ился головой и, уже  темнея,
падая, -- туманно слышал:
     -- Кормовые -- полный ход!
     Резкий скачок вверх... Больше ничего не помню.

        Запись 35-я.

     Конспект:

     В ОБРУЧЕ. МОРКОВКА. УБИЙСТВО.

     Всю  ночь  не  спал.  Всю ночь -- об одном... Голова после вчерашнего у
меня туго стянута бинтами. И так: это не бинты,  а  обруч:  беспощадный,  из
стеклянной  стали,  обруч  наклепан  мне  на голову, и я -- в одном и том же
кованом кругу: убить Ю.
     Убить Ю, -- а  потом  пойти  к  той  и  сказать:  "Теперь  --  веришь?"
Противней  всего,  что убить как-то грязно, древне, размозжить чем-то голову
-- от этого странное ощущение чего-то отвратительно-сладкого во рту, и я  не
могу проглотить слюну, все время сплевываю ее в платок, во рту сухо.
     В  шкафу  у  меня  лежал лопнувший после отливки тяжелый поршневой шток
(мне нужно было посмотреть структуру излома под микроскопом).  Я  свернул  в
трубку  свои  записи  (пусть  она прочтет всего меня -- до последней буквы),
сунул внутрь обломок штока и пошел вниз. Лестница -- бесконечная, ступени --
какие-то противно скользкие, жидкие, все время -- вытирать рот платком...
     Внизу. Сердце бухнуло. Я остановился, вытащил шток  --  к  контрольному
столику -- --
     Но  Ю  там  не  было: пустая, ледяная доска. Я вспомнил: сегодня -- все
работы отменены: все должны на  Операцию,  и  понятно:  ей  незачем,  некого
записывать здесь...
     На улице. Ветер. Небо из несущихся чугунных плит. И так, как это было в
какой-то момент вчера: весь мир разбит на отдельные, острые, самостоятельные
кусочки,  и каждый из них, падая стремглав, на секунду останавливался, висел
передо мной в воздухе -- и без следа испарялся.
     Как если бы черные, точные буквы на этой странице -- вдруг  сдвинулись,
в  испуге  расскакались какая куда -- и ни одного слова, только бессмыслица:
пуг-скак-как-. На улице -- вот такая же рассыпанная, не в  рядах,  толпа  --
прямо, назад, наискось, поперек.
     И  уже  никого. И на секунду, несясь стремглав, застыло: вон, во втором
этаже, в стеклянной, повисшей на воздухе, клетке -- мужчина и женщина  --  в
поцелуе,  стоя  --  она всем телом сломанно отогнулась назад. Это -- навеки,
последний раз...
     На каком-то углу -- шевелящийся колючий куст  голов.  Над  головами  --
отдельно,  в  воздухе,  --  знамя,  слова: "Долой Машины! Долой Операцию!" И
отдельно (от меня) -- я, думающий секундно: "Неужели у каждого  такая  боль,
какую  можно  исторгнуть изнутри -- только вместе с сердцем, и каждому нужно
что-то сделать, прежде чем -- == " И на секунду  --  ничего  во  всем  мире,
кроме (моей) звериной руки с чугунно-тяжелым свертком...
     Теперь  --  мальчишка: весь -- вперед, под нижней губой -- тень. Нижняя
губа -- вывернута, как обшлаг засученного рукава, -- вывернуто все  лицо  --
он ревет -- и от кого-то со всех ног -- за ним топот...
     От  мальчишки:  "Да,  Ю -- должна быть теперь в школе, нужно скорей". Я
побежал к ближайшему спуску подземки.
     В дверях кто-то бегом:
     -- Не идут! Поезда сегодня не идут! Там --
     Я спустился. Там был -- совершенный бред.  Блеск  граненых  хрустальных
солнц. Плотно утрамбованная головами платформа. Пустой, застывший поезд.
     И  в  тишине  -- голос. Ее -- не видно, но я знаю, я знаю этот упругий,
гибкий, как хлыст, хлещущий голос -- и где-нибудь там  вздернутый  к  вискам
острый треугольник бровей... Я закричал:
     -- Пустите же! Пустите меня туда! Я должен --
     Но  чьи-то  клещи  меня  --  за руки, за плечи, гвоздями. И в тишине --
голос:
     -- ...Нет: бегите наверх!  Там  вас  --  вылечат,  там  вас  до  отвала
накормят сдобным счастьем, и вы, сытые, будете мирно дремать, организованно,
в  такт,  похрапывая,  --  разве  вы не слышите этой великой симфонии храпа?
Смешные:  вас  хотят  освободить  от  извивающихся,  как  черви,  мучительно
грызущих,  как  черви,  вопросительных  знаков. А вы здесь стоите и слушаете
меня. Скорее -- наверх -- к  Великой  Операции!  Что  вам  за  дело,  что  я
останусь здесь одна? Что вам за дело -- если я не хочу, чтобы за меня хотели
другие, а хочу хотеть сама, -- если я хочу невозможного...
     Другой голос -- медленный, тяжелый:
     --  Ага!  Невозможного?  Это  значит  --  гонись  за  твоими  дурацкими
фантазиями, а они чтоб перед носом у тебя вертели хвостом?  Нет:  мы  --  за
хвост, да под себя, а потом...
     --  А  потом -- слопаете, захрапите -- и нужен перед носом новый хвост.
Говорят, у древних было такое животное: осел. Чтобы заставить его  идти  все
вперед,  все  вперед -- перед мордой к оглобле привязывали морковь так, чтоб
он не мог ухватить. И если ухватил, слопал...
     Вдруг клещи меня отпустили, я кинулся в середину, где говорила она -- и
в тот же момент все посыпалось, стиснулось -- сзади крик: "Сюда, сюда идут!"
     Свет подпрыгнул, погас -- кто-то перерезал провод -- и  лавина,  крики,
хрип, головы, пальцы...
     Я  не знаю, сколько времени мы катились так в подземной трубе. Наконец:
ступеньки -- сумерки -- все светлее -- и мы снова  на  улице  --  веером,  в
разные стороны...
     И  вот  -- один. Ветер, серые, низкие -- совсем над головой -- сумерки.
На мокром стекле тротуара  --  очень  глубоко  --  опрокинуты  огни,  стены,
движущиеся вверх ногами фигуры. И невероятно тяжелый сверток в руке -- тянет
меня вглубь, ко дну.
     Внизу, за столиком, Ю опять не было, и пустая, темная -- ее комната.
     Я  поднялся к себе, открыл свет. Туго стянутые обручем виски стучали, я
ходил -- закованный все в одном  я  том  же  кругу:  стол,  на  столе  белый
сверток,  кровать,  дверь,  стол,  белый  сверток... В комнате слева опущены
шторы. Справа: над книгой -- шишковатая лысина, и  лоб  --  огромная  желтая
парабола.  Морщины  на  лбу  --  ряд  желтых  неразборчивых строк. Иногда мы
встречаемся глазами -- и тогда я чувствую: эти желтые строки -- обо мне.
     ...Произошло ровно в 21. Пришла Ю -- сама. Отчетливо осталось в  памяти
только  одно:  я  дышал  так  громко,  что  слышал,  как  дышу,  и все хотел
как-нибудь потише -- и не мог.
     Она  села,  расправила  на  коленях  юнифу.   Розово-коричневые   жабры
трепыхались.
     --  Ах,  дорогой,  -- так это правда, вы ранены? Я как только узнала --
сейчас же...
     Шток передо мною на столе. Я вскочил, дыша еще  громче.  Она  услышала,
остановилась  на  полслове,  тоже почему-то встала. Я видел уже это место на
голове, во рту отвратительно-сладко... платок, но платка нет --  сплюнул  на
пол.
     Тот,  за  стеной  справа,  --  желтые,  пристальные морщины -- обо мне.
Нужно, чтобы он не видел, еще противней -- если он будет смотреть... Я нажал
кнопку -- пусть никакого права, разве это теперь  не  все  равно,  --  шторы
упали.
     Она,  очевидно, почувствовала, поняла, метнулась к двери. Но я опередил
ее -- и громко дыша, ни  на  секунду  не  спуская  глаз  с  этого  места  на
голове...
     -- Вы... вы с ума сошли! Вы не смеете... -- Она пятилась задом -- села,
вернее,  упала  на кровать -- засунула, дрожа, сложенные ладонями руки между
колен. Весь пружинный, все так же крепко держа  ее  глазами  на  привязи,  я
медленно  протянул  руку  к  столу  -- двигалась только одна рука -- схватил
шток.
     -- Умоляю вас! День -- только один день! Я завтра -- завтра же -- пойду
и все сделаю...
     О чем она? Я замахнулся -- --
     И я считаю: я убил ее. Да, вы, неведомые мои читатели, вы имеете  право
назвать  меня убийцей. Я знаю, что спустил бы шток на ее голову, если бы она
не крикнула:
     -- Ради... ради... Я согласна -- я... сейчас.
     Трясущимися руками ока сорвала с  себя  юнифу  --  просторное,  желтое,
висячее  тело  опрокинулось  на кровать... И только тут я понял: она думала,
что я шторы -- это для того, чтобы -- что я хочу...
     Это было так неожиданно, так глупо, что я  расхохотался.  И  тотчас  же
туго закрученная пружина во мне -- лопнула, рука ослабела, шток громыхнул на
пол.  Тут  я на собственном опыте увидел, что смех -- самое страшное оружие:
смехом можно убить все -- даже убийство.
     Я сидел за столом и смеялся -- отчаянным,  последним  смехом  --  и  не
видел никакого выхода из всего этого нелепого положения. Не знаю, чем бы все
это  кончилось, если бы развивалось естественным путем -- но тут вдруг новая
внешняя слагающая: зазвонил телефон.
     Я кинулся, стиснул трубку: может  быть,  она?  --  И  в  трубке  чей-то
незнакомый голос:
     -- Сейчас.
     Томительное,  бесконечное  жужжание. Издали -- тяжелые шаги, все ближе,
все гулче, все чугунней -- и вот...
     -- Д-503? Угу... С вами говорит Благодетель. Немедленно ко мне!
     Динь, -- трубка повешена, -- динь.
     Ю все еще лежала в кровати,  глаза  закрыты,  жабры  широко  раздвинуты
улыбкой. Я сгреб с полу ее платье, кинул на нее -- сквозь зубы:
     -- Ну! Скорее -- скорее!
     Она  приподнялась на локте, груди сплеснулись набок, глаза круглые, вся
повосковела.
     -- Как?
     -- Так. Ну -- одевайтесь же!
     Она -- вся узлом, крепко вцепившись в платье, голос вплющенный.
     -- Отвернитесь...
     Я отвернулся, прислонился лбом к  стеклу.  На  черном,  мокром  зеркале
дрожали  огни, фигуры, искры. Нет: это -- я, это -- во мне... Зачем Он меня?
Неужели Ему уже известно о ней, обо мне, обо всем?
     Ю, уже одетая, у двери. Два шага к ней -- стиснул ей  руки  так,  будто
именно из ее рук сейчас по каплям выжму то, что мне нужно:
     --  Слушайте...  Ее  имя  --  вы знаете, о ком, -- вы ее называли? Нет?
Только правду -- мне это нужно... мне все равно -- только правду...
     -- Нет.
     -- Нет? Но почему же -- раз уж вы пошли туда и сообщили...
     Нижняя губа у ней -- вдруг наизнанку, как у того мальчишки -- и из щек,
по щекам капли...
     -- Потому что я... я боялась, что если ее... что за это вы можете... вы
перестанете лю... О, я не могу -- я не могла бы!
     Я понял: это -- правда. Нелепая, смешная,  человеческая  правда!  --  Я
открыл дверь.

        Запись 36-я.

     Конспект:

     ПУСТЫЕ СТРАНИЦЫ. ХРИСТИАНСКИЙ БОГ. О МОЕЙ МАТЕРИ.

     Тут  странно  -- в голове у меня как пустая, белая страница: как я туда
шел, как ждал (знаю, что ждал) -- ничего  не  помню,  ни  одного  звука,  ни
одного  лица,  ни  одного жеста. Как будто были перерезаны все провода между
мною и миром.
     Очнулся -- уже стоя перед Ним, и мне страшно поднять глаза: вижу только
Его огромные, чугунные руки -- на  коленях.  Эти  руки  давили  Его  самого,
подгибали  колени.  Он  медленно  шевелил пальцами. Лицо -- где-то в тумане,
вверху, и будто вот только потому, что голос Его  доходил  ко  мне  с  такой
высоты  --  он  не  гремел  как гром, не оглушал меня, а все же был похож на
обыкновенный человеческий голос.
     -- Итак -- вы тоже? Вы -- Строитель "[Интеграла]"? Вы -- кому дано было
стать величайшим конквистадором. Вы -- чье имя  должно  было  начать  новую,
блистательную главу истории Единого Государства... Вы?
     Кровь  плеснула  мне в голову, в щеки -- опять белая страница: только в
висках -- пульс, и вверху гулкий голос, но ни одного слова.  Лишь  когда  он
замолк,  я  очнулся, я увидел: рука двинулась стопудово -- медленно поползла
-- на меня уставился палец.
     -- Ну? Что же вы молчите? Так или нет? Палач?
     -- Так, -- покорно ответил я. И дальше ясно слышал каждое Его слово.
     -- Что  же?  Вы  думаете  --  я  боюсь  этого  слова?  А  вы  пробовали
когда-нибудь  содрать  с  него  скорлупу и посмотреть, что там внутри? Я вам
сейчас  покажу.  Вспомните:  синий  холм,  крест,  толпа.  Одни  --  вверху,
обрызганные  кровью,  прибивают  тело к кресту; другие -- внизу, обрызганные
слезами, смотрят. Не кажется  ли  вам,  что  роль  тех,  верхних,  --  самая
трудная,  самая  важная.  Да  не  будь  их, разве была бы поставлена вся эта
величественная трагедия? Они были освистаны темной толпой: но  ведь  за  это
автор  трагедии  --  Бог  --  должен  еще  щедрее  вознаградить  их.  А  сам
христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий  на  адском  огне  всех
непокорных  --  разве  Он не палач? И разве сожженных христианами на кострах
меньше, чем сожженных христиан? А все-таки -- поймите  это,  все-таки  этого
Бога веками славили как Бога любви. Абсурд! Нет, наоборот: написанный кровью
патент на неискоренимое благоразумие человека. Даже тогда -- дикий, лохматый
-- он понимал: истинная, алгебраическая любовь к человечеству -- непременный
признак  истины -- ее жестокость. Как у огня -- непременный признак тот, что
он сжигает. Покажите мне не жгучий огонь? Ну, -- доказывайте же, спорьте!
     Как я мог спорить? Как я мог спорить, когда это были  (прежде)  мои  же
мысли -- только я никогда не умел одеть их в такую кованую, блестящую броню.
Я молчал...
     --  Если  это значит, что вы со мной согласны, -- так давайте говорить,
как взрослые, когда дети ушли спать: все до конца. Я спрашиваю: о  чем  люди
--  с  самых пеленок -- молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-нибудь
раз навсегда сказал им, что такое счастье -- и потом  приковал  их  к  этому
счастью на цепь. Что же другое мы теперь делаем, как не это? Древняя мечта о
рае...  Вспомните:  в  раю  уже не знают желаний, не знают жалости, не знают
любви,  там  --  блаженные  с  оперированной  фантазией  (только  потому   и
блаженные)  --  ангелы,  рабы  Божьи...  И  вот,  в тот момент, когда мы уже
догнали эту мечту, когда мы схватили ее вот так ( -- Его рука сжалась:  если
бы  в  ней был камень -- из камня брызнул бы сок), когда уже осталось только
освежевать добычу и разделить ее на куски, -- в  этот  самый  момент  вы  --
вы...
     Чугунный  гул  внезапно  оборвался.  Я -- весь красный, как болванка на
наковальне под бухающим молотом. Молот молча навис, и ждать  --  это  еще...
страш...
     Вдруг:
     -- Вам сколько лет?
     -- Тридцать два.
     -- А вы ровно вдвое -- шестнадцатилетне наивны! Слушайте: неужели вам в
самом  деле  ни  разу  не пришло в голову, что ведь им -- мы еще не знаем их
имен, но уверен, от вас узнаем, -- что им вы нужны были только как Строитель
"[Интеграла]" -- только для того, чтобы через вас...
     -- Не надо! Не надо, -- крикнул я.
     ...Так же, как заслониться руками и крикнуть это пуле: вы  еще  слышите
свое смешное "не надо", а пуля -- уже прожгла, уже вы корчитесь на полу.
     Да,  да: Строитель "[Интеграла]"... Да, да... и тотчас же: раз®яренное,
со вздрагивающими кирпично-красными жабрами лицо Ю -- в то утро,  когда  они
обе вместе у меня в комнате...
     Помню очень ясно: я засмеялся -- поднял глаза. Передо мною сидел лысый,
сократовски-лысый человек, и на лысине -- мелкие капельки пота.
     Как все просто. Как все величественно-банально и до смешного просто.
     Смех  душил  меня, вырывался клубами. Я заткнул рот ладонью и опрометью
кинулся вон.
     Ступени, ветер, мокрые, прыгающие осколки огней, лиц, и на бегу:  "Нет!
Увидеть ее! Только еще раз увидеть ее!"
     Тут  --  снова  пустая,  белая страница. Помню только: ноги. Не люди, а
именно -- ноги: нестройно топающие, откуда-то сверху  падающие  на  мостовую
сотни  ног,  тяжелый дождь ног. И какая-то веселая, озорная песня, и крик --
должно быть мне: "Эй! Эй! Сюда, к нам!"
     Потом -- пустынная площадь, доверху набитая тугим ветром. Посредине  --
тусклая,  грузная,  грозная  громада: Машина Благодетеля. И от нее -- во мне
такое, как будто неожиданное, эхо: ярко-белая подушка; на подушке  закинутая
назад с полузакрытыми глазами голова: острая, сладкая полоска зубов... И все
это  как-то нелепо, ужасно связано с Машиной -- я знаю как, но я еще не хочу
увидеть, назвать вслух -- не хочу, не надо.
     Я закрыл глаза, сел на ступенях, идущих наверх, к Машине.  Должно  быть
шел  дождь:  лицо  у меня мокрое. Где-то далеко, глухо -- крики. Но никто не
слышит, никто не слышит, как я кричу: спасите же меня от этого -- спасите!
     Если бы у меня была мать -- как у древних: моя -- вот именно -- мать. И
чтобы для нее -- я не строитель  "[Интеграла]",  и  не  нумер  Д-503,  и  не
молекула  Единого  Государства,  а простой человеческий кусок -- кусок ее же
самой -- истоптанный, раздавленный, выброшенный... И пусть  я  прибиваю  или
меня  прибивают  --  может быть это одинаково -- чтобы она услышала то, чего
никто не слышит, чтобы ее старушечьи, заросшие морщинами губы --

        Запись 37-я.

     Конспект:

     ИНФУЗОРИЯ. СВЕТОПРЕСТАВЛЕНИЕ. ЕЕ КОМНАТА.

     Утром в столовой -- сосед слева испуганно шепнул мне:
     -- Да ешьте же! На вас смотрят!
     Я -- изо всех сил -- улыбнулся. И  почувствовал  это  --  как  какую-то
трещину  на  лице: улыбаюсь -- края трещины разлетаются все шире -- и мне от
этого все больнее...
     Дальше -- так: едва я успел взять кубик на вилку, как тотчас  же  вилка
вздрогнула  у  меня  в  руке и звякнула о тарелку -- и вздрогнули, зазвенели
столы, стены, посуда, воздух, и  снаружи  --  какой-то  огромный,  до  неба,
железный  круглый  гул  --  через  головы, через дома -- и далеко замер чуть
заметными, мелкими, как на воде, кругами.
     Я увидел во  мгновение  слинявшие,  выцветшие  лица,  застопоренные  на
полном ходу рты, замершие в воздухе вилки.
     Потом  все  спуталось,  сошло  с вековых рельс, все вскочили с мест (не
пропев гимна) -- кое-как, не в такт, дожевывая, давясь,  хватались  друг  за
друга:  "Что?  Что  случилось?  Что?"  И  --  беспорядочные  осколки некогда
стройной великой Машины -- все посыпались вниз, к лифтам -- по  лестнице  --
ступени  --  топот -- обрывки слов -- как клочья разорванного и взвихренного
ветром письма...
     Так же сыпались изо всех соседних домов, и через минуту проспект -- как
капля воды под микроскопом: запертые в стеклянно-прозрачной капле  инфузории
растерянно мечутся вбок, вверх, вниз.
     --  Ага,  --  чей-то  торжествующий  голос  --  передо  мною  затылок и
нацеленный в небо палец -- очень  отчетливо  помню  желто-розовый  ноготь  и
внизу  ногтя  -- белый, как вылезающий из-за горизонта, полумесяц. И это как
компас: сотни глаз, следуя за этим пальцем, повернулись к небу.
     Там,  спасаясь  от  какой-то   невидимой   погони,   мчались,   давили,
перепрыгивали  друг  через  друга  тучи  --  и окрашенные тучами темные аэро
Хранителей с свисающими черными хоботами труб -- и еще  дальше  --  там,  на
западе, что-то похожее -- --
     Сперва  никто  не  понимал,  что  это  --  не понимал даже и я, кому (к
несчастью) было открыто больше, чем всем другим. Это было похоже на огромный
рой черных аэро: где-то в невероятной высоте -- еле заметные быстрые  точки.
Все  ближе;  сверху  хриплые, гортанные капли -- наконец, над головами у нас
птицы. Острыми, черными, пронзительными, падающими треугольниками  заполнили
небо, бурей сбивало их вниз, они садились на купола, на крыши, на столбы, на
балконы.
     --  Ага-а,  --  торжествующий  затылок  повернулся  --  я  увидел того,
исподлобного. Но в нем теперь осталось  от  прежнего  только  одно  какое-то
заглавие, он как-то весь вылез из этого вечного своего подлобья, и на лице у
него -- около глаз, около губ -- пучками волос росли лучи, он улыбался.
     --  Вы  понимаете, -- сквозь свист ветра, крыльев, карканье, -- крикнул
он мне. -- Вы понимаете: Стену -- Стену взорвали! По-ни-ма-ете?
     Мимоходом, где-то на заднем плане, мелькающие фигуры -- головы вытянуты
-- бегут скорее внутрь, в дома. Посредине мостовой  --  быстрая  и  все-таки
будто  медленная  (от  тяжести)  лавина  оперированных,  шагающих туда -- на
запад.
     ...Волосатые пучки лучей около губ, глаз. Я схватил его за руку:
     -- Слушайте: где она -- где I? Там, за Стеной -- или...  Мне  нужно  --
слышите? Сейчас же, я не могу...
     -- Здесь, -- крикнул он мне пьяно, весело -- крепкие, желтые зубы... --
Здесь она, в городе, действует. Ого -- мы действуем!
     Кто -- мы? Кто -- я?
     Около  него  --  было  с полсотни таких же, как он -- вылезших