливому  равновесию;  другая  --  к  разрушению  равновесия,  к
мучительно-бесконечному  движению.  Энтропии  --  наши  или, вернее, -- ваши
предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы...
     И вот момент -- чуть слышный, шепотом, стук в  дверь  --  и  в  комнату
вскочил  тот  самый  сплюснутый, с нахлобученным на глаза лбом, какой не раз
приносил мне записки от I.
     Он подбежал к нам, остановился, сопел -- как воздушный насос  --  и  не
мог сказать ни слова: должно быть, бежал во всю мочь.
     -- Да ну же! Что случилось? -- схватила его за руку I.
     --  Идут -- сюда... -- пропыхтел, наконец, насос. -- Стража... и с ними
этот -- ну, как это... вроде горбатенького...
     -- S?
     -- Ну да! Рядом -- в доме. Сейчас будут здесь. Скорее, скорее!
     -- Пустое! Успеется... -- смеялась, в глазах -- искры, веселые языки.
     Это -- или нелепое, безрассудное мужество -- или тут  было  что-то  еще
непонятное мне.
     -- I, ради Благодетеля! Пойми же -- ведь это...
     -- Ради Благодетеля, -- острый треугольник -- улыбка.
     -- Ну... ну, ради меня... Прошу тебя.
     --  Ах,  а  мне  еще  надо было с тобой об одном деле... Ну, все равно:
завтра...
     Она весело (да: весело) кивнула мне; кивнул и  тот  --  высунувшись  на
секунду из-под своего лбяного навеса. И я -- один.
     Скорее  --  за  стол.  Развернул  свои записи, взял перо -- чтобы [они]
нашли меня за этой работой на пользу Единого Государства. И вдруг --  каждый
волос на голове живой, отдельный и шевелится: "А что, если возьмут и прочтут
хотя бы одну страницу -- из этих, из последних?"
     Я  сидел  за  столом,  не  двигаясь,  --  и я видел, как дрожали стены,
дрожало перо у меня в руке, колыхались, сливаясь, буквы...
     Спрятать? Но куда: все -- стекло. Сжечь? Но из коридора и  из  соседних
комнат  -- увидят. И потом я уже не могу, не в силах истребить этот мучитель
ный -- и может быть самый дорогой мне -- кусок самого себя.
     Издали -- в коридоре -- уже голоса, шаги. Я успел только схватить пачку
листов, сунуть их под себя --  и  вот  теперь  прикованный  к  колеблющемуся
каждым атомом креслу, и пол под ногами -- палуба, вверх и вниз...
     Сжавшись  в  комочек,  забившись  под навес лба -- я как-то исподлобья,
крадучись, видел: они шли из комнаты в  комнату,  начиная  с  правого  конца
коридора, и все ближе. Одни сидели застывшие, как я; другие -- вскакивали им
навстречу и широко распахивали дверь -- счастливцы! Если бы я тоже...
     --     "Благодетель    --    есть    необходимая    для    человечества
усовершенствованнейшая дезинфекция, и вследствие этого в  организме  Единого
Государства  никакая  перистальтика..."  -- я прыгающим пером выдавливал эту
совершенную бессмыслицу и нагибался над столом  все  ниже,  а  в  голове  --
сумасшедшая  кузница,  и  спиною  я слышал -- брякнула ручка двери, опахнуло
ветром, кресло подо мною заплясало...
     Только тогда я с трудом оторвался от страницы и повернулся  к  вошедшим
(как  трудно  играть  комедию...  ах,  кто  мне сегодня говорил о комедии?).
Впереди был S -- мрачно, молча, быстро высверливая глазами колодцы во мне, в
моем кресле, во вздрагивающих у меня под рукой листках. Потом на секунду  --
какие-то  знакомые,  ежедневные лица на пороге, и вот от них отделилось одно
-- раздувающиеся, розово-коричневые жабры...
     Я вспомнил все, что было в этой комнате полчаса назад, и мне было ясно,
что она сейчас -- == Все  мое  существо  билось  и  пульсировало  в  той  (к
счастью, непрозрачной) части тела, какою я прикрыл рукопись.
     Ю  подошла  сзади  к  нему,  к  S,  осторожно тронула его за рукав -- и
негромко сказала:
     -- Это -- Д-503, Строитель "[Интеграла]". Вы, наверное, слышали? Он  --
всегда вот так, за столом... Совершенно не щадит себя!
     ...А я-то? Какая чудесная, удивительная женщина.
     S  заскользил  ко  мне,  перегнулся  через  мое  плечо -- над столом. Я
заслонил локтем написанное, но он строго крикнул:
     -- Прошу сейчас же показать мне, что у вас там!
     Я, весь полыхая от стыда, подал ему листок. Он прочитал, и я видел, как
из глаз выскользнула у него улыбка, юркнула вниз по лицу и, чуть пошевеливая
хвостиком, присела где-то в правом углу рта...
     -- Несколько двусмысленно,  но  все-таки...  Что  же,  продолжайте:  мы
больше не будем вам мешать.
     Он  зашлепал -- как плицами по воде -- к двери, и с каждым его шагом ко
мне постепенно возвращались ноги, руки,  пальцы  --  душа  снова  равномерно
распределялась по всему телу, я дышал...
     Последнее:  Ю задержалась у меня в комнате, подошла, нагнулась к уху --
и шепотом:
     -- Ваше счастье, что я...
     Непонятно: что она хотела этим сказать?
     Вечером, позже, узнал: они увести с  собою  троих.  Впрочем,  вслух  об
этом,  равно как и о всем происходящем, никто не говорит ( -- воспитательное
влияние невидимо присутствующих в  нашей  среде  Хранителей).  Разговоры  --
главным образом о быстром падении барометра и о перемене погоды.

        Запись 29-я.

     Конспект:

     НИТИ НА ЛИЦЕ. РОСТКИ. ПРОТИВОЕСТЕСТВЕННАЯ КОМПРЕССИЯ.

     Странно: барометр идет вниз, а ветра все еще нет, тишина. Там, наверху,
уже началась -- еще неслышная нам -- буря. Во весь дух несутся тучи. Их пока
мало --  отдельные  зубчатые  обломки.  И  так:  будто  наверху уже низринут
какой-то город, и летят  вниз  куски  стен  и  башен,  растут  на  глазах  с
ужасающей  быстротой  --  все  ближе  -- но еще дни им лететь сквозь голубую
бесконечность, пока не рухнут на дно, к нам, вниз.
     Внизу -- тишина. В воздухе -- тонкие, непонятные, почти невидимые нити.
Их каждую осень приносят оттуда, из-за Стены. Медленно плывут -- и вдруг  вы
чувствуете:  что-то постороннее, невидимое у вас на лице, вы хотите смахнуть
-- и нет: не можете, никак не отделаться...
     Особенно много этих нитей -- если идти около Зеленой Стены, где  я  шел
сегодня  утром:  I  назначила  мне  увидеться с нею в Древнем Доме -- в той,
нашей "квартире".
     Я уже миновал громаду Древнего Дома, когда сзади услышал чьи-то мелкие,
торопливые шаги, частое дыхание. Оглянулся -- и увидал: меня догоняла О.
     Вся она была как-то по-особенному, законченно, упруго кругла.  Руки,  и
чаши  грудей,  и  все  ее  тело, такое мне знакомое, круглилось и натягивало
юнифу: вот сейчас прорвет тонкую материю -- и наружу, на  солнце,  на  свет.
Мне  представляется: там, в зеленых дебрях, весною так же упрямо пробиваются
сквозь землю ростки -- чтобы скорее выбросить ветки, листья, скорее цвести.
     Несколько секунд она молчала, сине сияла мне в лицо.
     -- Я видела вас -- тогда, в День Единогласия.
     -- Я тоже вас видел... -- И сейчас же мне вспомнилось, как  она  стояла
внизу, в узком проходе, прижавшись к стене и закрыв живот руками.
     Я невольно посмотрел на ее круглый под юнифой живот.
     Она, очевидно, заметила -- вся стала кругло-розовая, и розовая улыбка.
     --  Я так счастлива -- так счастлива... Я полна -- понимаете: вровень с
краями. И вот -- хожу и ничего не слышу, что кругом, а все слушаю внутри,  в
себе...
     Я молчал. На лице у меня -- что-то постороннее, оно мешало -- и я никак
не мог  от  этого  освободиться.  И  вдруг  неожиданно, еще синее, сияя, она
схватила мою руку -- и у себя на руке  я  почувствовал  ее  губы...  Это  --
первый  раз в моей жизни. Это была какая-то неведомая мне до сих пор древняя
ласка, и от нее -- такой стыд и боль, что я (пожалуй, даже  грубо)  выдернул
руку.
     -- Слушайте -- вы с ума сошли! И не столько это -- вообще вы... Чему вы
радуетесь?  Неужели  вы  можете забыть о том, что вас ждет? Не сейчас -- так
все равно через месяц, через два месяца...
     Она -- потухла; все круги -- сразу прогнулись, покоробились. А у меня в
сердце -- неприятная, даже болезненная  компрессия,  связанная  с  ощущением
жалости  (сердце  -- не что иное, как идеальный насос; компрессия, сжатие --
засасывание насосом жидкости -- есть технический  абсурд;  отсюда  ясно:  на
сколько  в  сущности  абсурдны,  противоестественны, болезненны все "любви",
"жалости" и все прочее, вызывающее такую компрессию).
     Тишина. Мутно-зеленое стекло Стены -- слева. Темно-красная  громада  --
впереди.  И  эти два цвета, слагаясь, дали во мне в виде равнодействующей --
как мне кажется, блестящую идею.
     -- Стойте! Я знаю, как спасти вас. Я  избавлю  вас  от  этого:  увидать
своего  ребенка -- и затем умереть. Вы сможете выкормить его -- понимаете --
вы будете следить, как он у вас на руках будет расти, круглеть,  наливаться,
как плод...
     Она вся так и затряслась, так и вцепилась в меня.
     -- Вы помните ту женщину... ну, тогда, давно, на прогулке. Так вот: она
сейчас здесь, в Древнем Доме. Идемте к ней, и ручаюсь: я все устрою немедля.
     Я  уже видел, как мы вдвоем с I ведем ее коридорами -- вот она уже там,
среди цветов, трав,  листьев...  Но  она  отступила  от  меня  назад,  рожки
розового ее полумесяца дрожали и изгибались вниз.
     -- Это -- та самая, -- сказала она.
     -- То есть... -- Я почему-то смутился. -- Ну да: та самая.
     -- И вы хотите, чтобы я пошла к ней -- чтобы я просила ее -- чтобы я...
Не смейте больше никогда мне об этом!
     Согнувшись,  она  быстро  пошла  от меня. Будто еще что-то вспомнила --
обернулась и крикнула:
     -- И умру -- да, пусть! И вам никакого дела -- не все ли вам равно?
     Тишина. Падают сверху, с ужасающей быстротой растут на глазах --  куски
синих  башен  и  стен,  но  им  еще  часы -- может быть дни -- лететь сквозь
бесконечность; медленно плывут невидимые нити, оседают на лицо -- и никак их
не стряхнуть, никак не отделаться от них.
     Я медленно иду к Древнему Дому.  В  сердце  --  абсурдная,  мучительная
компрессия...

        Запись 30-я.

     Конспект:

     ПОСЛЕДНЕЕ ЧИСЛО. ОШИБКА ГАЛИЛЕЯ. НЕ ЛУЧШЕ ЛИ?

     Вот  мой разговор с I -- там, вчера, в Древнем Доме, среди заглушающего
логический ход мыслей пестрого шума --  красные,  зеленые,  бронзово-желтые,
белые,  оранжевые  цвета...  И все время -- под застывшей на мраморе улыбкой
курносого древнего поэта.
     Я воспроизвожу этот разговор буква в букву -- потому что  он,  как  мне
кажется,   будет  иметь  огромное,  решающее  значение  для  судьбы  Единого
Государства -- и больше: Вселенной. И  затем  --  здесь  вы,  неведомые  мои
читатели, быть может, найдете некоторое оправдание мне...
     I сразу, без всякой подготовки, обрушила на меня все:
     --  Я знаю, послезавтра у вас -- первый, пробный полет "[Интеграла]". В
этот день -- мы захватим его в свои руки.
     -- Как? Послезавтра?
     -- Да. Сядь, не волнуйся. Мы не может терять ни  минуты.  Среди  сотен,
наудачу  взятых  вчера  Хранителями,  --  попало двенадцать Мефи. И упустить
два-три дня -- они погибнут.
     Я молчал.
     -- Чтобы  наблюдать  за  ходом  испытания  --  к  вам  должны  прислать
электротехников,  механиков,  врачей,  метеорологов. И ровно в двенадцать --
запомни -- когда прозвонят к обеду и все пройдут в столовую, мы останемся  в
коридоре,  запрем всех в столовой -- и "[Интеграл]" наш... Ты понимаешь: это
нужно во что бы то ни стало. "[Интеграл]" в наших руках -- это будет оружие,
которое поможет кончить все сразу, быстро, без  боли.  Их  аэро...  ха!  Это
будет  просто  ничтожная  мошкара против коршуна. И потом: если уж это будет
неизбежно -- можно будет направить вниз дула двигателей и  одной  только  их
работой...
     Я вскочил:
     --  Это  немыслимо!  Это  нелепо!  Неужели  тебе  не  ясно:  то, что вы
затеваете, -- это революция?
     -- Да, революция! Почему же это нелепо?
     -- Нелепо -- потому что революции не может быть. Потому что наша -- это
не ты, а я говорю  --  наша  революция  была  последней.  И  больше  никаких
революций не может быть. Это известно всякому...
     Насмешливый, острый треугольник бровей:
     --  Милый  мой:  ты  --  математик.  Даже  --  больше: ты философ -- от
математики. Так вот: назови мне последнее число.
     -- То есть? Я... я не понимаю: какое -- последнее?
     -- Ну -- последнее, верхнее, самое большое.
     -- Но, I, -- это же нелепо. Раз число чисел -- бесконечно, какое же  ты
хочешь последнее?
     --  А  какую  же  ты  хочешь  последнюю  революцию?  Последней  -- нет,
революции -- бесконечны. Последняя -- это  для  детей:  детей  бесконечность
пугает, а необходимо -- чтобы дети спокойно спали по ночам...
     --  Но  какой смысл -- какой же смысл во всем этом -- ради Благодетеля?
Какой смысл, раз все уже счастливы?
     -- Положим... Ну хорошо: пусть даже так. А что дальше?
     -- Смешно! Совершенно ребяческий вопрос. Расскажи что-нибудь  детям  --
все до конца, а они все-таки непременно спросят: а дальше, а зачем?
     -- Дети -- единственно смелые философы. И смелые философы -- непременно
дети. Именно так, как дети, всегда и надо: а что дальше?
     --  Ничего  нет дальше! Точка. Во всей Вселенной -- равномерно, повсюду
-- разлито...
     -- Ага: равномерно, повсюду! Вот тут она  самая  и  есть  --  энтропия,
психологическая  энтропия.  Тебе,  математику,  -- разве не ясно, что только
разности -- разности -- температур, только тепловые контрасты  --  только  в
них  жизнь.  А  если  всюду,  по  всей  Вселенной,  одинаково  теплые -- или
одинаково прохладные тела...  Их  надо  столкнуть  --  чтобы  огонь,  взрыв,
геенна. И мы -- столкнем.
     --  Но,  I,  --  пойми же, пойми: наши предки -- во время Двухсотлетней
Войны -- именно это и сделали...
     -- О, и они были правы -- тысячу раз правы. У них только  одна  ошибка:
позже  они  уверовали, что они есть последнее число -- какого нет в природе,
не