лагодетеля. Но это мне -- далеко, равнодушно, как в книге... Я взял листок,
не колеблясь ни секунды; я -- мои глаза, губы, руки -- я знал: так нужно.
     На углу, в полупустом гараже мы взяли аэро, I опять как тогда  села  за
руль,  подвинула  стартер  на  "вперед",  мы оторвались от земли, поплыли. И
следом за нами все: розово-золотой туман; солнце, тончайше-лезвийный профиль
врача, вдруг такой любимый и близкий. Раньше -- все вокруг солнца; теперь  я
знал, все вокруг меня -- медленно, блаженно, с зажмуренными глазами...
     Старуха у ворот Древнего Дома. Милый, заросший, с лучами-морщинами рот.
Вероятно, был заросшим все эти дни -- и только сейчас раскрылся, улыбнулся:
     --  А-а,  проказница!  Нет чтобы работать, как все... ну уж ладно! Если
что -- я тогда прибегу, скажу...
     Тяжелая, скрипучая, непрозрачная дверь закрылась, и тотчас же  с  болью
раскрылось  сердце  широко  --  еще шире: -- настежь. Ее губы -- мои, я пил,
пил, отрывался, молча глядел в распахнутые мне глаза -- и опять...
     Полумрак комнат, синее, шафранно-желтое, темно-зеленый сафьян,  золотая
улыбка  Будды,  мерцание зеркал. И -- мой старый сон, такой теперь понятный:
все напитано  золотисто-розозым  соком,  и  сейчас  перельется  через  край,
брызнет -- --
     Созрело.  И  неизбежно,  как  железо  и  магнит,  с сладкой покорностью
точному непреложному закону -- я влился в нее. Не было розового  талона,  не
было  счета,  не  было  Единого  Государства,  не  было  меня.  Были  только
нежно-острые, стиснутые зубы, были широко распахнутые мне золотые глаза -- и
через них я медленно входил внутрь, все глубже. И тишина -- только в углу --
за тысячи миль -- капают капли в умывальнике, и я -- вселенная, и  от  капли
до капли -- эры, эпохи...
     Накинув  на  себя  юнифу,  я нагнулся к I -- и глазами вбирал в себя ее
последний раз.
     -- Я знала это... Я знала тебя... --  сказала  I,  очень  тихо.  Быстро
поднялась, надела юнифу и всегдашнюю свою острую улыбку-укус.
     --  Ну-с, падший ангел. Вы ведь теперь погибли. Нет, не боитесь? Ну, до
свидания! Вы вернетесь один. Ну?
     Она открыла зеркальную дверь, вделанную в стену шкафа: через  плечо  --
на  меня,  ждала.  Я послушно вышел. Но едва переступил порог -- вдруг стало
нужно, чтобы она прижалась ко мне плечом -- только на секунду плечом, больше
ничего.
     Я кинулся назад -- в ту комнату, где  она  (вероятно)  еще  застегивала
юнифу  перед  зеркалом,  вбежал  --  и  остановился. Вот -- ясно вижу -- еще
покачивается старинное кольцо на ключе в двери шкафа, а I -- нет.  Уйти  она
никуда  не  могла  --  выход  из комнаты только один -- и все-таки ее нет. Я
обшарил все, я даже открыл  шкаф  и  ощупал  там  пестрые,  древние  платья:
никого...
     Мне  как-то  неловко,  планетные мои читатели, рассказывать вам об этом
совершенно невероятном происшествии. Но что ж  делать,  если  все  это  было
именно  так.  А  разве  весь день с самого утра не был полон невероятностей,
разве не похоже все на эту древнюю болезнь сновидений? И если так -- не  все
ли  равно:  одной нелепостью больше или меньше? Кроме того, я уверен: раньше
или позже всякую нелепость мне удастся включить  в  какой-нибудь  силлогизм.
Это меня успокаивает, надеюсь, успокоит и вас.
     ...Как я полон! Если бы вы знали: как я полон!

        Запись 14-я.

     Конспект:

     "МОЙ". НЕЛЬЗЯ. ХОЛОДНЫЙ ПОЛ.

     Все еще о вчерашнем. Личный час перед сном у меня был занят, и я не мог
записать  вчера.  Но во мне все это -- как вырезано, и потому-то особенно --
должно быть, навсегда -- этот нестерпимо холодный пол...
     Вечером должна была ко мне прийти О -- это был ее день. Я  спустился  к
дежурному взять право на шторы.
     -- Что с вами,-- спросил дежурный. -- Вы какой-то сегодня...
     -- Я... я болен...
     В  сущности,  это  была  правда:  я, конечно, болен. Все это болезнь. И
тотчас же вспомнилось: да, ведь удостоверение... Пощупал в кармане:  вот  --
шуршит. Значит -- все было, все было действительно...
     Я протянул бумажку дежурному. Чувствовал, как загорелись щеки; не глядя
видел: дежурный удивленно смотрит на меня.
     И вот -- 21.30. В комнате слева -- спущены шторы. В комнате справа -- я
вижу соседа:  над  книгой  --  его шишковатая, вся в кочках, лысина и лоб --
огромная, желтая парабола. Я мучительно хожу, хожу: как мне --  после  всего
--  с  нею,  с  О?  И  справа -- ясно чувствую на себе глаза, отчетливо вижу
морщины на лбу -- ряд желтых, неразборчивых строк; и мне  почему-то  кажется
-- эти строки обо мне.
     Без  четверти  22  в комнате у меня -- радостный розовый вихрь, крепкое
кольцо розовых рук вокруг моей шеи. И вот чувствую: все слабее  кольцо,  все
слабее -- разомкнулось -- руки опустились...
     -- Вы не тот, вы не прежний, вы не мой!
     -- Что за дикая терминология: "мой". Я никогда не был... -- и запнулся:
мне пришло в голову -- раньше не был, верно, но теперь... Ведь я теперь живу
не в нашем   разумном  мире,  а  в  древнем,  бредовом,  в  мире  корней  из
минус-единицы.
     Шторы падают. Там, за стеной направо, сосед роняет книгу  со  стола  на
пол,  и  в  последнюю, мгновенную узкую щель между шторой и полом -- я вижу:
желтая рука схватила книгу, и во мне: изо всех  сил  ухватиться  бы  за  эту
руку...
     -- Я думала -- я хотела встретить вас сегодня на прогулке. Мне о многом
-- мне надо вам так много...
     Милая,  бедная О! Розовый рот -- полумесяц рожками книзу. Но не могу же
я рассказать ей все,  что  было  --  хотя  б  потому,  что  это  сделает  ее
соучастницей  моих  преступлений:  ведь я знаю, у ней не хватит силы пойти в
Бюро Хранителей и следовательно -- --
     О лежала. Я медленно целовал ее. Я целовал эту наивную пухлую складочку
на запястье, синие глаза были закрыты, розовый полумесяц медленно расцветал,
распускался -- и я целовал ее всю.
     Вдруг ясно чувствую: до чего все опустошено, отдано. Не  могу,  нельзя.
Надо -- и нельзя. Губы у меня сразу остыли...
     Розовый  полумесяц  задрожал,  померк,  скорчился.  О  накинула на себя
покрывало, закуталась -- лицом в подушку...
     Я сидел на полу возле кровати -- какой отчаянно холодный пол  --  сидел
молча.  Мучительный  холод  снизу  -- все выше, все выше. Вероятно, такой же
молчаливый холод там, в синих, немых междупланетных пространствах.
     -- Поймите же: я не хотел... -- пробормотал я... -- Я всеми силами...
     Это правда: я, настоящий я не хотел. И все же: какими  словами  сказать
ей.  Как об®яснить ей, что железо не хотело, но закон -- неизбежен, точен --
--
     О подняла лицо из подушек и, не открывая глаз, сказала:
     -- Уйдите, -- но от слез вышло  у  нее  "ундите"  --  и  вот  почему-то
врезалась и эта нелепая мелочь.
     Весь пронизанный холодом, цепенея, я вышел в коридор. Там за стеклом --
легкий  чуть  приметный  дымок  тумана.  Но  к  ночи,  должно быть, опять он
спустится, налегнет вовсю. Что будет за ночь?
     О молча скользнула мимо меня, к лифту -- стукнула дверь.
     -- Одну минутку, -- крикнул я: стало страшно.
     Но лифт уже гудел, вниз, вниз, вниз...
     Она отняла у меня ъ.
     Она отняла у меня О.
     И все-таки, и все-таки.

        Запись 15-я.

     Конспект:

     КОЛОКОЛ. ЗЕРКАЛЬНОЕ МОРЕ. МНЕ ВЕЧНО ГОРЕТЬ.

     Только вошел в эллинг, где  строится  "[Интеграл]",  --  как  навстречу
Второй  Строитель.  Лицо  у  него  как  всегда: круглое, белое, фаянсовое --
тарелка, и говорит -- подносит на тарелке что-то такое нестерпимо вкусное:
     -- Вы вот болеть изволили, а тут без вас, без начальства, вчера,  можно
сказать, -- происшествие.
     -- Происшествие?
     --  Ну  да!  Звонок,  кончили,  стали  всех  с  эллинга  выпускать -- и
представьте:  выпускающий  изловил  ненумерованного  человека.  Уж  как   он
пробрался  -- понять не могу. Отвели в Операционное. Там из него, голубчика,
вытянут, как и зачем... (улыбка -- вкусная...).
     В  Операционном  --  работают  наши  лучшие  и  опытнейшие  врачи,  под
непосредственным  руководством  самого Благодетеля. Там -- разные приборы и,
главное, знаменитый Газовый Колокол. Это,  в  сущности,  старинный  школьный
опыт:  мышь  посажена  под  стеклянный  колпак,  воздушным  насосом воздух в
колпаке разрежается все больше...  Ну  и  так  далее.  Но  только,  конечно,
Газовый  Колокол  значительно  более  совершенный  аппарат  -- с применением
различных газов,  и  затем  --  тут,  конечно,  уже  не  издевательство  над
маленьким  беззащитным  животным,  тут высокая цель -- забота о безопасности
Единого Государства,  другими  словами,  о  счастии  миллионов.  Около  пяти
столетий назад, когда работа в Операционном еще только налаживалась, нашлись
глупцы,  которые  сравнивали Операционное с древней инквизицией, но ведь это
так нелепо, как ставить на одну  точку  хирурга,  делающего  трахеотомию,  и
разбойника с большой дороги: у обоих в руках, быть может, один и тот же нож,
оба  делают  одно и то же -- режут горло живому человеку. И все-таки один --
благодетель, другой -- преступник, один со знаком +, другой со знаком -- ...
     Все это слишком ясно, все это в одну секунду, в один оборот  логической
машины,  а  потом тотчас же зубцы зацепили минус -- и вот наверху уж другое:
еще покачивается кольцо в шкафу. Дверь, очевидно, только захлопнули -- а ее,
I, нет: исчезла. Этого машина никак не могла провернуть. Сон?  Но  я  еще  и
сейчас  чувствую:  непонятная  сладкая  боль  в правом плече -- прижавшись к
правому плечу, I -- рядом со  мной  в  тумане.  "Ты  любишь  туман?"  Да,  и
туман... все люблю, и все -- упругое, новое, удивительное, все -- хорошо...
     -- Все -- хорошо, -- вслух сказал я.
     --  Хорошо?  -- кругло вытаращились фаянсовые глаза. -- То есть, что же
тут хорошего? Если этот  ненумерованный  умудрился...  стало  быть,  они  --
всюду, кругом, все время, они тут, они -- около "[Интеграла]", они...
     -- Да кто [они]?
     -- А почем я знаю, кто. Но я их чувствую -- понимаете? Все время.
     --   А  вы  слыхали:  будто  какую-то  операцию  изобрели  --  фантазию
вырезывают? (На днях в самом деле я что-то вроде этого слышал.)
     -- Ну, знаю. При чем же это тут?
     -- А при том, что я бы на вашем месте -- пошел и попросил сделать  себе
эту операцию.
     На  тарелке  явственно  обозначилось нечто лимонно-кислое. Милый -- ему
показался обидным отдаленный намек на то, что у него может быть  фантазия...
Впрочем,  что  же:  неделю  назад, вероятно, я бы тоже обиделся. А теперь --
теперь нет: потому что я знаю, что это у меня есть -- что я  болен.  И  знаю
еще -- не хочется выздороветь. Вот не хочется, и все. По стеклянным ступеням
мы поднялись наверх. Все -- под нами внизу -- как на ладони...
     Вы,  читающие  эти записки, -- кто бы вы ни были, но над вами солнце. И
если вы тоже когда-нибудь были так больны, как я сейчас,  вы  знаете,  какое
бывает  --  какое  может  быть  --  утром  солнце,  вы  знаете  это розовое,
прозрачное, теплое золото. И самый воздух -- чуть розовый, и  все  пропитано
нежной  солнечной  кровью,  все -- живое: живые и все до одного улыбаются --
люди. Может случиться, через час все исчезнет, через  час  выкаплет  розовая
кровь,  но  пока  --  живое.  И  я  вижу: пульсирует и переливается что-то в
стеклянных соках "[Интеграла]"; я вижу:  "[Интеграл]"  мыслит  о  великом  и
страшном  своем  будущем,  о  тяжком  грузе  неизбежного счастья, которое он
понесет  туда  вверх,  вам,  неведомым,  вам,  вечно  ищущим  и  никогда  не
находящим. Вы найдете, вы будете счастливы -- вы обязаны быть счастливыми, и
уже недолго вам ждать.
     Корпус  "[Интеграла]"  почти  готов:  изящный  удлиненный  эллипсоид из
нашего стекла -- вечного, как золото, гибкого, как сталь. Я  видел:  изнутри
крепили  к  стеклянному  телу  поперечные  ребра -- шпангоуты, продольные --
стрингера; в корме ставили фундамент для  гигантского  ракетного  двигателя.
Каждые 3 секунды могучий хвост "[Интеграла]" будет низвергать пламя и газы в
мировое  пространство  --  и  будет  нестись,  нестись  -- огненный Тамерлан
счастья...
     Я видел: по Тэйлору, размеренно и быстро,  в  такт,  как  рычаги  одной
огромной машины, нагибались, разгибались, поворачивались люди внизу. В руках
у  них  сверкали  трубки:  огнем  резали,  огнем спаивали стеклянные стенки,
угольники, ребра, кницы. Я видел: по стеклянным  рельсам  медленно  катились
прозрачно-стеклянные   чудовища-краны,   и   так   же,  как  люди,  послушно
поворачивались, нагибались, просовывали внутрь, в чрево "[Интеграла]",  свои
грузы.   И   это  было  одно:  очеловеченные,  совершенные  люди.  Это  была
высочайшая, потрясающая красота, гармония, музыка... Скорее -- вниз, к  ним,
с ними!
     И  вот  --  плечом  к  плечу,  сплавленный с ними, захваченный стальным
ритмом... Мерные движения:  упруго-круглые,  румяные  щеки;  зеркальные,  не
омраченные безумием мыслей лбы. Я плыл по зеркальному морю. Я отдыхал.
     И вдруг один безмятежно обернулся ко мне:
     -- Ну как: ничего, лучше сегодня?
     -- Что лучше?
     -- Да вот -- не было-то вас вчера. Уж мы думали -- у вас опасное что...
-- сияет лоб, улыбка -- детская, невинная.
     Кровь  хлестнула  мне  в  лицо. Я не мог, не мог солгать этим глазам. Я
молчал, тонул...
     Сверху просунулось в люк, сияя круглой белизной, фаянсовое лицо.
     -- Эй, Д-503! Пожалуйте-ка  сюда!  Тут  у  нас,  понимаете,  получилась
жесткая рама с консолями и узловые моменты дают напряжение на квадратной.
     Недослушав,  я  опрометью  бросился к нему наверх -- я позорно спасался
бегством. Не было силы поднять глаза --  рябило  от  сверкающих,  стеклянных
ступеней  под ногами, и с каждой ступенью все безнадежней: мне, преступнику,
отравленному, -- здесь не место. Мне никогда уж больше не влиться  в  точный
механический  ритм,  не  плыть  по зеркально-безмятежному морю. Мне -- вечно
гореть, метаться, отыскивать уголок, куда бы спрятать глаза --  вечно,  пока
я, наконец, не найду силы пройти и -- --
     И  ледяная  искра -- насквозь: я -- пусть; я -- все равно; но ведь надо
будет и о ней, и ее тоже... Я вылез из люка  на  палубу  и  остановился:  не
знаю,  куда  теперь, не знаю, зачем пришел сюда. Посмотрел вверх. Там тускло
подымалось  измученное  полднем   солнце.   Внизу   --   был   "[Интеграл]",
серо-стеклянный,  неживой.  Розовая  кровь вытекла, мне ясно, что все это --
только моя фантазия, что все осталось по-прежнему, и в то же время ясно...
     -- Да вы что, 503, оглохли? Зову, зову... Что с  вами?  --  Это  Второй
Строитель -- прямо над ухом у меня: должно быть, уж давно кричит.
     Что  со  мной? Я потерял руль. Мотор гудит вовсю, аэро дрожит и мчится,
но руля нет -- и я не знаю, куда мчусь: вниз -- и сейчас обземь,  или  вверх
-- и в солнце, в огонь...

        Запись 16-я.

     Конспект:

     ЖЕЛТОЕ. ДВУХМЕРНАЯ ТЕНЬ. НЕИЗЛЕЧИМАЯ ДУША.

     Не  записывал несколько дней. Не знаю сколько; все дни -- один. Все дни
-- одного цвета -- желтого, как иссушенный, накаленный песок,  и  ни  клочка
тени,  ни  капли  воды, и по желтому песку без конца. Я не могу без нее -- а
она, с тех пор как тогда непонятно исчезла в Древнем Доме...
     С тех пор я видел ее только один раз на прогулке. Два, три, четыре  дня
назад  --  не  знаю; все дни -- один. Она промелькнула, на секунду заполнила
желтый, пустой мир.  С  нею  об  руку  --  по  плечо  ей  --  двоякий  S,  и
тончайше-бумажный  доктор,  и  кто-то  четвертый  --  запомнились только его
пальцы: они вылетали из рукавов юнифы, как пучки лучей -- необычайно тонкие,
белые, длинные. I подняла руку, помахала мне; через голову I -- нагнулась  к
тому  с  пальцами-лучами.  Мне  послышалось  слово "[Интеграл]": все четверо
оглянулись на меня; и вот уже потерялись в серо-голубом  небе,  и  снова  --
желтый, иссушенный путь.
     Вечером  в  тот  день  у  нее  был  розовый билет ко мне. Я стоял перед
нумератором -- и с нежностью, с ненавистью умолял его, чтобы щелкнул,  чтобы
в  белом  прорезе  появилось скорее: I-330. Хлопала дверь, выходили из лифта
бледные, высокие, розовые, смуглые; падали кругом  шторы.  Ее  не  было.  Не
пришла.
     И  может быть, как раз сию минуту, ровно в 22, когда я пишу это -- она,
закрывши глаза, так же прислоняется  к  кому-то  плечом  и  так  же  говорит
кому-то:  "Ты  любишь?" Кому? Кто он? Этот, с лучами пальцами, или губастый,
брызжущий ъ? или S?
     S... Почему все дни я слышу за собой его  плоские,  хлюпающие,  как  по
лужам,  шаги?  Почему он все дни за мной -- как тень? Впереди, сбоку, сзади,
серо-голубая, двухмерная тень: через нее проходят, на нее наступают, но  она
все  так  же  неизменно  здесь, рядом, привязанная невидимой пуповиной. Быть
может, эта пуповина -- она, I? Не знаю. Или, быть может, им, Хранителям, уже
известно, что я...
     Если бы вам сказали: ваша тень видит вас, все время видит. Понимаете? И
вот вдруг -- у вас странное ощущение: руки -- посторонние, мешают, и я ловлю
себя на том, что нелепо, не в такт шагам, размахиваю руками.  Или  вдруг  --
непременно  оглянуться, а оглянуться нельзя, ни за что, шея -- закована. И я
бегу, бегу все быстрее и спиною чувствую: быстрее за мною тень, и от нее  --
никуда, никуда...
     У  себя  в  комнате,  наконец, один. Но тут другое: телефон. Опять беру
трубку. "Да, I-330, пожалуйста". И снова в трубке -- легкий шум, чьи-то шаги
в коридоре -- мимо дверей ее комнаты, и молчание... Бросаю трубку  --  и  не
могу, не могу больше. Туда -- к ней.
     Это  было  вчера.  Побежал  туда и целый час, от 16 до 17, бродил около
дома, где она живет. Мимо, рядами,  нумера.  В  такт  сыпались  тысячи  ног,
миллиононогий  левиафан, колыхаясь, плыл мимо. А я один, выхлестнут бурей на
необитаемый остров, и ищу, ищу глазами в серо-голубых волнах.
     Вот сейчас откуда-нибудь -- остро-насмешливый угол  поднятых  к  вискам
бровей  и  темные  окна  глаз,  и там, внутри, пылает камин, движутся чьи-то
тени. И я прямо туда, внутрь, и скажу ей "ты" --  непременно  "ты":  "Ты  же
знаешь -- я не могу без тебя. Так зачем же?"
     Но  она молчит. Я вдруг слышу тишину, вдруг слышу -- Музыкальный Завод,
и понимаю: уже больше 17, все давно ушли,  я  один,  я  опоздал.  Кругом  --
стеклянная, залитая желтым солнцем пустыня. Я вижу: как в воде -- стеклянной
глади  подвешены  вверх  ногами опрокинутые, сверкающие, стены и опрокинуто,
насмешливо, вверх ногами подвешен я.
     Мне нужно скорее,  сию  же  секунду  --  в  Медицинское  Бюро  получить
удостоверение,  что  я болен, иначе меня возьмут и -- == А может быть, это и
будет самое лучшее. Остаться тут и спокойно ждать, пока увидят,  доставят  в
Операционное -- сразу все кончить, сразу все искупить.
     Легкий  шорох,  и  передо  мною  --  двоякоизогнутая  тень.  Я не глядя
чувствовал, как быстро ввинтились в меня два серо-стальных сверла, изо  всех
сил улыбнулся и сказал -- что-нибудь нужно было сказать:
     -- Мне... мне надо в Медицинское Бюро.
     -- За чем же дело? Чего же вы стоите здесь?
     Нелепо  опрокинутый,  подвешенный  за  ноги,  я молчал, весь полыхая от
стыда.
     -- Идите за мной, -- сурово сказал S.
     Я покорно пошел, размахивая ненужными, посторонними руками. Глаз нельзя
было поднять, все время шел в диком, перевернутом  вниз  головой  мире:  вот
какие-то  машины  --  фундаментом  вверх,  и  антиподно приклеенные ногами к
потолку люди, и еще ниже -- скованное толстым стеклом мостовой небо.  Помню:
обидней  всего  было,  что  последний  раз  в  жизни  я  увидел это вот так,
опрокинуто, не по-настоящему. Но глаз поднять было нельзя.
     Остановились. Передо мною -- ступени. Один шаг -- и я увижу:  фигуры  в
белых докторских фартуках, огромный немой Колокол...
     С  силой,  каким-то  винтовым  приводом,  я,  наконец, оторвал глаза от
стекла  под  ногами  --  вдруг   в   лицо   мне   брызнули   золотые   буквы
"Медицинское"...  Почему он привел меня сюда, а не в Оп