т. Их ошибка -- ошибка Галилея: он был прав,  что  Земля  движется  вокруг
Солнца,  но  он  не  знал,  что вся солнечная система -- движется еще вокруг
какого-то центра, он не знал, что настоящая, не относительная, орбита  Земли
-- вовсе не наивный круг...
     -- А вы?
     --  А  мы -- пока знаем, что нет последнего числа. Может быть, забудем.
Нет: даже наверное -- забудем, когда состаримся --  как  неминуемо  старится
все.  И тогда мы -- тоже неизбежно вниз -- как осенью листья с дерева -- как
послезавтра вы... Нет, нет, милый, -- не ты. Ты же -- с нами, ты -- с нами!
     Разгоревшаяся, вихревая, сверкучая -- я никогда еще не видел  ее  такой
-- она обняла меня собою, вся. Я исчез...
     Последнее -- глядя прочно, твердо в глаза мне:
     -- Так помни же: в двенадцать.
     И я сказал:
     -- Да, я помню.
     Ушла.  Я  один  -- среди буйного, разноголосого гама -- синих, красных,
зеленых, бронзово-желтых, оранжевых...
     Да, в 12... -- и вдруг нелепое ощущение чего-то постороннего,  осевшего
на  лицо  -- чего никак не смахнуть. Вдруг -- вчерашнее утро, Ю -- и то, что
она кричала тогда в лицо I... Почему? Что за абсурд.
     Я поторопился выйти наружу -- и скорее домой, домой...
     Где-то сзади я слышал пронзительный писк птиц над Стеной. А впереди,  в
закатном  солнце  --  из малинового кристаллизованного огня -- шары куполов,
огромные пылающие кубы-дома, застывшей молнией в небе -- шпиц аккумуляторной
башни. И все это -- всю эту безукоризненную,  геометрическую  красоту  --  я
должен буду сам, своими руками... Неужели -- никакого выхода, никакого пути?
     Мимо  какого-то  аудиториума  (нумер  его  не  помню). Внутри -- грудой
сложены скамьи; посредине --  столы,  покрытые  простынями  из  белоснежного
стекла;  на  белом  --  пятно розовой солнечной крови. И во всем этом скрыто
какое-то неведомое --  потому  жуткое  --  завтра.  Это  противоестественно:
мыслящему  --  зрячему  существу  жить среди незакономерностей, неизвестных,
иксов. Вот если бы вам завязали глаза и  заставили  так  ходить,  ощупывать,
спотыкаться,  и  вы  знаете,  что где-то тут вот совсем близко -- край, один
только шаг -- и от вас  останется  только  сплющенный,  исковерканный  кусок
мяса. Разве это не то же самое?
     ...А  что  если  не  дожидаясь  -- самому вниз головой? Не будет ли это
единственным и правильным, сразу распутывающим все?

        Запись 31-я.

     Конспект:

     ВЕЛИКАЯ ОПЕРАЦИЯ. Я ПРОСТИЛ ВСЕ. СТОЛКНОВЕНИЕ ПОЕЗДОВ.

     Спасены! В самый последний момент, когда уже  казалось  --  не  за  что
ухватиться, казалось -- уже все кончено...
     Так: будто вы по ступеням уже поднялись к грозной Машине Благодетеля, и
с тяжким  лязгом  уже  накрыл  вас стеклянный колпак, и вы в последний раз в
жизни, -- скорее -- глотаете глазами синее небо...
     И вдруг: все это -- только "сон". Солнце -- розовое и веселое, и  стена
--  такая  радость  погладить рукой холодную стену -- и подушка -- без конца
упиваться ямкой от вашей головы на белой подушке...
     Вот приблизительно то, что пережил  я,  когда  сегодня  утром  прочитал
Государственную Газету. Был страшный сон, и он кончился. А я, малодушный, я,
неверующий,  --  я  думал уже о своевольной смерти. Мне стыдно сейчас читать
последние,  написанные  вчера,  строки.  Но  все  равно:  пусть,  пусть  они
останутся,  как  память  о  том невероятном, что могло быть -- и чего уже не
будет... да, не будет!..
     На первой странице Государственной Газеты сияло:
     "Радуйтесь,
     Ибо отныне вы -- совершенны! До сего дня ваши же детища,  механизмы  --
были совершеннее вас.
     Чем?
     Каждая  искра  динамо  -- искра чистейшего разума; каждый ход поршня --
непорочный силлогизм. Но разве  не  тот  же  безошибочный  разум  и  в  вас?
Философия  у  кранов, прессов и насосов -- законченна и ясна, как циркульный
круг. Но разве ваша философия менее циркульна?
     Красота механизма -- в неуклонном и  точном,  как  маятник,  ритме.  Но
разве   вы,   с   детства   вскормленные   системой  Тэйлора,  --  не  стали
маятниково-точны?
     И только одно:
     У механизмов нет фантазии.
     Вы видели когда-нибудь, чтобы во время работы на физиономии у насосного
цилиндра  --  расплывалась  далекая,  бессмысленно-мечтательная  улыбка?  Вы
слышали  когда-нибудь, чтобы краны по ночам, в часы, назначенные для отдыха,
беспокойно ворочались и вздыхали?
     Нет!
     А у вас -- краснейте! -- Хранители все чаще видят эти улыбки и  вздохи.
И -- прячьте глаза -- историки Единого Государства просят отставки, чтобы не
записывать постыдных событий.
     Но это не ваша вина -- вы больны. Имя этой болезни:
     фантазия.
     Это  --  червь,  который  выгрызает  черные  морщины  на  лбу.  Это  --
лихорадка, которая гонит вас бежать все  дальше  --  хотя  бы  это  "дальше"
начиналось  там, где кончается счастье. Это -- последняя баррикада на пути к
счастью.
     И радуйтесь: она уже взорвана.
     Путь свободен.
     Последнее открытие Государственной  Науки:  центр  фантазии  --  жалкий
мозговой  узелок  в  области  Варолиева  моста. Трехкратное прижигание этого
узелка Х-лучами -- и вы излечены от фантазии -- навсегда.
     Вы -- совершенны, вы -- машиноравны, путь к стопроцентному  счастью  --
свободен.  Спешите  же  все  -- стар и млад -- спешите подвергнуться Великой
Операции. Спешите в  аудиториумы,  где  производится  Великая  Операция.  Да
здравствует   Великая   Операция.  Да  здравствует  Единое  Государство,  да
здравствует Благодетель!"
     ...Вы -- если бы вы читали все  это  не  в  моих  записях,  похожих  на
какой-то  древний,  причудливый роман, -- если бы у вас в руках, как у меня,
дрожал вот этот еще пахнущий краской газетный лист -- если бы вы знали,  как
я,  что  все это самая настоящая реальность, не сегодняшняя, так завтрашняя,
-- разве не чувствовали бы вы то же самое, что я? Разве -- как у меня сейчас
-- не кружилась бы у вас голова? Разве -- по спине и рукам -- не бежали бы у
вас эти жуткие, сладкие ледяные иголочки? Разве не казалось бы вам,  что  вы
--  гигант, Атлас -- и если распрямиться, то непременно стукнетесь головой о
стеклянный потолок?
     Я схватил телефонную трубку:
     -- I-330... Да, да: 330, -- и потом, захлебываясь, крикнул: -- Вы дома,
да? Вы читали -- вы читаете? Ведь это же, это же... Это изумительно!
     -- Да... -- долгое, темное молчание. Трубка чуть слышно жужжала, думала
что-то... -- Мне непременно надо вас  увидеть  сегодня.  Да,  у  меня  после
шестнадцати. Непременно.
     Милая!  Какая-какая  милая! "Непременно"... Я чувствовал: улыбаюсь -- и
никак не могу остановиться, и так вот понесу по  улице  эту  улыбку  --  как
фонарь, высоко над головой...
     Там,  снаружи,  на  меня  налетел  ветер.  Крутил, свистел, сек. Но мне
только еще веселее. Вопи, вой -- все равно: теперь тебе уже не свалить стен.
И над головой рушатся чугунно-летучие тучи -- пусть: вам не затемнить солнца
-- мы навеки приковали его цепью к зениту -- мы, Иисусы Навины.
     На углу -- плотная кучка Иисус-Навинов стояла, влипши  лбами  в  стекло
стены.  Внутри  на ослепительно белом столе уже лежал один. Виднелись из-под
белого развернутые желтым углом босые подошвы, белые медики --  нагнулись  к
изголовью, белая рука -- протянула руке наполненный чем-то шприц.
     -- А вы -- что ж не идете, -- спросил я -- никого, или, вернее, всех.
     -- А вы, -- обернулся ко мне чей-то шар.
     -- Я -- потом. Мне надо еще сначала...
     Я,  несколько  смущенный,  отошел.  Мне действительно сначала надо было
увидеть ее, I. Но почему "сначала" -- я не мог ответить себе...
     Эллинг.  Голубовато-ледяной,  посверкивал,  искрился  "[Интеграл]".   В
машинном  гудела динамо -- ласково, одно и то же какое-то слово повторяя без
конца -- как будто мое знакомое слово. Я нагнулся, погладил длинную холодную
трубу двигателя. Милая... какая -- какая милая. Завтра ты -- оживешь, завтра
-- первый раз в жизни содрогнешься от огненных жгучих брызг в твоем чреве...
     Какими глазами я смотрел бы на это могучее стеклянное чудовище, если бы
все оставалось как вчера? Если бы я знал, что завтра в 12 -- я предам его...
да, предам...
     Осторожно -- за  локоть  сзади.  Обернулся;  тарелочное,  плоское  лицо
Второго Строителя.
     -- Вы уже знаете, -- сказал он.
     -- Что? Операция? Да, не правда ли? Как -- все, все -- сразу...
     --  Да  нет,  не  то: пробный полет отменили, до послезавтра. Все из-за
Операции этой... Зря гнали, старались...
     "Все из-за Операции"... Смешной, ограниченный человек. Ничего не  видит
дальше  своей  тарелки. Если бы он знал, что не будь Операции -- завтра в 12
он сидел бы под замком в стеклянной клетке, метался бы там и лез на стену...
     У меня в комнате, в 15.30. Я вошел -- и увидел Ю. Она  сидела  за  моим
столом -- костяная, прямая, твердая, -- утвердив на руке правую щеку. Должно
быть,  ждала уже давно: потому что когда вскочила навстречу мне -- на щеке у
ней так и остались пять ямок от пальцев.
     Одну секунду во мне -- то самое несчастное утро, и вот здесь же,  возле
стола  --  она  рядом  с  I, раз®яренная... Но только секунду -- и сейчас же
смыто сегодняшним солнцем. Так  бывает,  если  в  яркий  день  вы,  входя  в
комнату,  по  рассеянности  повернули выключатель -- лампочка загорелась, но
как будто ее и нет -- такая смешная, бедная, ненужная...
     Я, не задумываясь, протянул ей руку, я простил все -- она схватила  мои
обе,  крепко,  колюче стиснула их и, взволнованно вздрагивая свисающими, как
древние украшения, щеками, -- сказала:
     -- Я ждала... я только на минуту... я  только  хотела  сказать:  как  я
счастлива,  как  я  рада  за  вас!  Вы  понимаете:  завтра-послезавтра -- вы
совершенно здоровы, вы заново -- родились...
     Я увидел на столе листок  --  последние  две  страницы  вчерашней  моей
записи: как оставил их там с вечера -- так и лежали. Если бы она видела, что
я  писал там... Впрочем, все равно: теперь это -- только история, теперь это
-- до смешного далекое, как сквозь перевернутый бинокль...
     -- Да, -- сказал я, -- и знаете: вот  я  сейчас  шел  по  проспекту,  и
впереди  меня  человек,  и от него -- тень на мостовой. И понимаете: тень --
светится. И мне кажется -- ну вот я уверен -- завтра совсем не будет  теней,
ни от одного человека, ни от одной вещи, солнце -- сквозь все...
     Она -- нежно и строго:
     --  Вы  -- фантазер! Детям у меня в школе -- я бы не позволила говорить
так...
     И что-то о детях, и как она их всех сразу, гуртом, повела на  Операцию,
и как их там пришлось связать, и о том, что "любить -- нужно беспощадно, да,
беспощадно", и что она, кажется, наконец решится...
     Оправила  между  колен  серо-голубую  ткань,  молча, быстро -- обклеила
всего меня улыбкой, ушла.
     И -- к счастью, солнце сегодня еще не остановилось,  солнце  бежало,  и
вот уже 16, я стучу в дверь -- сердце стучит...
     -- Войдите!
     На  пол  --  возле  ее  кресла,  обняв  ее  ноги, закинув голову вверх,
смотреть в глаза -- поочередно, в один и в другой -- и в каждом видеть  себя
-- в чудесном плену...
     А  там,  за  стеною, буря, там -- тучи все чугуннее: пусть! В голове --
тесно, буйные -- через край -- слова,  и  я  вслух  вместе  с  солнцем  лечу
куда-то... нет, [теперь] мы уже знаем, куда -- и за мною планеты -- планеты,
брызжущие  пламенем  и  населенные  огненными,  поющими цветами -- и планеты
немые, синие, где разумные камни об®единены  в  организованные  общества  --
планеты,  достигшие,  как  наша  земля,  вершины абсолютного, стопроцентного
счастья...
     И вдруг -- сверху:
     --  А  ты  не  думаешь,  что  вершина  --  это  именно  об®единенные  в
организованное общество камни?
     И все острее, все темнее треугольник:
     --  А счастье... Что же? Ведь желания -- мучительны, не так ли? И ясно:
счастье -- когда нет уже никаких желаний, нет  ни  одного...  Какая  ошибка,
какой нелепый предрассудок, что мы до сих пор перед счастьем -- ставили знак
плюс, перед абсолютным счастьем -- конечно, минус -- божественный минус.
     Я -- помню -- растерянно пробормотал:
     -- Абсолютный минус -- 273o...
     --  Минус  273 -- именно. Немного прохладно, но разве это-то самое и не
доказывает, что мы -- на вершине.
     Как тогда, давно -- она говорила как-то за меня, мною  --  развертывала
до  конца  мои  мысли. Но было в этом что-то такое жуткое -- я не мог -- и с
усилием вытащил из себя "нет".
     -- Нет, -- сказал я. -- Ты... ты шутишь...
     Она засмеялась, громко -- слишком громко. Быстро, в секунду, досмеялась
до какого-то края -- оступилась -- вниз... Пауза.
     Встала. Положила мне руки на плечи.  Долго,  медленно  смотрела.  Потом
притянула к себе -- и ничего нет; только ее острые, горячие губы.
     -- Прощай!
     Это  --  издалека, сверху, и дошло до меня нескоро -- может быть, через
минуту, через две.
     -- Как так "прощай"?
     -- Ты же болен, ты из-за меня совершал преступления, -- разве  тебе  не
было  мучительно?  А  теперь  Операция  -- и ты излечишься от меня. И это --
прощай.
     -- Нет, -- закричал я.
     Беспощадно-острый, черный треугольник на белом:
     -- Как? Не хочешь счастья?
     Голова у меня расскакивалась, два логических поезда столкнулись,  лезли
друг на друга, крушили, трещали...
     --  Ну  что  же,  я жду -- выбирай: Операция и стопроцентное счастье --
или...
     -- "Не могу без тебя, не надо без тебя", -- сказал я или только подумал
-- не знаю, но I слышала.
     -- Да, я знаю, -- ответила мне. И потом -- все  еще  держа  у  меня  на
плечах свои руки и глазами не отпуская моих глаз:
     -- Тогда -- до завтра. Завтра -- в двенадцать: ты помнишь?
     -- Нет. Отложено на один день... Послезавтра...
     -- Тем лучше для нас. В двенадцать -- послезавтра...
     Я  шел один -- по сумеречной улице. Ветер крутил меня, нес, гнал -- как
бумажку, обломки чугунного неба летели, летели --  сквозь  бесконечность  им
лететь  еще день, два... Меня задевали юнифы встречных -- но я шел один. Мне
было ясно: все спасены, но мне спасения уже нет, [я не хочу спасения]...


        Запись 32-я.

     Конспект:

     Я НЕ ВЕРЮ. ТРАКТОРЫ. ЧЕЛОВЕЧЕСКАЯ ЩЕПОЧКА.

     Верите ли вы в то, что вы умрете? Да, человек смертен,  я  --  человек:
следовательно...  Нет,  не  то:  я  знаю,  что вы это знаете. А я спрашиваю:
случалось ли вам поверить в это, поверить окончательно, поверить не умом,  а
телом,  почувствовать,  что  однажды  пальцы,  которые  держат вот эту самую
страницу, -- будут желтые, ледяные...
     Нет: конечно, не верите -- и оттого до сих пор не прыгнули  с  десятого
этажа  на  мостовую,  оттого  до  сих  пор  едите,  перевертываете страницу,
бреетесь, улыбаетесь, пишете...
     То же самое -- да, именно то же самое -- сегодня со мной. Я  знаю,  что
эта  маленькая  черная  стрелка  на часах сползет вот сюда, вниз, к полночи,
снова медленно подымется вверх, перешагнет какую-то  последнюю  черту  --  и
настанет невероятное завтра. Я знаю это, но вот все же как-то не верю -- или
может  быть  мне  кажется,  что  двадцать четыре часа -- это двадцать четыре
года. И оттого я могу еще что-то делать,  куда-то  торопиться,  отвечать  на
вопросы,  взбираться  по трапу вверх на "[Интеграл]". Я чувствую еще, как он
покачивается на воде, и понимаю -- что надо ухватиться за поручень -- и  под
рукою холодное стекло. Я вижу, как прозрачные живые краны, согнув журавлиные
шеи,  вытянув клювы, заботливо и нежно кормят "[Интеграл]" страшной взрывной
пищей для двигателей. И внизу на реке -- я вижу ясно  синие,  вздувшиеся  от
ветра  водяные  жилы,  узлы.  Но  так:  все  это  очень  отдельно  от  меня,
посторонне, плоско -- как чертеж на листе бумаги. И  странно,  что  плоское,
чертежное лицо Второго Строителя -- вдруг говорит:
     --  Так  как  же:  сколько  берем  топлива для двигателей? Если считать
три... ну, три с половиной часа...
     Передо мною -- в  проекции,  на  чертеже  --  моя  рука  со  счетчиком,
логарифмический циферблат, цифра 15.
     -- Пятнадцать тонн. Но лучше возьмите... да: возьмите сто...
     Это потому, что я все-таки ведь знаю, что завтра -- --
     И  я  вижу  со  стороны -- как чуть заметно начинает дрожать моя рука с
циферблатом.
     -- Сто? Да зачем же такую уйму? Ведь это  --  на  неделю.  Куда  --  на
неделю: больше!
     -- Мало ли что... кто знает...
     -- Я знаю...
     Ветер свистит, весь воздух туго набит чем-то невидимым до самого верху.
Мне трудно  дышать,  трудно идти -- и трудно, медленно, не останавливаясь ни
на секунду, -- ползет стрелка на часах аккумуляторной  башни,  там  в  конце
проспекта.  Башенный  шпиц  -- в тучах -- тусклый, синий и глухо воет: сосет
электричество. Воют трубы Музыкального Завода.
     Как всегда -- рядами, по четыре. Но  ряды  --  какие-то  непрочные,  и,
может  быть, от ветра -- колеблются, гнутся. И все больше. Вот обо что-то на
углу ударились, отхлынули, и  уже  сплошной,  застывший,  тесный,  с  частым
дыханием комок, у всех сразу -- длинные, гусиные шеи.
     -- Глядите! Нет, глядите -- вон там, скорей!
     -- Они! Это они!
     -- ...А я -- ни за что! Ни за что -- лучше голову в Машину...
     -- Тише! Сумасшедший...
     На углу, в аудиториуме -- широко разинута дверь, и оттуда -- медленная,
грузная колонна, человек пятьдесят. Впрочем, "человек" -- это не то: не ноги
-- а какие-то тяжелые, скованные, ворочающиеся от невидимого привода колеса;
не люди  -- а какие-то человекообразные тракторы. Над головами у них хлопает
по ветру белое знамя с вышитым золотым солнцем -- и  в  лучах  надпись:  "Мы
первые! Мы -- уже оперированы! Все за нами!"
     Они  медленно, неудержимо пропахали сквозь толпу -- и ясно, будь вместо
нас на пути у них стена, дерево, дом -- они все так же,  не  останавливаясь,
пропахали  бы  сквозь  стену,  дерево,  дом.  Вот  --  они  уже  на середине
проспекта. Свинтившись под руку -- растянулись в цепь, лицом к нам. И мы  --
напряженный, ощетинившийся головами комок -- ждем.
     Шеи гусино вытянуты. Тучи. Ветер свистит.
     Вдруг  крылья цепи, справа и слева, быстро загнулись -- и на нас -- все
быстрее -- как тяжелая машина под гору -- обжали кольцом --  и  к  разинутым
дверям, в дверь, внутрь...
     Чей-то пронзительный крик:
     -- Загоняют! Бегите!
     И  все  ринулось.  Возле самой стены -- еще узенькие живые воротца, все
туда, головами вперед -- головы мгновенно  заострились  клиньями,  и  острые
локти,  ребра,  плечи,  бока.  Как  струя  воды,  стиснутая пожарной кишкой,
разбрызнулись веером, и кругом сыплются топающие  ноги,  взмахивающие  руки,
юнифы.  Откуда-то  на миг в глаза мне -- двоякоизогнутое, как буква S, тело,
прозрачные крылья-уши -- и уж его нет, сквозь землю -- и  я  один  --  среди
секундных рук, ног -- бегу...
     Передохнуть в какой-то под®езд -- спиною крепко к дверям -- и тотчас же
ко мне как ветром прибило маленькую человеческую щепочку.
     --  Я  все  время...  я за вами... Я не хочу -- понимаете -- не хочу. Я
согласна...
     Круглые, крошечные руки у меня на рукаве, круглые синие глаза: это она,
О. И вот, как-то вся скользит по стене и оседает наземь. Комочком  согнулась
там,  внизу,  на  холодных  ступенях, и я -- над ней, глажу ее по голове, по
лицу -- руки мокрые. Так: будто я очень большой, а она --  совсем  маленькая
--  маленькая  часть  меня  же  самого.  Это совершенно другое, чем I, и мне
сейчас представляется: нечто подобное могло быть у древних по отношению к их
частным детям.
     Внизу -- сквозь руки, закрывающие лицо, -- еле слышно:
     -- Я каждую ночь... Я не могу -- если меня вылечат... Я каждую ночь  --
одна,  в  темноте  думаю  о  нем -- какой он будет, как я его буду... Мне же
нечем тогда жить -- понимаете? И вы должны -- вы должны...
     Нелепое чувство -- но я в самом деле уверен:  да,  должен.  Нелепое  --
потому  что  этот  мо