из своих
темных подлобий, громких,  веселых,  крепкозубых.  Глотая  раскрытыми  ртами
бурю,  помахивая  такими  на вид смирными и нестрашными электрокуторами (где
они их достали?), -- они двинулись туда же, на запад, за оперированными,  но
в обход -- параллельным, 48-м проспектом...
     Я  спотыкался  о тугие, свитые из ветра канаты и бежал к ней. Зачем? Не
знаю.  Я  спотыкался,  пустые  улицы,  чужой,   дикий   город,   неумолчный,
торжествующий  птичий  гам,  светопреставление.  Сквозь  стекло  стен  --  в
нескольких домах я видел (врезалось): женские  и  мужские  нумера  бесстыдно
совокуплялись  --  даже  не  спустивши  штор, без всяких талонов, среди бела
дня...
     Дом  --  ее  дом.  Открытая  настежь,  растерянная  дверь.  Внизу,   за
контрольным  столиком  -- пусто. Лифт застрял посередине шахты. Задыхаясь, я
побежал наверх по бесконечной лестнице.  Коридор.  Быстро  --  как  колесные
спицы -- цифры на дверях: 320, 326, 330... I-330, да!
     И  сквозь  стеклянную  дверь:  все  в  комнате  рассыпано, перевернуто,
скомкано. Впопыхах опрокинутый стул -- ничком, всеми четырьмя  ногами  вверх
--  как  издохшая скотина. Кровать -- как-то нелепо, наискось отодвинутая от
стены. На полу -- осыпавшиеся, затоптанные лепестки розовых талонов.
     Я нагнулся, поднял один, другой, третий: на всех было Д-503 -- на  всех
был  я -- капля меня, расплавленного, переплеснувшего через край. И это все,
что осталось...
     Почему-то нельзя было, чтобы они так вот,  на  полу,  и  чтобы  по  ним
ходили.  Я  захватил  еще  горсть,  положил  на  стол,  разгладил осторожно,
взглянул -- и... засмеялся.
     Раньше я этого не знал -- теперь знаю, и вы  это  знаете:  смех  бывает
разного  цвета.  Это  -- только далекое эхо взрыва внутри вас: может быть --
это праздничные, красные, синие, золотые  ракеты,  может  быть  --  взлетели
вверх клочья человеческого тела...
     На  талонах мелькнуло совершенно незнакомое мне имя. Цифр я не запомнил
-- только букву: Ф. Я смахнул все талоны со стола на пол, наступил на них --
на себя каблуком -- вот так, так -- и вышел...
     Сидел в коридоре на подоконнике против двери -- все чего-то ждал, тупо,
долго. Слева зашлепали шаги. Старик: лицо -- как проколотый, пустой, осевший
складками пузырь -- и из прокола еще  сочится  что-то  прозрачное,  медленно
стекает  вниз.  Медленно, смутно понял: слезы. И только когда старик был уже
далеко -- я спохватился и окликнул его:
     -- Послушайте -- послушайте, вы не знаете: нумер I-330..
     Старик обернулся, отчаянно махнул рукой и заковылял дальше...
     В сумерках я вернулся к себе, домой.  На  западе  небо  каждую  секунду
стискивалось  бледно-синей  судорогой  --  и  оттуда глухой, закутанный гул.
Крыши усыпаны черными потухшими головешками: птицы. Я лег на  кровать  --  и
тотчас же зверем навалился, придушил меня сон...

        Запись 38-я.

     Конспект:

     (НЕ   ЗНАЮ,  КАКОЙ.  МОЖЕТ  БЫТЬ,  ВЕСЬ  КОНСПЕКТ  --  ОДНО:  БРОШЕННАЯ
ПАПИРОСКА.)

     Очнулся -- яркий свет, глядеть больно.  Зажмурил  глаза.  В  голове  --
какой-то едучий синий дымок, все в тумане, И сквозь туман:
     "Но ведь я не зажигал свет -- как же..."
     Я  вскочил  -- за столом, подперев рукою подбородок, с усмешкой глядела
на меня I...
     За тем же самым  столом  я  пишу  сейчас.  Уже  позади  эти  десять  --
пятнадцать  минут,  жестоко скрученных в самую тугую пружину. А мне кажется,
что вот только сейчас закрылась за  ней  дверь,  и  еще  можно  догнать  ее,
схватить за руки -- и, может быть, она засмеется и скажет...
     I сидела за столом. Я кинулся к ней.
     -- Ты, ты! Я был -- я видел твою комнату -- я думал, ты -- --
     Но   на  полдороге  наткнулся  на  острые,  неподвижные  копья  ресниц,
остановился. Вспомнил: так же она взглянула на меня тогда, на "[Интеграле]".
И вот надо сейчас же все, в одну секунду, суметь сказать ей  --  так,  чтобы
поверила -- иначе уж никогда...
     -- Слушай, I, -- я должен... я должен тебе все... Нет, нет, я сейчас --
я только выпью воды...
     Во рту -- сухо, все как обложено промокательной бумагой. Я наливал воду
-- и не  могу:  поставил  стакан  на  стол  и крепко взялся за графин обеими
руками.
     Теперь я увидел: синий дымок -- это от  папиросы.  --  Она  поднесла  к
губам, втянула, жадно проглотила дым -- так же, как я воду, и сказала:
     --  Не  надо.  Молчи.  Все  равно -- ты видишь: я все-таки пришла. Там,
внизу -- меня ждут. И ты хочешь, чтоб эти наши последние минуты...
     Она швырнула папиросу на пол, вся перевесилась через ручку кресла назад
(там в стене кнопка,  и  ее  трудно  достать)  --  и  мне  запомнилось,  как
покачнулось кресло и поднялись от пола две его ножки. Потом упали шторы.
     Подошла,  обхватила  крепко.  Ее  колени  сквозь  платье  -- медленный,
нежный, теплый, обволакивающий все яд...
     И вдруг... Бывает: уж весь окунулся в сладкий и  теплый  сон  --  вдруг
что-то прокололо, вздрагиваешь, и опять глаза широко раскрыты... Так сейчас:
на  полу  в  ее  комнате  затоптанные  розовые талоны. и на одном: буква Ф и
какие-то цифры... Во мне они -- сцепились в один клубок, и я даже сейчас  не
могу  сказать, что это было за чувство, но я стиснул ее так, что она от боли
вскрикнула...
     Еще одна минута -- из этих десяти или пятнадцати, на ярко-белой подушке
-- закинутая назад с полузакрытыми глазами голова; острая,  сладкая  полоска
зубов.  И  это  все  время  неотвязно,  нелепо,  мучительно напоминает мне о
чем-то, о чем нельзя, о чем сейчас -- не надо. И я все нежнее,  все  жесточе
сжимаю ее -- все ярче синие пятна от моих пальцев...
     Она сказала (не открывая глаз -- это я заметил) :
     -- Говорят, ты вчера был у Благодетеля? Это правда?
     -- Да, правда.
     И  тогда  глаза  распахнулись -- и я с наслаждением смотрел, как быстро
бледнело, стиралось, исчезало ее лицо: одни глаза.
     Я рассказал ей все. И только -- не знаю почему... нет,  неправда,  знаю
--  только об одном промолчал -- о том, что Он говорил в самом конце, о том,
что я им был нужен только...
     Постепенно, как фотографический снимок в проявителе, выступило ее лицо:
щеки, белая полоска зубов, губы. Встала, подошла к зеркальной двери шкафа.
     Опять сухо во рту. Я налил себе воды, но пить было противно -- поставил
стакан на стол и спросил:
     -- Ты за этим и приходила -- потому что тебе нужно было узнать?
     Из  зеркала  на  меня  --  острый,  насмешливый   треугольник   бровей,
приподнятых вверх, к вискам. Она обернулась что-то сказать мне, но ничего не
сказала.
     Не нужно. Я знаю.
     Проститься с ней? Я двинул свои -- чужие -- ноги, задел стул -- он упал
ничком,  мертвый,  как  там  -- у нее в комнате. Губы у нее были холодные --
когда-то такой же холодный был пол вот здесь, в моей комнате возле кровати.
     А когда ушла -- я сел на пол, нагнулся над брошенной ее папиросой, --
     Я не могу больше писать -- я не хочу больше!

        Запись 39-я.

     Конспект:

     КОНЕЦ.

     Все это было  как  последняя  крупинка  соли,  брошенная  в  насыщенный
раствор:  быстро, колючась иглами, поползли кристаллы, отвердели, застыли. И
мне было ясно: все решено -- и завтра утром я сделаю это.  Было  это  то  же
самое,  что убить себя -- но, может быть, только тогда я и воскресну. Потому
что ведь только убитое и может воскреснуть.
     На западе, ежесекундно в синей судороге содрогалось небо. Голова у меня
горела и стучала. Так я просидел всю ночь и заснул только часов в семь утра,
когда  тьма  уже  втянулась,  зазеленела  и  стали  видны  усеянные  птицами
кровли...
     Проснулся:  уже десять (звонка сегодня, очевидно, не было). На столе --
еще со вчерашнего -- стоял стакан с водой. Я жадно выглотал воду и  побежал:
мне надо было все это скорее, как можно скорее.
     Небо  -- пустынное, голубое, дотла выеденное бурей. Колючие углы теней,
все вырезано из синего осеннего воздуха -- тонкое --  страшно  притронуться:
сейчас  же  хрупнет,  разлетится стеклянной пылью. И такое -- во мне: нельзя
думать, не надо думать. не надо думать, иначе -- --
     И я не думал, даже,  может  быть,  не  видел  по-настоящему,  а  только
регистрировал.  Вот  на  мостовой -- откуда-то ветки, листья на них зеленые,
янтарные, малиновые. Вот наверху -- перекрещиваясь, мечутся  птицы  и  аэро.
Вот -- головы, раскрытые рты, руки машут ветками. Должно быть, все это орет,
каркает, жужжит...
     Потом   --   пустые,  как  выметенные  какой-то  чумой,  улицы.  Помню:
споткнулся обо что-то нестерпимо мягкое, податливое и все-таки  неподвижное.
Нагнулся:  труп.  Он  лежал  на спине, раздвинув согнутые ноги, как женщина.
Лицо...
     Я узнал толстые, негрские и как будто даже сейчас еще брызжущие  смехом
губы.  Крепко  зажмуривши  глаза,  он  смеялся  мне  в  лицо.  Секунда  -- я
перешагнул через него и побежал -- потому что я уже не мог,  мне  надо  было
сделать  все  скорее,  иначе  --  я  чувствовал  --  сломаюсь, прогнусь, как
перегруженный рельс...
     К счастью -- это было уже в двадцати  шагах,  уже  вывеска  --  золотые
буквы  "Бюро  Хранителей". На пороге я остановился, хлебнул воздуху, сколько
мог -- и вошел.
     Внутри, в коридоре -- бесконечной цепью, в затылок,  стояли  нумера,  с
листками, с толстыми тетрадками в руках. Медленно подвигались на шаг, на два
-- и опять останавливались.
     Я заметался вдоль цепи, голова расскакивалась, я хватал их за рукава, я
молил  их  --  как  больной  молит  дать  ему скорее чего-нибудь такого, что
секундной острейшей мукой сразу перерубило бы все.
     Какая-то женщина,  туго  перетянутая  поясом  поверх  юнифы,  отчетливо
выпячены  два седалищных полушара, и она все время поводила ими по сторонам,
как будто именно там у нее были глаза. Она фыркнула на меня:
     -- У него живот болит! Проводите его в уборную  --  вон,  вторая  дверь
направо...
     И  на меня -- смех: и от этого смеха что-то к горлу, и я сейчас закричу
или... или...
     Вдруг сзади кто-то схватил меня за  локоть.  Я  обернулся:  прозрачные,
крылатые  уши. Но они были не розовые, как обыкновенно, а пунцовые: кадык на
шее ерзал -- вот-вот прорвет тонкий чехол.
     -- Зачем вы здесь? -- спросил он, быстро ввинчиваясь в меня.
     Я так и вцепился в него:
     -- Скорее -- к вам в кабинет... Я должен все -- сейчас же! Это  хорошо,
что  именно вам... Это может быть ужасно, что именно вам, но это хорошо, это
хорошо...
     Он тоже знал [ее], и от этого мне было еще мучительней, но, может быть,
он тоже вздрогнет, когда услышит, и мы будем убивать уже вдвоем, я  не  буду
один в эту последнюю мою секунду...
     Захлопнулась  дверь.  Помню:  внизу  под  дверью  прицепилась  какая-то
бумажка и заскребла на полу, когда дверь закрывалась, а потом, как колпаком,
накрыло какой-то особенной, безвоздушной тишиной. Если  бы  он  сказал  хоть
одно  слово  --  все равно какое -- самое пустяковое слово, я бы все сдвинул
сразу. Но он молчал.
     И, весь напрягшись до того, что  загудело  в  ушах,  --  я  сказал  (не
глядя):
     --  Мне кажется -- я всегда ее ненавидел, с самого начала. Я боролся...
А впрочем -- нет, нет, не верьте мне: я мог и не  хотел  спастись,  я  хотел
погибнуть, это было мне дороже всего... то есть не погибнуть, а чтобы она...
И  даже сейчас -- даже сейчас, когда я уже все знаю... Вы знаете, вы знаете,
что меня вызывал Благодетель?
     -- Да, знаю.
     -- Но то, что Он сказал мне... Поймите же -- это  вот  все  равно,  как
если  сейчас  выдернуть из-под вас пол -- и вы со всем, что вот тут на столе
-- с бумагой, чернилами... чернила выплеснутся -- и все в кляксу...
     -- Дальше, дальше! И торопитесь. Там ждут другие.
     И тогда я -- захлебываясь, путаясь -- все, что было, все, что  записано
здесь.  О  себе  настоящем  и о себе лохматом, и то, что она сказала тогда о
моих руках -- да, именно с этого все и началось, -- и как я тогда  не  хотел
исполнить  свой  долг,  и  как  обманывал  себя, и как она достала подложные
удостоверения, и как я ржавел день ото дня, и коридоры внизу, и как  там  --
за Стеною...
     Все  это  --  несуразными  комьями, клочьями -- я захлебывался, слов не
хватало. Кривые, двояко-изогнутые губы с усмешкой пододвигали ко мне  нужные
слова  --  я  благодарно  кивал:  да,  да...  И вот (что же это?) -- вот уже
говорит за меня он, а я только слушаю: "Да, а потом... Так  именно  и  было,
да, да!"
     Я чувствую, как от эфира -- начинает холодеть вот тут, вокруг ворота, и
с трудом спрашиваю:
     -- Но как же -- но этого вы ниоткуда не могли...
     У него усмешка -- молча -- все кривее... И затем:
     --  А  знаете  --  вы хотели кой-что от меня утаить, вот вы перечислили
всех, кого заметили там за Стеной, но одного забыли. Вы говорите --  нет?  А
не помните ли вы, что там мельком, на секунду, -- вы видели там... меня? Да,
да: меня.
     Пауза.
     И вдруг -- мне молнийно, до головы, бесстыдно ясно: он -- он тоже их...
И весь  я,  все  мои муки, все то, что я, изнемогая, из последних сил принес
сюда, как подвиг -- все это только смешно, как древний анекдот об Аврааме  и
Исааке.  Авраам  --  весь  в холодном поту -- уже замахнулся ножом над своим
сыном -- над собою -- вдруг сверху голос: "Не стоит! Я пошутил..."
     Не отрывая глаз от кривеющей все больше усмешки, я уперся руками о край
стола, медленно, медленно вместе с креслом  от®ехал,  потом  сразу  --  себя
всего -- схватил в охапку -- и мимо криков, ступеней, ртов -- опрометью.
     Не  помню,  как  я  очутился внизу, в одной из общественных уборных при
станции подземной дороги. Там, наверху, все  гибло,  рушилась  величайшая  и
разумнейшая во всей истории цивилизация, а здесь -- по чьей-то иронии -- все
оставалось  прежним,  прекрасным.  И  подумать: все это -- осуждено, все это
зарастет травой, обо всем этом -- будут только "мифы"...
     Я громко застонал. И  в  тот  же  момент  чувствую  --  кто-то  ласково
поглаживает меня по плечу.
     Это  был  мой  сосед,  занимавший  сиденье слева. Лоб -- огромная лысая
парабола, на лбу желтые неразборчивые строки морщин. И эти строки обо мне.
     -- Я вас  понимаю,  вполне  понимаю,  --  сказал  он.  --  Но  все-таки
успокойтесь:  не  надо.  Все это вернется, неминуемо вернется. Важно только,
чтобы все узнали о моем открытии. Я говорю об этом вам первому: я  вычислил,
что бесконечности нет!
     Я дико посмотрел на него.
     --  Да,  да,  говорю  вам:  бесконечности  нет. Если мир бесконечен, то
средняя плотность материи в нем должна быть равна нулю. А  так  как  она  не
нуль  --  это  мы  знаем,  --  то,  следовательно, Вселенная -- конечна, она
сферической формы и квадрат вселенского радиуса, у^2  =  средней  плотности,
умноженной на... Вот мне только и надо -- подсчитать числовой коэффициент, и
тогда... Вы понимаете: все конечно, все просто, все -- вычислимо; и тогда мы
победим  философски,  --  понимаете?  А вы, уважаемый, мешаете мне закончить
вычисление, вы -- кричите...
     Не знаю, чем я больше был потрясен: его открытием или его твердостью  в
этот  апокалипсический час: в руках у него (я увидел это только теперь) была
записная книжка и логарифмический  циферблат.  И  я  понял:  если  даже  все
погибнет,  мой  долг  (перед  вами, мои неведомые, любимые) -- оставить свои
записки в законченном виде.
     Я попросил у него бумагу -- и здесь я записал эти последние строки...
     Я хотел уже поставить точку --  так,  как  древние  ставили  крест  над
ямами, куда они сваливали мертвых, но вдруг карандаш затрясся и выпал у меня
из пальцев...
     --  Слушайте,  --  дергал  я  соседа. -- Да слушайте же, говорю вам! Вы
должны -- вы должны  мне  ответить:  а  там,  где  кончается  ваша  конечная
Вселенная? Что там -- дальше?
     Ответить он не успел; сверху -- по ступеням -- топот -- --

        Запись 40-я.

     Конспект:

     ФАКТЫ. КОЛОКОЛ. Я УВЕРЕН.

     День. Ясно. Барометр 760.
     Неужели  я,  Д-503,  написал  эти  двести  двадцать  страниц? Неужели я
когда-нибудь чувствовал -- или воображал, что чувствую это?
     Почерк -- мой. И дальше -- тот же самый почерк, но -- к счастью, только
почерк. Никакого бреда, никаких  нелепых  метафор,  никаких  чувств:  только
факты.  Потому что я здоров, я совершенно, абсолютно здоров. Я улыбаюсь -- я
не могу не улыбаться: из головы вытащили какую-то занозу,  в  голове  легко,
пусто.  Точнее:  не  пусто,  но нет ничего постороннего, мешающего улыбаться
(улыбка -- есть нормальное состояние нормального человека).
     Факты -- таковы.  В  тот  вечер  моего  соседа,  открывшего  конечность
Вселенной,  и  меня,  и всех, кто был с нами -- взяли в ближайший аудиториум
(нумер аудиториума -- почему-то знакомый: 112). Здесь мы  были  привязаны  к
столам и подвергнуты Великой Операции.
     На  другой день я, Д-503, явился к Благодетелю и рассказал ему все, что
мне было известно о врагах счастья. Почему раньше  это  могло  мне  казаться
трудным? Непонятно. Единственное об®яснение: прежняя моя болезнь (душа).
     Вечером  в  тот  же  день -- за одним столом с Ним, с Благодетелем -- я
сидел (впервые) в знаменитой Газовой Комнате. Привели  ту  женщину.  В  моем
присутствии  она должна была дать свои показания. Эта женщина упорно молчала
и улыбалась. Я заметил, что у ней острые  и  очень  белые  зубы  и  что  это
красиво.
     Затем  ее  ввели  под  Колокол. У нее стало очень белое лицо, а так как
глаза у нее темные и большие -- то это  было  очень  красиво.  Когда  из-под
Колокола  стали выкачивать воздух -- она откинула голову, полузакрыла глаза,
губы стиснуты -- это напомнило мне что-то.  Она  смотрела  на  меня,  крепко
вцепившись  в  ручки  кресла,  --  смотрела, пока глаза совсем не закрылись.
Тогда ее вытащили, с помощью  электродов  быстро  привели  в  себя  и  снова
посадили  под Колокол. Так повторялось три раза -- и она все-таки не сказала
ни слова. Другие, приведенные вместе с  этой  женщиной,  оказались  честнее:
многие  из  них  стали говорить с первого же раза. Завтра они все взойдут по
ступеням Машины Благодетеля.
     Откладывать нельзя -- потому что в западных кварталах -- все еще  хаос,
рев,  трупы,  звери  и  --  к  сожалению -- значительное количество нумеров,
изменивших разуму.
     Но на поперечном,  40-м  проспекте  удалось  сконструировать  временную
Стену из высоковольтных волн. И я надеюсь -- мы победим. Больше: я уверен --
мы победим. Потому что разум должен победить.

                 1920