да эта странная I при нем... Должен сознаться, что
эта I...
     Звонят спать: 22.30. До завтра.

        Запись 4-я,

     Конспект:

     ДИКАРЬ С БАРОМЕТРОМ. ЭПИЛЕПСИЯ. ЕСЛИ БЫ.

     До сих пор мне все в жизни было  ясно  (недаром  же  у  меня,  кажется,
некоторое пристрастие к этому самому слову "ясно"). А сегодня... Не понимаю.
     Первое:  я  действительно  получил наряд быть именно в аудиториуме 112,
как она мне и говорила.
     Хотя вероятность была -- 1.500/10.000.000=3/20.000 (1.500 -- это  число
аудиториумов, 10.000.000 -- нумеров). А второе... Впрочем, лучше по порядку.
     Аудиториум.  Огромный,  насквозь  просолнечный  полушар  из  стеклянных
массивов.  Циркулярные  ряды  благородно  шарообразных,  гладко  остриженных
голов.  С  легким  замиранием  сердца я огляделся кругом. Думаю, я искал: не
блеснет ли где над голубыми волнами юниф розовый серп -- милые губы  О.  Вот
чьи-то необычайно белые и острые зубы, похожие... нет, не то. Нынче вечером,
в  21,  О  придет  ко  мне  --  желание  увидеть  ее  здесь  было совершенно
естественно.
     Вот -- звонок. Мы встали,  спели  Гимн  Единого  Государства  --  и  на
эстраде сверкающий золотым громкоговорителем и остроумием фонолектор.
     --  "Уважаемые нумера! Недавно археологи откопали одну книгу двадцатого
века. В ней иронический автор рассказывает о дикаре и  о  барометре.  Дикарь
заметил:  всякий  раз, как барометр останавливался на "дожде", действительно
шел дождь. И так как  дикарю  захотелось  дождя,  то  он  повыковырял  ровно
столько  ртути, чтобы уровень стал на "дождь" (на экране -- дикарь в перьях,
выколупывающий ртуть: смех). Вы смеетесь: но не кажется ли  вам,  что  смеха
гораздо более достоин европеец той эпохи. Так же, как дикарь, европеец хотел
"дождя" -- дождя с прописной буквы, дождя алгебраического. Но он стоял перед
барометром  мокрой  курицей. У дикаря по крайней мере было больше смелости и
энергии и -- пусть дикой -- логики: он  сумел  установить,  что  есть  связь
между следствием и причиной. Выковыряв ртуть, он сумел сделать первый шаг на
том великом пути, по которому..."
     Тут  (повторяю:  я пишу, ничего не утаивая) -- тут я на некоторое время
стал  как  бы   непромокаемым   для   живительных   потоков,   лившихся   из
громкоговорителей.  Мне вдруг показалось, что я пришел сюда напрасно (почему
"напрасно" и как я мог не прийти, раз был дан наряд?); мне показалось -- все
пустое, одна скорлупа. И я с трудом включил  внимание  только  тогда,  когда
фонолектор  перешел  уже  к  основной теме: к нашей музыке, к математической
композиции (математик -- причина, музыка -- следствие), к  описанию  недавно
изобретенного музыкометра.
     --  "...Просто  вращая  вот  эту ручку, любой из вас производит до трех
сонат в час. А с каким трудом давалось это вашим предкам. Они могли  творить
только   доведя   себя  до  припадков  "вдохновения"  --  неизвестная  форма
эпилепсии. И вот вам забавнейшая иллюстрация того, что у них получалось,  --
музыка  Скрябина  --  двадцатый век. Этот черный ящик (на эстраде раздвинули
занавес и там --  их  древнейший  инструмент)  --  этот  ящик  они  называли
"рояльным"  или  "королевским",  что лишний раз доказывает, насколько вся их
музыка..."
     И дальше -- я опять не помню, очень  возможно  потому,  что...  Ну,  да
скажу  прямо: потому что к "рояльному" ящику подошла она -- I-330. Вероятно,
я был просто поражен этим ее неожиданным появлением на эстраде.
     Она была в фантастическом  костюме  древней  эпохи:  плотно  облегающее
черное  платье,  остро  подчеркнуто  белое  открытых  плечей  и груди, и эта
теплая, колыхающаяся от дыхания тень между... и  ослепительные,  почти  злые
зубы...
     Улыбка  --  укус,  сюда  --  вниз.  Села,  заиграла. Дикое, судорожное,
пестрое, как вся тогдашняя их жизнь, -- ни  тени  разумной  механичности.  И
конечно,  они, кругом меня, правы: все смеются. Только немногие... но почему
же и я -- я?
     Да, эпилепсия -- душевная болезнь -- боль... Медленная, сладкая боль --
укус -- и чтобы еще глубже, еще больнее. И вот, медленно -- солнце. Не наше,
не это голубовато-хрустальное и равномерное  сквозь  стеклянные  кирпичи  --
нет: дикое, несущееся, попаляющее солнце -- долой все с себя -- все в мелкие
клочья.
     Сидевший  рядом  со  мной  покосился  влево  --  на меня -- и хихикнул.
Почему-то очень отчетливо запомнилось: я увидел -- на губах у него  выскочил
микроскопический  слюнный пузырек и лопнул. Этот пузырек отрезвил меня. Я --
снова я.
     Как и все, я  слышал  только  нелепую,  суетливую  трескотню  струн.  Я
смеялся. Стало легко и просто. Талантливый фонолектор слишком живо изобразил
нам эту дикую эпоху -- вот и все.
     С  каким  наслаждением  я  слушал  затем  нашу  теперешнюю музыку. (Она
продемонстрирована была в конце для  контраста.)  Хрустальные  хроматические
ступени сходящихся и расходящихся бесконечных рядов -- и суммирующие аккорды
формул  Тэйлора,  Маклорена;  целотонные,  квадратногрузные ходы Пифагоровых
штанов; грустные мелодии затухающе-колебательного  движения;  переменяющиеся
фраунгоферовыми  линиями  пауз  яркие такты -- спектральный анализ планет...
Какое величие! Какая незыблемая закономерность!  И  как  жалка  своевольная,
ничем -- кроме диких фантазий -- не ограниченная музыка древних...
     Как  обычно,  стройными  рядами,  по  четыре,  через  широкие двери все
выходили из аудиториума. Мимо мелькнула знакомая двоякоизогнутая  фигура;  я
почтительно поклонился.
     Через  час  должна  прийти милая О. Я чувствовал себя приятно и полезно
взволнованным. Дома -- скорей в контору, сунул дежурному свой розовый  билет
и  получил  удостоверение  на  право  штор.  Это  право  у  нас  только  для
сексуальных дней.  А  так  среди  своих  прозрачных,  как  бы  сотканных  из
сверкающего  воздуха,  стен  --  мы  живем  всегда  на виду, вечно омываемые
светом. Нам нечего скрывать друг от друга. К тому же это облегчает тяжкий  и
высокий  труд  Хранителей.  Иначе  мало  ли бы что могло быть. Возможно, что
именно странные, непрозрачные  обиталища  древних  породили  эту  их  жалкую
клеточную психологию. "Мой (sic!) дом -- моя крепость" -- ведь нужно же было
додуматься!
     В  21 я опустил шторы -- и в ту же минуту вошла немного запыхавшаяся О.
Протянула мне свой розовый ротик -- и розовый билетик. Я оторвал талон и  не
мог оторваться от розового рта до самого последнего момента -- 22.15.
     Потом  показал ей свои "записи" и говорил -- кажется, очень хорошо -- о
красоте квадрата, куба, прямой. Она так очаровательно-розово  слушала  --  и
вдруг  из  синих  глаз  слеза, другая, третья -- прямо на раскрытую страницу
(стр. 7-я). Чернила расплылись. Ну вот, придется переписывать.
     -- Милый Д, если бы только вы, если бы...
     Ну что "если бы"? Что "если бы"? Опять ее старая песня:  ребенок.  Или,
может  быть,  что-нибудь  новое -- относительно... относительно той? Хотя уж
тут как будто... Нет, это было бы слишком нелепо.

        Запись 5-я.

     Конспект:

     КВАДРАТ. ВЛАДЫКИ МИРА. ПРИЯТНО-ПОЛЕЗНАЯ ФУНКЦИЯ.

     Опять не то. Опять с вами, неведомый мой читатель, я  говорю  так,  как
будто вы... Ну, скажем, старый мой товарищ, ъ-13, поэт, негрогубый, -- ну да
все  его  знают. А между тем вы -- на Луне, на Венере, на Марсе, на Меркурии
-- кто вас знает, где вы и кто.
     Вот что: представьте себе -- квадрат, живой, прекрасный квадрат. И  ему
надо  рассказать  о  себе,  о  своей жизни. Понимаете, квадрату меньше всего
пришло бы в голову говорить о том, что у него  все  четыре  угла  равны:  он
этого уже просто не видит -- настолько это для него привычно, ежедневно. Вот
и  я все время в этом квадратном положении. Ну, хоть бы розовые талоны и все
с ними связанное: для меня это -- равенство четырех углов, но для  вас  это,
может быть, почище, чем бином Ньютона.
     Так  вот.  Какой-то  из  древних мудрецов, разумеется, случайно, сказал
умную вещь: "Любовь и голод владеют миром". Ergo: чтобы  овладеть  миром  --
человек  должен овладеть владыками мира. Наши предки дорогой ценой покорили,
наконец, Голод: я говорю о Великой Двухсотлетней  Войне  --  о  войне  между
городом  и  деревней. Вероятно, из религиозных предрассудков дикие христиане
упрямо держались за свой "хлеб" *(2). Но в 35-м году -- до основания Единого
Государства -- была  изобретена  наша  теперешняя,  нефтяная  пища.  Правда,
выжило только 0,2 населения земного шара. Но зато, очищенное от тысячелетней
грязи,  каким  сияющим стало лицо земли. И зато эти ноль целых и две десятых
вкусили блаженство в чертогах Единого Государства.

     * 2. Это слово у нас сохранилось только в  виде  поэтической  метафоры:
химический состав этого вещества нам неизвестен.

     Но  не  ясно  ли:  блаженство  и зависть -- это числитель и знаменатель
дроби, именуемой счастьем. И какой был бы смысл во всех бесчисленных жертвах
Двухсотлетней Войны, если бы в нашей жизни все-таки еще оставался повод  для
зависти.  А  он  оставался,  потому  что  оставались носы "пуговицей" и носы
"классические" (наш тогдашний разговор на прогулке), потому что любви  одних
добивались многие, других -- никто.
     Естественно,  что,  подчинив  себе  Голод (алгебраический=сумме внешних
благ), Единое Государство повело наступление против другого владыки мира  --
против  Любви. Наконец и эта стихия была тоже побеждена, т. е. организована,
математизирована, и около 300 лет назад был  провозглашен  наш  исторический
"Lex sexualis": "всякий из нумеров имеет право -- как на сексуальный продукт
-- на любой нумер".
     Ну,  дальше  там  уж  техника.  Вас  тщательно исследуют в лабораториях
Сексуального Бюро, точно определяют содержание половых гормонов в крови -- и
вырабатывают для вас  соответственный  Табель  сексуальных  дней.  Затем  вы
делаете заявление, что в свои дни желаете пользоваться нумером таким-то (или
таким-то), и получаете надлежащую талонную книжечку (розовую). Вот и все.
     Ясно:  поводов  для  зависти нет уже никаких, знаменатель дроби счастья
приведен к нулю -- дробь превращается в  великолепную  бесконечность.  И  то
самое,  что  для  древних было источником бесчисленных глупейших трагедий, у
нас приведено к гармонической, приятно-полезной функции  организма  так  же,
как  сон, физический труд, прием пищи, дефекация и прочее. Отсюда вы видите,
как великая сила логики очищает все, чего бы она ни коснулась. О, если бы  и
вы, неведомые, познали эту божественную силу, если бы и вы научились идти за
ней до конца.
     ...Странно,  я  писал  сегодня  о  высочайших  вершинах  в человеческой
истории, я все время дышал чистейшим горным воздухом мысли, а внутри  как-то
облачно,  паутинно и крестом -- какой-то четырехлапый икс. Или это мои лапы,
и все оттого, что они были долго у меня перед глазами -- мои лохматые  лапы.
Я не люблю говорить о них -- и не люблю их: это след дикой эпохи. Неужели во
мне действительно -- --
     Хотел  зачеркнуть  все  это  --  потому  что  это  выходит  из пределов
конспекта. Но потом решил: не зачеркну.  Пусть  мои  записи,  как  тончайший
сейсмограф,  дадут кривую даже самых незначительных мозговых колебаний: ведь
иногда именно такие колебания служат предвестником -- --
     А вот уже абсурд, это уж действительно следовало  бы  зачеркнуть:  нами
введены в русло все стихии -- никаких катастроф не может быть.
     И мне теперь совершенно ясно: странное чувство внутри -- все от того же
самого  моего  квадратного положения, о каком я говорил вначале. И не во мне
икс (этого не может быть) -- просто я боюсь, что какой-нибудь икс  останется
в  вас,  неведомые  мои  читатели.  Но я верю -- вы не будете слишком строго
судить меня. Я верю -- вы поймете, что мне так трудно писать, как никогда ни
одному автору на протяжении  всей  человеческой  истории:  одни  писали  для
современников, другие -- для потомков, но никто никогда не писал для предков
или существ, подобных их диким, отдаленным предкам...

        Запись 6-я.

     Конспект:

     СЛУЧАЙ. ПРОКЛЯТОЕ "ЯСНО". 24 ЧАСА.

     Повторяю:  я  вменил  себе  в  обязанность  писать,  ничего не утаивая.
Поэтому, как ни грустно, должен отметить здесь, что, очевидно,  даже  у  нас
процесс  отвердения,  кристаллизации  жизни еще не закончился, до идеала еще
несколько ступеней. Идеал (это ясно) там, где уже ничего не случается,  а  у
нас...  Вот  не  угодно  ли:  в Государственной Газете сегодня читаю, что на
площади Куба через два дня состоится праздник Правосудия. Стало быть,  опять
какой-то  из  нумеров  нарушил  ход  великой  Государственной  Машины, опять
случилось что-то непредвиденное, непредвычислимое.
     И, кроме того, нечто случилось со мной.  Правда,  это  было  в  течение
Личного   Часа,   т.  е.  в  течение  времени,  специально  отведенного  для
непредвиденных обстоятельств, но все же...
     Около 16 (точнее, без десяти 16) я был дома. Вдруг -- телефон.
     -- Д-503? -- женский голос.
     -- Да.
     -- Свободны?
     -- Да.
     -- Это я, I-330. Я сейчас залечу за вами, и  мы  отправимся  в  Древний
Дом. Согласны?
     I-330...  Эта I меня раздражает, отталкивает -- почти пугает. Но именно
потому-то я и сказал: да.
     Через 5 минут мы были уже на аэро. Синяя майская майолика неба и легкое
солнце на своем золотом  аэро  жужжит  следом  за  нами,  не  обгоняя  и  не
отставая.  Но там, впереди, белеет бельмом облако, нелепое, пухлое, как щеки
старинного "купидона", и это как-то мешает. Переднее окошко поднято,  ветер,
сохнут губы, поневоле их все время облизываешь и все время думаешь о губах.
     Вот  уже  видны  издали  мутно-зеленые  пятна  -- там, за Стеною. Затем
легкое, невольное замирание сердца -- вниз, вниз, вниз, как с  крутой  горы,
-- и мы у Древнего Дома.
     Все  это странное, хрупкое, слепое сооружение одето кругом в стеклянную
скорлупу: иначе оно, конечно, давно бы уже рухнуло. У  стеклянной  двери  --
старуха,  вся сморщенная и особенно рот: одни складки, сборки, губы уже ушли
внутрь, рот как-то зарос -- и было совсем невероятно, чтобы она  заговорила.
И все же заговорила.
     --  Ну что, милые, домик мой пришли поглядеть? -- И морщины засияли (т.
е., вероятно, сложились лучеобразно, что и создало впечатление "засияли") .
     -- Да, бабушка, опять захотелось, -- сказала ей I.
     Морщинки сияли:
     -- Солнце-то, а? Ну что, что? Ах, проказница,  ах,  проказница!  Зна-ю,
знаю! Ну, ладно: одни идите, я уж лучше тут, на солнце...
     Гм...  Вероятно, моя спутница -- тут частый гость. Мне хочется что-то с
себя стряхнуть -- мешает: вероятно, все тот же неотвязный зрительный  образ:
облако на гладкой синей майолике.
     Когда поднимались по широкой, темной лестнице, I сказала:
     -- Люблю я ее -- старуху эту.
     -- За что?
     --  А  не  знаю.  Может  быть  -- за ее рот. А может быть -- ни за что.
Просто так.
     Я пожал плечами. Она продолжала, улыбаясь чуть-чуть, а может быть, даже
совсем не улыбаясь:
     --  Я  чувствую  себя  очень  виноватой.  Ясно,  что  должна  быть   не
"просто-так-любовь", а "потому-что-любовь". Все стихии должны быть...
     --  Ясно...  -- начал я, тотчас же поймал себя на этом слове и украдкой
заглянул на I: заметила или нет?
     Она смотрела куда-то вниз; глаза были опущены -- как шторы.
     Вспомнилось: вечером, около 22, проходишь по проспекту,  и  среди  ярко
освещенных,  прозрачных  клеток  --  темные, с опущенными шторами, и там, за
шторами -- == Что у ней там, за шторами?  Зачем  она  сегодня  позвонила,  и
зачем все это?
     Я  открыл  тяжелую,  скрипучую,  непрозрачную  дверь -- и мы в мрачном,
беспорядочном помещении  (это  называлось  у  них  "квартира").  Тот  самый,
странный, "королевский" музыкальный инструмент -- и дикая, неорганизованная,
сумасшедшая,  как  тогдашняя музыка, пестрота красок и форм. Белая плоскость
вверху; темно-синие стены; красные,  зеленые,  оранжевые  переплеты  древних
книг;  желтая  бронза -- канделябры, статуя Будды; исковерканные эпилепсией,
не укладывающиеся ни в какие уравнения линии мебели.
     Я с трудом выносил этот хаос. Но  у  моей  спутницы  был,  по-видимому,
более крепкий организм.
     --  Это  --  самая  моя  любимая...  --  и  вдруг будто спохватилась --
укус-улыбка, белые  острые  зубы.  --  Точнее:  самая  нелепая  из  всех  их
"квартир".
     --   Или   еще   точнее:   государств,   --   поправил   я.  --  Тысячи
микроскопических, вечно воюющих государств, беспощадных, как...
     -- Ну да, ясно... -- по-видимому, очень серьезно сказала I.
     Мы прошли через комнату, где стояли маленькие, детские кровати (дети  в
ту  эпоху  были  тоже  частной  собственностью).  И  снова комнаты, мерцание
зеркал,  угрюмые  шкафы,  нестерпимо  пестрые  диваны,  громадный   "камин",
большая, красного дерева кровать. Наше теперешнее -- прекрасное, прозрачное,
вечное -- стекло было только в виде жалких, хрупких квадратиков-окон.
     --  И  подумать:  здесь "просто-так-любили", горели, мучились... (опять
опущенная штора глаз). -- Какая нелепая,  нерасчетливая  трата  человеческой
энергии. не правда ли?
     Она  говорила как-то из меня, говорила мои мысли. Но в улыбке у ней был
все время этот раздражающий икс. Там, за шторами, в ней  происходило  что-то
такое  -- не знаю что, что выводило меня из терпения, мне хотелось спорить с
ней,  кричать  на  нее  (именно  так),  но  приходилось  соглашаться  --  не
согласиться было нельзя.
     Вот остановились перед зеркалом. В этот момент я видел только ее глаза.
Мне пришла  идея:  ведь  человек  устроен  так  же дико, как эти вот нелепые
"квартиры", -- человеческие головы  непрозрачны,  и  только  крошечные  окна
внутри: глаза. Она как будто угадала -- обернулась. "Ну, вот мои глаза. Ну?"
(Это, конечно, молча.)
     Передо  мною  два  жутко-темных  окна,  и внутри такая неведомая, чужая
жизнь. Я видел только огонь  --  пылает  там  какой-то  свой  "камин"  --  и
какие-то фигуры, похожие...
     Это,  конечно,  было естественно: я увидел там отраженным себя. Но было
неестественно и непохоже на меня (очевидно,  это  было  удручающее  действие
обстановки)  --  я определенно почувствовал себя пойманным, посаженным в эту
дикую клетку, почувствовал себя захваченным в дикий вихрь древней жизни.
     -- Знаете что, -- сказала I, -- выйдите на минуту в  соседнюю  комнату.
--  Голос  ее  был слышен оттуда, изнутри, из-за темных окон-глаз, где пылал
камин.
     Я вышел, сел. С полочки  на  стене  прямо  в  лицо  мне  чуть  приметно
улыбалась  курносая  асимметрическая  физиономия какого-то из древних поэтов
(кажется, Пушкина). Отчего я сижу вот -- и  покорно  выношу  эту  улыбку,  и
зачем   все   это:   зачем  я  здесь,  отчего  это  нелепое  состояние?  Эта
раздражающая, отталкивающая женщина, странная игра...
     Там стукнула дверь шкафа, шуршал шелк, я с трудом удерживался, чтобы не
пойти туда, и -- == точно не помню: вероятно, хотелось наговорить  ей  очень
резких вещей.
     Но она уже вышла. Была в коротком, старинном ярко-желтом платье, черной
шляпе,  черных  чулках.  Платье  легкого шелка -- мне было ясно видно: чулки
очень длинные, гораздо выше колен, и открытая шея, тень между...
     -- Послушайте, вы, ясно, хотите оригинальничать, но неужели вы...
     -- Ясно, -- перебила I, --  быть  оригинальным  --  это  значит  как-то
выделиться  среди  других.  Следовательно, быть оригинальным -- это нарушить
равенство...  И  то,  что  на  идиотском  языке  древних  называлось   "быть
банальным", у нас значит: только исполнять свой долг. Потому что...
     -- Да, да, да! Именно. -- Я не выдержал. -- И вам нечего, нечего...
     Она  подошла  к  статуе  курносого  поэта и, завесив шторой дикий огонь
глаз,  там,  внутри,  за  своими  окнами,  сказала  на  этот  раз,  кажется,
совершенно  серьезно  (может  быть,  чтобы  смягчить  меня),  сказала  очень
разумную вещь:
     -- Не находите ли вы удивительным, что к