Понимаете?
     Этот Нуль мне видится каким-то молчаливым,  громадным,  узким,  острым,
как  нож,  утесом. В свирепой, косматой темноте, затаив дыхание, мы отчалили
от черной ночной стороны Нулевого Утеса. Века -- мы, Колумбы, плыли,  плыли,
мы  обогнули  всю  землю  кругом,  и, наконец, ура! Салют -- и все на мачты:
перед нами -- другой,  дотоле  не  ведомый  бок  Нулевого  Утеса,  озаренный
полярным сиянием Единого Государства, голубая глыба, искры радуги, солнца --
сотни солнц, миллиарды радуг...
     Что  из  того,  что  лишь  толщиною  ножа отделены мы от другой стороны
Нулевого Утеса. Нож -- самое прочное, самое бессмертное, самое гениальное из
всего, созданного человеком. Нож -- был гильотиной, нож универсальный способ
разрешить все узлы, и по острию ножа идет  путь  парадоксов  --  единственно
достойный бесстрашного ума путь...

        Запись 21-я.

     Конспект:

     АВТОРСКИЙ ДОЛГ. ЛЕД НАБУХАЕТ. САМАЯ ТРУДНАЯ ЛЮБОВЬ.

     Вчера  был  ее  день,  а  она  --  опять  не  пришла, и опять от нее --
невнятная, ничего не раз®ясняющая записка. Но я спокоен, совершенно спокоен.
Если я все же поступаю так, как это продиктовано в записке, если  я  все  же
отношу  к  дежурному  ее талон и затем, опустив шторы, сижу у себя в комнате
один -- так это, разумеется, не потому, чтобы я был не в силах  идти  против
ее  желания.  Смешно!  Конечно,  нет.  Просто  -- отделенный шторами от всех
пластыре-целительных улыбок, я могу спокойно писать вот эти самые  страницы,
это первое. И второе: в ней, в I, я боюсь потерять, быть может, единственный
ключ к раскрытию всех неизвестных (история со шкафом, моя временная смерть и
так  далее).  А раскрыть их -- я теперь чувствую себя обязанным, просто даже
как автор этих  записей,  не  говоря  уже  о  том,  что  вообще  неизвестное
органически  враждебно  человеку,  и  homo sapiens -- только тогда человек в
полном  смысле  этого  слова,  когда  в  его   грамматике   совершенно   нет
вопросительных знаков, но лишь одни восклицательные, запятые и точки.
     И вот, руководимый, как мне кажется, именно авторским долгом, сегодня в
16 я взял  аэро  и  снова  отправился  в  Древний Дом. Был сильный встречный
ветер. Аэро с трудом продирался  сквозь  воздушную  чащу,  прозрачные  ветви
свистели  и  хлестали. Город внизу -- весь будто из голубых глыб льда. Вдруг
-- облако, быстрая косая тень, лед свинцовеет, набухает, как  весной,  когда
стоишь  на  берегу  и  ждешь:  вот  сейчас  все треснет, хлынет, закрутится,
понесет; но минута за минутой, а лед все  стоит,  и  сам  набухаешь,  сердце
бьется все беспокойней, все чаще (впрочем, зачем пишу я об этом и откуда эти
странные  ощущения?  Потому  что  ведь  нет  такого  ледокола,  какой мог бы
взломать прозрачнейший и прочнейший хрусталь нашей жизни...).
     У входа в Древний Дом -- никого.  Я  обошел  кругом  и  увидел  старуху
привратницу  возле  Зеленой  Стены: приставила козырьком руку, глядит вверх.
Там над Стеной -- острые, черные треугольники  каких-то  птиц:  с  карканием
бросаются  на  приступ -- грудью о прочную ограду из электрических волн -- и
назад, и снова над Стеною.
     Я вижу: по темному, заросшему морщинами лицу --  косые,  быстрые  тени,
быстрый взгляд на меня.
     -- Никого, никого, никого нету! Да! И ходить незачем. Да...
     То  есть  как это незачем? И что это за странная манера -- считать меня
только чьей-то тенью. А может быть, сами вы все --  мои  тени.  Разве  я  не
населил  вами эти страницы -- еще недавно четырехугольные белые пустыни. Без
меня разве бы увидели вас все те, кого я поведу за собой по узким  тропинкам
строк?
     Всего  этого я, разумеется, не сказал ей; по собственному опыту я знаю:
самое мучительное -- это заронить в человека  сомнение  в  том,  что  он  --
реальность,  трехмерная -- а не какая-либо иная -- реальность. Я только сухо
заметил ей, что ее дело открывать дверь, и она впустила меня во двор.
     Пусто. Тихо. Ветер -- там, за стенами, далекий, как тот день, когда  мы
плечом  к  плечу,  двое-одно,  вышли  снизу, из коридоров -- если только это
действительно  было.  Я  шел  под  какими-то  каменными  арками,  где  шаги,
ударившись о сырые своды, падали позади меня -- будто все время другой шагал
за  мной  по пятам. Желтые -- с красными кирпичными прыщами -- стены следили
за мной сквозь темные квадратные очки окон, следили, как я открывал  певучие
двери  сараев, как я заглядывал в углы, тупики, закоулки. Калитка в заборе и
пустырь -- памятник Великой Двухсотлетней Войны: из земли -- голые  каменные
ребра,  желтые  оскаленные  челюсти стен, древняя печь с вертикалью трубы --
навеки  окаменевший  корабль  среди  каменных  желтых  и  красных  кирпичных
всплесков.
     Показалось:  именно  эти желтые зубы я уже видел однажды -- неясно, как
на дне, сквозь толщу воды -- и я стал искать. Проваливался в ямы, спотыкался
о камни, ржавые лапы хватали меня за юнифу, по лбу  ползли  вниз,  в  глаза,
остросоленые капли пота...
     Нигде! Тогдашнего выхода снизу из коридоров я нигде не мог найти -- его
не было. А впрочем -- так, может быть, и лучше: больше вероятия, что все это
-- был один из моих нелепых "снов".
     Усталый,  весь  в  какой-то паутине, в пыли, -- я уже открыл калитку --
вернуться на главный двор. Вдруг сзади -- шорох, хлюпающие  шаги,  и  передо
мною -- розовые крылья-уши, двоякоизогнутая улыбка S.
     Он, прищурившись, ввинтил в меня свои буравчики и спросил:
     -- Прогуливаетесь?
     Я молчал. Руки мешали.
     -- Ну что же, теперь лучше себя чувствуете?
     -- Да, благодарю вас. Кажется, прихожу в норму.
     Он  отпустил  меня  --  поднял глаза вверх. Голова запрокинута -- и я в
первый раз заметил его кадык.
     Вверху невысоко -- метрах в  50  --  жужжали  аэро.  По  их  медленному
низкому  лету,  по  спущенным  вниз  черным хоботам наблюдательных труб -- я
узнал аппараты Хранителей. Но их было не два и не  три,  как  обычно,  а  от
десяти  до  двенадцати  (к  сожалению,  должен  ограничиться приблизительной
цифрой).
     -- Отчего их так сегодня много? -- взял я на себя смелость спросить.
     -- Отчего? Гм... Настоящий врач начинает лечить еще здорового человека,
такого,  какой  заболеет  еще  только  завтра,  послезавтра,  через  неделю.
Профилактика, да!
     Он  кивнул,  заплюхал  по  каменным  плитам двора. Потом обернулся -- и
через плечо мне:
     -- Будьте осторожны!
     Я один. Тихо. Пусто. Далеко над Зеленой Стеной  мечутся  птицы,  ветер.
Что он этим хотел сказать?
     Аэро быстро скользит по течению. Легкие, тяжелые тени от облаков, внизу
-- голубые купола, кубы из стеклянного льда -- свинцовеют, набухают...
     Вечером:
     Я  раскрыл  свою рукопись, чтобы занести на эти страницы несколько, как
мне кажется, полезных (для вас, читатели) мыслей о великом  Дне  Единогласия
--  этот  день  уже  близок.  И  увидел:  не  могу  сейчас писать. Все время
вслушиваюсь, как ветер хлопает темными крыльями о  стекло  стен,  все  время
оглядываюсь, жду. Чего? Не знаю. И когда в комнате у меня появились знакомые
коричневато-розовые  жабры  --  я  был  очень рад, говорю чистосердечно. Она
села, целомудренно оправила  запавшую  между  колен  складку  юнифы,  быстро
обклеила  всего меня улыбками -- по кусочку на каждую из моих трещин, -- и я
почувствовал себя приятно, крепко связанным.
     --  Понимаете,  прихожу  сегодня  в  класс  (  --   она   работает   на
Детско-воспитательном  Заводе) -- и на стене карикатура. Да, да, уверяю вас!
Они изобразили меня в каком-то рыбьем виде. Быть может, я и на самом деле...
     -- Нет, нет, что вы, -- поторопился я  сказать  (вблизи  в  самом  деле
ясно,  что  ничего  похожего  на  жабры  нет,  и у меня о жабрах -- это было
совершенно неуместно).
     -- Да в конце концов -- это и не важно. Но, понимаете: самый  поступок.
Я,  конечно,  вызвала Хранителей. Я очень люблю детей, и я считаю, что самая
трудная и высокая любовь -- это жестокость -- вы понимаете?
     Еще бы! Это так пересекалось с моими мыслями. Я не утерпел  и  прочитал
ей    отрывок   из   своей   20-й   записи,   начиная   отсюда:   "Тихонько,
металлически-отчетливо постукивают мысли..."
     Не глядя  я  видел,  как  вздрагивают  коричнево-розовые  щеки,  и  они
двигаются  ко  мне  все  ближе,  и  вот в моих руках -- сухие, твердые, даже
слегка покалывающие пальцы.
     -- Дайте, дайте это мне! Я сфонографирую это и заставлю  детей  выучить
наизусть.  Это нужно не столько вашим венерянам, сколько нам, нам -- сейчас,
завтра, послезавтра.
     Она оглянулась -- и совсем тихо:
     -- Вы слышали: говорят, что в День Единогласия...
     Я вскочил:
     -- Что -- что говорят? Что -- в День Единогласия?
     Уютных стен уже не было.  Я  мгновенно  почувствовал  себя  выброшенным
туда,  наружу,  где  над  крышами  метался огромный ветер и косые сумеречные
облака -- все ниже...
     Ю обхватила меня за плечи решительно, твердо (хотя я заметил: резонируя
мое волнение -- косточки ее пальцев дрожали).
     -- Сядьте, дорогой, не волнуйтесь. Мало ли что говорят... И потом, если
только вам это нужно -- в этот день я буду около вас, я оставлю своих  детей
из  школы  на  кого-нибудь  другого  --  и  буду с вами, потому что ведь вы,
дорогой, вы -- тоже дитя, и вам нужно...
     -- Нет, нет, -- замахал я, -- ни за что! Тогда вы в самом  деле  будете
думать,  что  я  какой-то  ребенок  --  что я один не могу... Ни за что!( --
сознаюсь: у меня были другие планы относительно этого дня).
     Она улыбнулась: неписаный  текст  улыбки,  очевидно,  был:  "Ах,  какой
упрямый  мальчик!"  Потом села. Глаза опущены. Руки стыдливо оправляют снова
запавшую между колен складку юнифы -- и теперь о другом:
     -- Я думаю, что я должна решиться... ради вас... Нет,  умоляю  вас,  не
торопите меня, я еще должна подумать...
     Я  не  торопил.  Хотя  и  понимал,  что  должен быть счастлив и что нет
большей чести, чем увенчать собою чьи-нибудь вечерние годы.
     ...Всю ночь -- какие-то крылья, и я хожу и закрываю  голову  руками  от
крыльев. А потом -- стул. Но стул -- не наш, теперешний, а древнего образца,
из  дерева.  Я  перебираю  ногами,  как  лошадь  (правая передняя -- и левая
задняя, левая передняя -- и правая задняя), стул подбегает к  моей  кровати,
влезает на нее -- и я люблю деревянный стул: неудобно, больно.
     Удивительно: неужели нельзя придумать никакого средства, чтобы излечить
эту сноболезнь или сделать ее разумной -- может быть, даже полезной.

        Запись 22-я.

     Конспект:

     ОЦЕПЕНЕВШИЕ ВОЛНЫ. ВСЕ СОВЕРШЕНСТВУЕТСЯ. Я -- МИКРОБ.

     Вы  представьте  себе,  что  стоите  на берегу: волны -- мерно вверх; и
поднявшись -- вдруг так и остались, застыли, оцепенели. Вот так же  жутко  и
не   естественно   было  и  это  --  когда  внезапно  спуталась,  смешалась,
остановилась наша, предписанная Скрижалью,  прогулка.  Последний  раз  нечто
подобное,  как  гласят наши летописи, произошло 119 лет назад, когда в самую
чащу прогулки, со свистом и дымом свалился с неба метеорит.
     Мы  шли  так,  как  всегда,  то  есть  так,  как  изображены  воины  на
ассирийских  памятниках: тысяча голов -- две слитных, интегральных ноги, две
интегральных, в размахе, руки. В конце проспекта -- там, где  грозно  гудела
аккумулирующая  башня  --  навстречу нам четырехугольник: по бокам, впереди,
сзади -- стража; в середине трое, на юнифах этих людей --  уже  нет  золотых
нумеров -- и все до жути ясно.
     Огромный  циферблат  на  вершине  башни  -- это было лицо: нагнулось из
облаков и, сплевывая вниз секунды, равнодушно ждало. И вот ровно в 13  часов
и  6  минут  --  в  четырехугольнике  произошло замешательство. Все это было
совсем близко от меня, мне  видны  были  мельчайшие  детали,  и  очень  ясно
запомнилась  тонкая,  длинная  шея  и  на  виске -- путаный переплет голубых
жилок, как реки на географической карте маленького неведомого мира,  и  этот
неведомый  мир -- видимо, юноша. Вероятно, он заметил кого-то в наших рядах:
поднялся на цыпочки, вытянул шею, остановился. Один  из  стражи  щелкнул  по
нему синеватой искрой электрического кнута; он тонко, по-щенячьи, взвизгнул.
И затем -- четкий щелк, приблизительно каждые 2 секунды -- и взвизг, щелк --
взвизг.
     Мы  по-прежнему мерно, ассирийски, шли -- и я, глядя на изящные зигзаги
искр, думал: "Все в человеческом обществе безгранично совершенствуется --  и
должно  совершенствоваться.  Каким безобразным орудием был древний кнут -- и
сколько красоты..."
     Но здесь,  как  соскочившая  на  полном  ходу  гайка,  от  наших  рядов
оторвалась  тонкая,  упруго-гибкая  женская  фигура  с криком: "Довольно! Не
сметь!" -- бросилась прямо туда, в четырехугольник. Это было --  как  метеор
--  119  лет  назад:  вся  прогулка  застыла,  и  наши  ряды -- серые гребни
скованных внезапным морозом волн.
     Секунду я смотрел на нее посторонне, как и все: она уже не была нумером
-- она была только человеком, она  существовала  только  как  метафизическая
субстанция оскорбления, нанесенному Единому Государству. Но одно какое-то ее
движение  --  заворачивая,  она  согнула бедра налево -- и мне вдруг ясно: я
знаю, я знаю это гибкое, как хлыст, тело -- мои глаза, мои  губы,  мои  руки
знают его, -- в тот момент я был в этом совершенно уверен.
     Двое  из стражи -- наперерез ей. Сейчас -- в пока еще ясной, зеркальной
точке мостовой -- их траектории пересекутся, -- сейчас ее схватят...  Сердце
у  меня  глотнуло,  остановилось  --  и не рассуждая: можно, нельзя, нелепо,
разумно, -- я кинулся в эту точку...
     Я чувствовал на себе тысячи округленных от ужаса глаз,  но  это  только
давало    еще   больше   какой-то   отчаянно-веселой   силы   тому   дикому,
волосаторукому, что вырвался из меня, и он бежал все быстрее.  Вот  уже  два
шага, она обернулась -- --
     Передо  мною  дрожащее, забрызганное веснушками лицо, рыжие брови... Не
она! не I.
     Бешеная, хлещущая радость. Я хочу крикнуть  что-то  вроде:  "Так  ее!",
"Держи  ее!" -- но слышу только свой шепот. А на плече у меня -- уже тяжелая
рука, меня держат, ведут, я пытаюсь об®яснить им...
     -- Послушайте, но ведь вы же должны понять, что я думал, что это...
     Но как об®яснить всего себя,  всю  свою  болезнь,  записанную  на  этих
страницах.  И я потухаю, покорно иду... Лист, сорванный с дерева неожиданным
ударом ветра, покорно падает вниз, но по пути кружится, цепляется за  каждую
знакомую  ветку,  развилку,  сучок:  так  я цеплялся за каждую из безмолвных
шаров-голов, за прозрачный лед стен, за  воткнутую  в  облако  голубую  иглу
аккумуляторной башни.
     В  этот момент, когда глухой занавес окончательно готов был отделить от
меня весь этот прекрасный мир,  я  увидел:  невдалеке,  размахивая  розовыми
руками-крыльями, над зеркалом мостовой скользила знакомая, громадная голова.
И знакомый, сплющенный голос:
     -- Я считаю долгом засвидетельствовать, что нумер Д-503 -- болен и не в
состоянии  регулировать  своих  чувств.  И  я  уверен,  что  он  увлечен был
естественным негодованием...
     -- Да, да, -- ухватился я. -- Я даже крикнул: держи ее!
     Сзади, за плечами:
     -- Вы ничего не кричали.
     -- Да, но я хотел -- клянусь Благодетелем, я хотел.
     Я на секунду провинчен серыми, холодными  буравчиками  глаз.  Не  знаю,
увидел ли он во мне, что это (почти) правда, или у него была какая-то тайная
цель  опять на время пощадить меня, но только он написал записочку, отдал ее
одному из державших меня -- и я  снова  свободен,  то  есть,  вернее,  снова
заключен в стройные, бесконечные, ассирийские ряды.
     Четырехугольник,  и  в  нем  веснушчатое  лицо и висок с географической
картой голубых  жилок  --  скрылись  за  углом,  навеки.  Мы  идем  --  одно
миллионоголовое  тело,  и  в  каждом  из нас -- та смиренная радость, какою,
вероятно, живут молекулы, атомы, фагоциты. В древнем мире  --  это  понимали
христиане,  единственные  наши (хотя и очень несовершенные) предшественники:
смирение -- добродетель, а гордыня -- порок, и что "МЫ" -- от Бога, а "Я" --
от диавола.
     Вот я -- сейчас в ногу со всеми -- и все-таки отдельно от всех.  Я  еще
весь  дрожу  от  пережитых  волнений,  как  мост,  по  которому  только  что
прогрохотал древний железный поезд. Я чувствую себя. Но ведь чувствуют себя,
сознают свою индивидуальность -- только засоренный глаз,  нарывающий  палец,
больной зуб: здоровый глаз, палец, зуб -- их будто и нет. Разве не ясно, что
личное сознание -- это только болезнь.
     Я,  быть может, уже не фагоцит, деловито и спокойно пожирающий микробов
(с голубым виском и веснушчатых); я, быть может, микроб, и, может  быть,  их
уже тысяча среди нас, еще прикидывающихся, как и я, фагоцитами...
     Что, если сегодняшнее, в сущности, маловажное происшествие -- что, если
все это  только  начало,  только  первый  метеорит из целого ряда грохочущих
горящих камней, высыпанных бесконечностью на наш стеклянный рай?

        Запись 23-я.

     Конспект:

     ЦВЕТЫ. РАСТВОРЕНИЕ КРИСТАЛЛА. ЕСЛИ ТОЛЬКО.

     Говорят, есть цветы, которые распускаются только раз в сто лет.  Отчего
же  не  быть и таким, какие цветут раз в тысячу -- в десять тысяч лет. Может
быть, об этом до сих пор мы не  знали  только  потому,  что  именно  сегодня
пришло это раз-в-тысячу-лет.
     И  вот, блаженно и пьяно, я иду по лестнице вниз, к дежурному, и быстро
у меня на глазах, всюду,  кругом  неслышно  лопаются  тысячелетние  почки  и
расцветают  кресла,  башмаки,  золотые бляхи, электрические лампочки, чьи-то
темные лохматые  глаза,  граненые  колонки  перил,  оброненный  на  ступенях
платок,  столик  дежурного,  над столиком -- нежно-коричневые, с крапинками,
щеки Ю). Все -- необычайное, новое, нежное, розовое, влажное.
     Ю берет у меня розовый талон, а над головой  у  ней  --  сквозь  стекло
стены  --  свешивается  с  невиданной  ветки  луна,  голубая,  пахучая.  Я с
торжеством показываю пальцем и говорю:
     -- Луна, -- понимаете?
     Ю взглядывает на меня, потом на  нумер  талона  --  и  я  вижу  это  ее
знакомое,  такое  очаровательно  целомудренное  движение: поправляет складки
юнифы между углами колен.
     --  У  вас,  дорогой,  ненормальный,  болезненный  вид  --  потому  что
ненормальность  и болезнь одно и то же. Вы себя губите, и вам этого никто не
скажет -- никто.
     Это "никто" -- конечно,  равняется  нумеру  на  талоне:  I-330.  Милая,
чудесная  Ю!  Вы, конечно, правы: я -- неблагоразумен, я -- болен, у меня --
душа, я -- микроб. Но разве цветение -- не болезнь? Разве не  больно,  когда
лопается  почка?  И  не  думаете  ли  вы, что сперматозоид -- страшнейший из
микробов?
     Я -- наверху, у себя в комнате. В широко раскрытой чашечке кресла I.  Я
на  полу,  обнял  ее  ноги,  моя голова у ней на коленях, мы молчим. Тишина,
пульс... и так: я -- кристалл, и я растворяюсь в ней, в I. Я совершенно ясно
чувствую, как тают, тают  ограничивающие  меня  в  пространстве  шлифованные
грани -- я исчезаю, растворяюсь в ее коленях, в ней, я становлюсь все меньше
--  и  одновременно  все шире, все больше, все необ®ятней. Потому что она --
это не она, а Вселенная. А вот на  секунду  я  и  это  пронизанное  радостью
кресло  возле кровати -- мы одно: и великолепно улыбающаяся старуха у дверей
Древнего Дома, и дикие дебри за Зеленой Стеной,  и  какие-то  серебряные  на
черном  развалины,  дремлющие,  как  старуха,  и  где-то, невероятно далеко,
сейчас хлопнувшая дверь -- это все во мне, вместе  со  мною,  слушает  удары
пульса и несется сквозь блаженную секунду...
     В нелепых, спутанных, затопленных словах я пытаюсь рассказать ей, что я
-- кристалл,  и  потому  во мне -- дверь, и потому я чувствую, как счастливо
кресло. Но выходит такая  бессмыслица,  что  я  останавливаюсь,  мне  просто
стыдно: я -- и вдруг...
     --  Милая  I,  прости  меня!  Я  совершенно  не понимаю: я говорю такие
глупости...
     --