й  долг -- еще одно преступление. Нелепое -- потому что
белое не может быть одновременно черным, долг и  преступление  --  не  могут
совпадать.  Или  нет в жизни ни черного, ни белого, и цвет зависит только от
основной логической посылки. И если посылкой было то, что  я  противозаконно
дал ей ребенка...
     --  Ну  хорошо  -- только не надо, только не надо... -- говорю я. -- Вы
понимаете: я должен повести вас к I -- как я тогда предлагал, чтобы она...
     -- Да... ( -- тихо, не отнимая рук от лица).
     Я помог встать ей. И молча, каждый о своем -- или, может быть, об одном
и том же -- по темнеющей улице, среди немых свинцовых домов,  сквозь  тугие,
хлещущие ветки ветра...
     В  какой-то  прозрачной,  напряженной  точке  --  я  сквозь свист ветра
услышал сзади знакомые, вышлепывающие,  как  по  лужам,  шаги.  На  повороте
оглянулся  --  среди  опрокинуто  несущихся,  отраженных  в  тусклом  стекле
мостовой туч -- увидел S. Тотчас  же  у  меня  --  посторонние,  не  в  такт
размахивающие  руки, и я громко рассказываю О -- что завтра... да, завтра --
первый полет "[Интеграла]", это будет нечто совершенно небывалое,  чудесное,
жуткое.
     О   --  изумленно,  кругло,  сине  смотрит  на  меня,  на  мои  громко,
бессмысленно размахивающие руки. Но я не даю сказать ей слова --  я  говорю,
говорю.  А внутри, отдельно -- это слышно только мне -- лихорадочно жужжит и
постукивает мысль: "Нельзя... надо как-то... Нельзя вести его за собою  к  I
-- ..."
     Вместо  того,  чтобы  свернуть  влево  --  я  сворачиваю  вправо.  Мост
подставляет свою покорно, рабски согнутую спину -- нам троим: мне,  О  --  и
ему,  S,  сзади.  Из  освещенных  зданий на том берегу сыплются в воду огни,
разбиваются в тысячи лихорадочно прыгающих, обрызганных бешеной белой пеной,
искр. Ветер гудит -- как где-то невысоко натянутая канатнобасовая струна.  И
сквозь бас -- сзади все время -- --
     Дом, где живу я. У дверей О остановилась, начала было что-то:
     -- Нет! Вы же обещали...
     Но  я  не  дал ей кончить, торопливо втолкнул в дверь -- и мы внутри, в
вестибюле. Над контрольным столиком -- знакомые, взволнованно-вздрагивающие,
обвислые щеки; кругом -- плотная кучка нумеров  --  какой-то  спор,  головы,
перевесившиеся со второго этажа через перила, -- поодиночке сбегают вниз. Но
это -- потом, потом... А сейчас я скорее увлек О в противоположный угол, сел
спиною к стене (там, за стеною, я видел: скользила по тротуару взад и вперед
темная, большеголовая тень), вытащил блокнот.
     О  --  медленно  оседала в своем кресле -- будто под юнифой испарялось,
таяло тело, и только одно пустое  платье  и  пустые  --  засасывающие  синей
пустотой -- глаза. Устало:
     -- Зачем вы меня сюда? Вы меня обманули?
     -- Нет... Тише! Смотрите туда: видите -- за стеной?
     -- Да. Тень.
     --  Он  --  все  время за мной... Я не могу. Понимаете -- мне нельзя. Я
сейчас напишу два слова -- вы возьмете и пойдете одна. Я знаю: он  останется
здесь.
     Под  юнифой  --  снова  зашевелилось  налитое тело, чуть-чуть закруглел
живот, на щеках -- чуть заметный рассвет, заря.
     Я сунул ей в холодные пальцы записку, крепко сжал руку,  последний  раз
зачерпнул глазами из ее синих глаз.
     -- Прощайте! Может быть, еще когда-нибудь...
     Она  вынула  руку.  Согнувшись,  медленно  пошла  -- два шага -- быстро
повернулась -- и вот опять рядом со мной. Губы шевелятся -- глазами,  губами
--  вся  --  одно  и  то  же,  одно  и  то  же мне какое-то слово -- и какая
невыносимая улыбка, какая боль...
     А потом согнутая человеческая  щепочка  в  дверях,  крошечная  тень  за
стеной -- не оглядываясь, быстро -- все быстрее...
     Я  подошел  к  столику  Ю.  Взволнованно, негодующе раздувая жабры, она
сказала мне:
     -- Вы понимаете -- все как с ума сошли! Вот он уверяет, будто сам видел
около Древнего Дома какого-то человека -- голый и весь покрыт шерстью...
     Из пустой, ощетинившейся головами кучки -- голос:
     -- Да! И еще раз повторяю: видел, да.
     -- Ну, как вам это нравится, а? Что за бред!
     И это "бред" -- у нее такое убежденное, негнущееся, что я спросил себя:
"Не бред ли и в самом деле все это, что творится со мною и  вокруг  меня  за
последнее  время?"  Но  взглянул  на свои волосатые руки -- вспомни лось: "В
тебе, наверно, есть капля лесной крови... Может быть, я тебя оттого и..."
     Нет: к счастью -- не бред. Нет: к несчастью -- не бред.

        Запись 33-я.

     Конспект:

     (ЭТО БЕЗ КОНСПЕКТА, НАСПЕХ, ПОСЛЕДНЕЕ.)

     Этот день -- настал.
     Скорей за газету: быть может -- там... Я читаю газету  глазами  (именно
так: мои глаза сейчас -- как перо, как счетчик, которые держишь, чувствуешь,
в руках -- это постороннее, это инструмент).
     Там -- крупно, во всю первую страницу:
     --  "Враги  счастья  не  дремлют.  Обеими  руками держитесь за счастье!
Завтра  приостанавливаются  работы  --  все  нумера  явятся  для   Операции.
Неявившиеся -- подлежат Машине Благодетеля".
     Завтра! Разве может быть -- разве будет какое-нибудь завтра?
     По  ежедневной  инерции я протянул руку (инструмент) к книжной полке --
вложил сегодняшнюю газету к остальным, в украшенный золотом переплет.  И  на
пути:
     --  "Зачем?  Не все ли равно? Ведь сюда, в эту комнату -- я уже никогда
больше, никогда..."
     И газета из рук -- на пол. А я стою и оглядываю кругом  всю,  всю,  всю
комнату,  я  поспешно забираю с собой -- я лихорадочно запихиваю в невидимый
чемодан все, что жалко оставить здесь. Стол. Книги. Кресло. На кресле  тогда
сидела I -- а я внизу, на полу... Кровать...
     Потом  минуту, две -- нелепо жду какого-то чуда, быть может -- зазвонит
телефон, быть может, она скажет, чтоб...
     Нет. Нет чуда...
     Я ухожу -- в неизвестное. Это мои последние  строки.  Прощайте  --  вы,
неведомые,  вы,  любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я, заболевший
душой, -- показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до  последней
лопнувшей пружины...
     Я ухожу.

        Запись 34-я.

     Конспект:

     ОТПУЩЕННИКИ. СОЛНЕЧНАЯ НОЧЬ. РАДИО-ВАЛЬКИРИЯ.

     О,  если  бы  я  действительно  разбил себя и всех вдребезги, если бы я
действительно -- вместе с  нею  --  оказался  где-нибудь  за  Стеной,  среди
скалящих  желтые клыки зверей, если бы я действительно уже больше никогда не
вернулся сюда. В тысячу -- в миллион раз легче. А теперь -- что же? Пойти  и
задушить эту -- == Но разве это чему-нибудь поможет?
     Нет,  нет,  нет!  Возьми  себя  в  руки,  Д-503. Насади себя на крепкую
логическую ось -- хоть ненадолго навались изо всех сил на рычаг  --  и,  как
древний  раб,  ворочай жернова силлогизмов -- пока не запишешь, не обмыслишь
всего, что случилось...
     Когда я вошел на "[Интеграл]" -- все уже были в сборе, все  на  местах,
все  соты  гигантского,  стеклянного улья были полны. Сквозь стекло палуб --
крошечные   муравьиные   люди   внизу   --   возле    телеграфов,    динамо,
трансформаторов,  альтиметров,  вентилей, стрелок, двигателей, помп, труб. В
кают-компании  --  какие-то  над  таблицами  и  инструментами  --  вероятно,
командированные Научным Бюро. И возле них -- Второй Строитель с двумя своими
помощниками.
     У  всех  троих  головы  по-черепашьи  втянуты  в  плечи, лица -- серые,
осенние, без лучей.
     -- Ну, что? -- спросил я.
     -- Так... Жутковато... -- серо, без лучей  улыбнулся  один.  --  Может,
придется спуститься неизвестно где. И вообще -- неизвестно...
     Мне было нестерпимо смотреть на них -- на них, кого я, вот этими самыми
руками  через  час навсегда выкину из уютных цифр Часовой Скрижали, навсегда
оторву  от  материнской  груди  Единого  Государства.  Они   напомнили   мне
трагические  образы  "Трех  Отпущенников"  -- история которых известна у нас
любому школьнику. Эта история о том, как троих нумеров,  в  виде  опыта,  на
месяц  освободили  от  работы:  делай  что  хочешь,  иди  куда  хочешь *(6).
Несчастные слонялись  возле  места  привычного  труда  и  голодными  глазами
заглядывали  внутрь;  останавливались  на  площадях  --  и  по  целым  часам
проделывали  те  движения,  какие  в  определенное  время   дня   были   уже
потребностью  их  организма:  пилили  и стругали воздух, невидимыми молотами
побрякивали, бухали в невидимые болванки. И  наконец,  на  десятый  день  не
выдержали:  взявшись за руки, вошли в воду и под звуки Марша погружались все
глубже, пока вода не прекратила их мучений...

     * 6. Это давно, еще в III веке после Скрижали.

     Повторяю: мне было тяжело смотреть на них, я торопился уйти.
     -- Я только проверю в машинном, -- сказал я, -- и потом -- в путь.
     О чем-то меня спрашивали -- какой вольтаж взять для  пускового  взрыва,
сколько  нужно  водяного  балласта  в кормовую цистерну. Во мне был какой-то
граммофон: он отвечал на все вопросы быстро и точно, а я, не переставая,  --
внутри, о своем.
     И  вдруг  в узеньком коридорчике -- одно попало мне туда, внутрь -- и с
того момента, в сущности, началось.
     В узеньком коридорчике мелькали мимо серые юнифы, серые лица,  и  среди
них  на  секунду  одно:  низко нахлобученные волосы, глаза исподлобья -- тот
самый. Я понял: они здесь, и мне не уйти от всего этого никуда,  и  остались
только  минуты -- несколько десятков минут... Мельчайшая, молекулярная дрожь
во всем теле (она потом не  прекращалась  уже  до  самого  конца)  --  будто
поставлен  огромный  мотор, а здание моего тела -- слишком легкое, и вот все
стены, переборки, кабели, балки, огни -- все дрожит...
     Я еще не знаю: здесь ли она. Но сейчас уже некогда -- за мной прислали,
чтобы скорее наверх, в командную рубку: пора в путь... куда?
     Серые, без лучей, лица. Напруженные синие жилы внизу, на воде.  Тяжкие,
чугунные  пласты  неба.  И  так  чугунно  мне  поднять  руку,  взять  трубку
командного телефона.
     -- Вверх -- 45o!
     Глухой взрыв -- толчок -- бешеная бело-зеленая гора  воды  в  корме  --
палуба  под  ногами  уходит  -- мягкая, резиновая -- и все внизу, вся жизнь,
навсегда... На секунду -- все глубже падая в какую-то  воронку,  все  кругом
сжималось  -- выпуклый сине-ледяной чертеж города, круглые пузырьки куполов,
одинокий свинцовый палец аккумуляторной башни. Потом  --  мгновенная  ватная
занавесь туч -- мы сквозь нее -- и солнце, синее небо. Секунды, минуты, мили
-- синее быстро твердеет, наливается темнотой, каплями холодного серебряного
пота проступают звезды...
     И  вот  --  жуткая, нестерпимо-яркая, черная, звездная, солнечная ночь.
Как если бы внезапно вы оглохли: вы еще видите, что ревут трубы,  но  только
видите: трубы немые, тишина. Такое было -- немое -- солнце.
     Это  было  естественно,  этого  и  надо  было ждать. Мы вышли из земной
атмосферы. Но так как-то все быстро, врасплох --  что  все  кругом  оробели,
притихли.  А мне -- мне показалось даже легче под этим фантастическим. немым
солнцем: как будто я, скорчившись последний раз, уже  переступил  неизбежный
порог  --  и  мое тело где-то там, внизу, а я несусь в новом мире, где все и
должно быть непохожее, перевернутое...
     -- Так держать, -- крикнул я в  машину,  --  или  не  я,  а  тот  самый
граммофон  во  мне  --  и  граммофон  механической,  шарнирной  рукой  сунул
командную  трубку  Второму  Строителю.   А   я,   весь   одетый   тончайшей,
молекулярной, одному мне слышной дрожью, -- побежал вниз, искать...
     Дверь  в  кают-компанию  --  та  самая:  через  час  она тяжко звякнет,
замкнется... Возле двери -- какой-то незнакомый  мне,  низенький,  с  сотым,
тысячным,  пропадающим  в  толпе лицом, и только руки необычайно длинные, до
колен: будто по ошибке наспех взяты из другого человеческого набора.
     Длинная рука вытянулась, загородила:
     -- Вам куда?
     Мне ясно: он не знает, что я знаю все. Пусть: может быть -- так  нужно.
И я сверху, намеренно резко:
     -- Я Строитель "[Интеграла]". И я -- распоряжаюсь испытаниями. Поняли?
     Руки нет.
     Кают-компания.  Над инструментами, картами -- об®езженные серой щетиной
головы -- и головы желтые, лысые, спелые. Быстро  всех  в  горсть  --  одним
взглядом  --  и  назад,  по  коридору, по трапу, вниз, в машинное. Там жар и
грохот от раскаленных взрывами труб, в отчаянной пьяной присядке  сверкающие
мотыли,  в  неперестающей  ни  на секунду, чуть заметной дрожи -- стрелки на
циферблатах...
     И вот -- наконец -- возле тахометра -- он, с  низко  нахлобученным  над
записной книжкой лбом...
     --  Послушайте... (грохот: надо кричать в самое ухо). -- Она здесь? Где
она?
     В тени -- исподлобья -- улыбка:
     -- Она? Там. В радиотелефонной...
     И я -- туда. Там их -- трое. Все -- в слуховых крылатых шлемах.  И  она
--  будто  на  голову выше, чем всегда, крылатая, сверкающая, летучая -- как
древние валькирии, и будто огромные, синие искры наверху, на  радиошпице  --
это от нее, и от нее здесь -- легкий, молнийный, озонный запах.
     --  Кто-нибудь...  нет,  хотя бы -- вы... -- сказал я ей, задыхаясь (от
бега). -- Мне надо  передать  вниз,  на  землю,  на  эллинг...  Пойдемте,  я
продиктую...
     Рядом  с  аппаратной  -- маленькая коробочка-каюта. За столом, рядом. Я
нашел, крепко сжал ее руку:
     -- Ну, что же? Что же будет?
     -- Не знаю. Ты понимаешь, как это чудесно: не зная  --  лететь  --  все
равно куда... И вот скоро двенадцать -- и неизвестно что? И ночь... где мы с
тобой будем ночью? Может быть -- на траве, на сухих листьях...
     От нее -- синие искры и пахнет молнией, и дрожь во мне -- еще чаще.
     -- Запишите, -- говорю я громко и все еще задыхаясь (от бега). -- Время
-- одиннадцать тридцать. Скорость: шесть тысяч восемьсот...
     Она -- из-под крылатого шлема, не отрывая глаз от бумаги, тихо:
     --  ...Вчера  вечером пришла ко мне с твоей запиской... Я знаю -- я все
знаю: молчи. Но ведь ребенок -- твой? И я ее отправила -- она  уже  там,  за
Стеною. Она будет жить...
     Я  --  снова  в  командной  рубке. Снова -- бредовая, с черным звездным
небом и ослепительным солнцем, ночь;  медленно  с  одной  минуты  на  другую
перехрамывающая  стрелка  часов  на  стеке;  и  все,  как  в  тумане,  одето
тончайшей, чуть заметной (одному мне) дрожью.
     Почему-то показалось: лучше, чтоб все это произошло не здесь, а  где-то
внизу, ближе к земле.
     -- Стоп, -- крикнул я в машину.
     Все  еще  вперед  -- по инерции, -- но медленней, медленней. Вот теперь
"[Интеграл]"  зацепился  за  какой-то  секундный  волосок,  на   миг   повис
неподвижно,  потом волосок лопнул -- и "[Интеграл]", как камень, вниз -- все
быстрее. Так в молчании, минуты, десятки минут -- слышен  пульс  --  стрелка
перед  глазами  все ближе к 12, и мне ясно: это я -- камень, I -- земля, а я
-- кем-то брошенный камень -- и камню  нестерпимо  нужно  упасть,  хватиться
оземь,  чтоб  вдребезги...  А  что,  если... -- внизу уже твердый, синий дым
туч... -- а что, если...
     Но граммофон во мне -- шарнирно, точно, взял трубку, скомандовал "малый
ход" -- камень перестал падать. И вот устало пофыркивают лишь четыре  нижних
отростка  --  два  кормовых  и два носовых -- только, чтобы парализовать вес
"[Интеграла]", и "[Интеграл]", чуть вздрагивая, прочно,  как  на  якоре,  --
стал в воздухе, в каком-нибудь километре от земли.
     Все  высыпали  на  палубу  (сейчас  12, звонок на обед) и, перегнувшись
через стеклянный планшир, торопливо, залпом глотали неведомый, застенный мир
-- там, внизу. Янтарное, зеленое, синее: осенний лес, луга, озеро.  На  краю
синего  блюдечка  --  какие-то  желтые,  костяные  развалины, грозит желтый,
высохший палец, должно быть, чудом уцелевшая башня древней церкви.
     -- Глядите, глядите! Вон там -- правее! Там -- по  зеленой  пустыне  --
коричневой  тенью  летало  какое-то  быстрое  пятно. В руках у меня бинокль,
механически поднес его к глазам: по грудь в траве,  взвеяв  хвостом,  скакал
табун  коричневых  лошадей,  а  на  спинах  у  них  -- те, караковые, белые,
вороные...
     Сзади меня:
     -- А я вам говорю: -- видел -- лицо.
     -- Подите вы! Рассказывайте кому другому!
     -- Ну нате, нате бинокль...
     Но уже исчезли. Бесконечная зеленая пустыня... И в пустыне --  заполняя
всю  ее,  и  всего  меня,  и всех -- пронзительная дрожь звонка: обед, через
минуту -- 12.
     Раскиданный на мгновенные, несвязные обломки -- мир. На  ступеньках  --
чья-то  звонкая  золотая  бляха  --  и  это  мне  все  равно: вот теперь она
хрустнула у меня под каблуком. Голос: "А я говорю -- лицо!" Темный  квадрат:
открытая дверь кают-компании. Стиснутые, белые, остроулыбающиеся зубы...
     И  в  тот момент, когда бесконечно медленно, не дыша от одного удара до
другого, начали бить часы и передние ряды уже двинулись, квадрат двери вдруг
перечеркнут двумя знакомыми, неестественно длинными руками:
     -- Стойте!
     В ладонь мне впились пальцы -- это I, это она рядом:
     -- Кто? Ты знаешь его?
     -- А разве... а разве это не...
     Он -- на плечах. Над сотнею лиц -- его сотое, тысячное  и  единственное
из всех лицо:
     --  От  имени  Хранителей... Вам -- кому я говорю, те слышат, каждый из
них слышит меня -- вам я говорю: мы знаем. Мы еще не знаем ваших нумеров  --
но мы знаем все. "[Интеграл]" -- вашим не будет! Испытание будет доведено до
конца,  и  вы  же  --  вы  теперь  не посмеете шевельнуться -- вы же, своими
руками, сделаете это. А потом... Впрочем, я кончил...
     Молчание. Стеклянные плиты под ногами  --  мягкие,  ватные,  и  у  меня
мягкие,  ватные ноги. Рядом у нее -- совершенно белая улыбка, бешеные, синие
искры. Сквозь зубы -- на ухо мне:
     -- А, так это вы? Вы -- "исполнили долг"? Ну что же...
     Рука -- вырвалась из моих рук, валькирийный,  гневно-крылатый  шлем  --
где-то   далеко   впереди.  Я  --  один  застыло,  молча,  как  все,  иду  в
кают-компанию...
     -- "Но ведь не я же -- не я! Я же об этом ни с кем, никому  кроме  этих
белых, немых страниц..."
     Внутри  себя  --  неслышно,  отчаянно,  громко  -- я кричал ей это. Она
сидела через стол, напротив -- и она даже ни разу не коснулась меня глазами.
Рядом с ней -- чья-то спело-желтая лысина. Мне слышно (это -- I):
     --  "Благородство"?  Но,  милейший   профессор,   ведь   даже   простой
филологический  анализ  этого  слова  --  показывает,  что это предрассудок,
пережиток древних, феодальных эпох. А мы...
     Я чувствовал: бледнею -- и вот сейчас все увидят это... Но граммофон во
мне проделывал 50 установленных жевательных  движений  на  каждый  кусок,  я
заперся  в себе, как в древнем непрозрачном доме -- я завалил дверь камнями,
я завесил окна...
     Потом -- в руках у меня командная трубка, и лет -- в ледяной, последней
тоске -- сквозь тучи -- в ледяную, звездно-солнечную ночь. Минуты,  часы.  И
очевидно  во  мне  все  время  лихорадочно,  полным  ходом  -- мне же самому
неслышный логический  мотор.  Потому  что  вдруг  в  какой-то  точке  синего
пространства:  мой письменный стол, над ним -- жаберные щеки Ю, забытый лист
моих записей. И мне ясно: никто кроме нее, -- мне все ясно...
     Ах, только бы -- только бы добраться до радио... Крылатые шлемы,  запах
синих  молний...  Помню  --  что-то громко говорил ей, и помню -- она, глядя
сквозь меня, как будто я был стеклянный, -- издалека:
     -- Я занята: принимаю снизу. Продиктуйте вот ей...
     В крошечной коробочке-каюте, минуту подумав, я твердо продиктовал:
     -- Время --  четырнадцать  сорок.  Вниз!  Остановить  двигатели.  Конец
всего.
     Командная  рубка. Машинное сердце "[Интеграла]" остановлено, мы падаем,
и у меня сердце -- не поспевает  падать,  отстает,  подымается  все  выше  к
горлу. Облака -- и потом далеко зеленое пятно -- все зеленее, все явственней
-- вихрем мчится на нас -- сейчас конец -- --
     Фаянсово-белое,  исковерканное лицо Второго Строителя. Вероятно, это он
-- толкнул меня со всего маху, я обо что-то удар