огда-то люди терпели вот  таких
вот? И не только терпели -- поклонялись им. Какой рабский дух! Не правда ли?
     -- Ясно... То есть я хотел... (это проклятое "ясно"!).
     -- Ну да, я понимаю. Но ведь, в сущности, это были владыки посильнее их
коронованных. Отчего они не изолировали, не истребили их? У нас...
     -- Да, у нас... -- начал я. И вдруг она рассмеялась. Я просто вот видел
глазами  этот  смех: звонкую, крутую, гибко-упругую, как хлыст, кривую этого
смеха.
     Помню -- я весь дрожал. Вот -- ее схватить -- и уж не помню что... Надо
было что-нибудь -- все равно что  --  сделать.  Я  машинально  раскрыл  свою
золотую бляху, взглянул на часы. Без десяти 17.
     -- Вы не находите, что уже пора? -- сколько мог вежливо сказал я.
     -- А если бы я вас попросила остаться здесь со мной?
     --  Послушайте:  вы...  вы сознаете, что говорите? Через десять минут я
обязан быть в аудиториуме...
     -- ...И все  нумера  обязаны  пройти  установленный  курс  искусства  и
наук...  --  моим голосом сказала I. Потом отдернула штору -- подняла глаза:
сквозь темные окна пылал камин. -- В Медицинском Бюро у меня есть один  врач
--  он записан на меня. И если я попрошу -- он выдаст вам удостоверение, что
вы были больны. Ну?
     Я понял. Я наконец понял, куда вела вся эта игра.
     -- Вот даже как! А вы  знаете,  что  как  всякий  честный  нумер  я,  в
сущности, должен немедленно отправиться в Бюро Хранителей и...
     -- А не в сущности (острая улыбка-укус). Мне страшно любопытно: пойдете
вы в Бюро или нет?
     --  Вы  остаетесь?  --  Я взялся за ручку двери. Ручка была медная, и я
слышал: такой же медный у меня голос.
     -- Одну минутку... Можно?
     Она подошла к телефону. Назвала  какой-то  нумер  --  я  был  настолько
взволнован, что не запомнил его, и крикнула:
     -- Я буду вас ждать в Древнем Доме. Да, да, одна...
     Я повернул медную холодную ручку:
     -- Вы позволите мне взять аэро?
     -- О да, конечно! Пожалуйста...
     Там,  на  солнце,  у  выхода, как растение, дремала старуха. Опять было
удивительно, что раскрылся ее заросший наглухо рот и что она заговорила:
     -- А эта ваша -- что же, там одна осталась?
     -- Одна.
     Старухин рот снова зарос. Она покачала головой.  По-видимому,  даже  ее
слабеющие  мозги  понимали  всю  нелепость  и  рискованность  поведения этой
женщины.
     Ровно в 17 я был на лекции. И тут почему-то  вдруг  понял,  что  сказал
старухе неправду: I была там теперь не одна. Может быть, именно это -- что я
невольно  обманул  старуху -- так мучило меня и мешало слушать. Да, не одна:
вот в чем дело.
     После 21.30 у меня был свободный час. Можно было бы уже сегодня пойти в
Бюро Хранителей и сделать заявление. Но я  после  этой  глупой  истории  так
устал.  И  потом  законный  срок для заявления двое суток. Успею завтра: еще
целых 24 часа.

        Запись 7-я.

     Конспект:

     РЕСНИЧНЫЙ ВОЛОСОК. ТЭЙЛОР. БЕЛЕНА И ЛАНДЫШ.

     Ночь.  Зеленое,  оранжевое,  синее;  красный  королевский   инструмент;
желтое,  как  апельсин,  платье.  Потом -- медный Будда; вдруг поднял медные
веки -- и полился сок: из Будды. И из желтого платья -- сок,  и  по  зеркалу
капли сока, и сочится большая кровать, и детские кроватки, и сейчас я сам --
и какой-то смертельно-сладостный ужас...
     Проснулся:  умеренный,  синеватый свет; блестит стекло стен, стеклянные
кресла, стол. Это успокоило, сердце перестало колотиться. Сок, Будда...  что
за  абсурд?  Ясно: болен. Раньше я никогда не видел снов. Говорят, у древних
это было самое обыкновенное и нормальное -- видеть сны. Ну да:  ведь  и  вся
жизнь  у  них была вот такая ужасная карусель: зеленое -- оранжевое -- Будда
-- сок. Но мы-то знаем, что сны -- это серьезная психическая  болезнь.  И  я
знаю:  до  сих  пор мой мозг был хронометрически выверенным, сверкающим, без
единой соринки механизмом, а теперь... Да, теперь  именно  так:  я  чувствую
там,  в  мозгу, какое-то инородное тело -- как тончайший ресничный волосок в
глазу: всего себя чувствуешь, а вот этот глаз с волоском  --  нельзя  о  нем
забыть ни на секунду...
     Бодрый,  хрустальный  колокольчик  в  изголовье:  7, вставать. Справа и
слева сквозь стеклянные стены я вижу как бы самого себя, свою комнату,  свое
платье,  свои  движения  -- повторенными тысячу раз. Это бодрит: видишь себя
частью огромного, мощного,  единого.  И  такая  точная  красота:  ни  одного
лишнего жеста, изгиба, поворота.
     Да,  этот  Тэйлор был, несомненно, гениальнейшим из древних. Правда, он
не додумался до того, чтобы распространить  свой  метод  на  всю  жизнь,  на
каждый  шаг,  на круглые сутки -- он не сумел проинтегрировать своей системы
от часу  до  24.  Но  все  же  как  они  могли  писать  целые  библиотеки  о
каком-нибудь  там  Канте  --  и  едва  замечать  Тэйлора  --  этого пророка,
сумевшего заглянуть на десять веков вперед.
     Кончен завтрак. Стройно пропет Гимн Единого  Государства.  Стройно,  по
четыре  --  к  лифтам. Чуть слышное жужжание моторов -- и быстро вниз, вниз,
вниз -- легкое замирание сердца...
     И тут вдруг почему-то опять этот нелепый сон --  или  какая-то  неявная
функция  от  этого  сна. Ах да, вчера так же на аэро -- спуск вниз. Впрочем,
все это кончено: точка. И очень хорошо, что я был  с  нею  так  решителен  и
резок.
     В  вагоне  подземной  дороги  я несся туда, где на стапеле сверкало под
солнцем  еще  недвижное,  еще  не   одухотворенное   огнем,   изящное   тело
"[Интеграла]".  Закрывши  глаза,  я  мечтал  формулами:  я  еще раз мысленно
высчитывал, какая нужна начальная скорость, чтобы оторвать  "[Интеграл]"  от
земли.  Каждый  атом  секунды  --  масса "[Интеграла]" меняется (расходуется
взрывное топливо). Уравнение получалось очень  сложное,  с  трансцендентными
величинами.
     Как  сквозь  сон:  здесь,  в твердом числовом мире, кто-то сел рядом со
мной, кто-то слегка толкнул, сказал "простите".
     Я приоткрыл глаза -- и  сперва  (ассоциация  от  "[Интеграла]")  что-то
стремительно  несущееся  в пространство: голова -- и она несется, потому что
по бокам --  оттопыренные  розовые  крылья-уши.  И  затем  кривая  нависшего
затылка -- сутулая спина -- двояко-изогнутое -- буква S...
     И сквозь стеклянные стены моего алгебраического мира -- снова ресничный
волосок -- что-то неприятное, что я должен сегодня -- --
     --  Ничего,  ничего,  пожалуйста,  -- я улыбнулся соседу, раскланялся с
ним. На бляхе у него сверкнуло: S-4711 (понятно, почему  от  самого  первого
момента  был  связан  для  меня  с  буквой S: это было не зарегистрированное
сознанием  зрительное  впечатление).  И  сверкнули  глаза  --   два   острых
буравчика, быстро вращаясь, ввинчивались все глубже, и вот сейчас довинтятся
до самого дна, увидят то, что я даже себе самому...
     Вдруг  ресничный  волосок  стал  мне  совершенно  ясен: один из них, из
Хранителей, и проще всего, не откладывая, сейчас же сказать ему все.
     -- Я, видите ли, вчера был в Древнем Доме... -- Голос у меня  странный,
приплюснутый, плоский, я пробовал откашляться.
     -- Что же, отлично. Это дает материал для очень поучительных выводов.
     -- Но, понимаете, был не один, я сопровождал нумер I-330, и вот...
     --  I-330?  Рад  за  вас.  Очень интересная, талантливая женщина. У нее
много почитателей.
     ...Но ведь и он -- тогда на прогулке -- и, может быть, он даже  записан
на нее? Нет, ему об этом -- нельзя, немыслимо: это ясно.
     --  Да,  да!  Как  же, как же! Очень, -- я улыбался все шире, нелепей и
чувствовал: от этой улыбки я голый, глупый...
     Буравчики достали во мне до дна, потом,  быстро  вращаясь,  взвинтились
обратно в глаза; S -- двояко улыбнулся, кивнул мне, проскользнул к выходу.
     Я  закрылся газетой (мне казалось, все на меня смотрят) и скоро забыл о
ресничном волоске, о буравчиках, обо всем: так взволновало меня прочитанное.
Одна короткая строчка: "По достоверным сведениям, вновь обнаружены следы  до
сих   пор  неуловимой  организации,  ставящей  себе  целью  освобождение  от
благодетельного ига Государства".
     "Освобождение"? Изумительно:  до  чего  в  человеческой  породе  живучи
преступные   инстинкты.   Я  сознательно  говорю:  "преступные".  Свобода  и
преступление так же неразрывно связаны между собой, как... ну, как  движение
аэро  и его скорость: скорость аэро=0, и он не движется; свобода человека=0,
и он не совершает преступлений. Это  ясно.  Единственное  средство  избавить
человека  от  преступлений  -- это избавить его от свободы. И вот едва мы от
этого избавились (в космическом масштабе века  это,  конечно,  "едва"),  как
вдруг какие-то жалкие недоумки...
     Нет,  не  понимаю:  почему я немедленно, вчера же, не отправился в Бюро
Хранителей. Сегодня после 16 иду туда непременно...
     В 16.10 вышел -- и тотчас же на углу увидал О, всю в  розовом  восторге
от  этой  встречи.  "Вот  у нее простой круглый ум. Это кстати: она поймет и
поддержит меня..." Впрочем, нет, в поддержке я не нуждался: я решил твердо.
     Стройно гремели Марш трубы Музыкального Завода -- все тот же ежедневный
Марш. Какое неиз®яснимое  очарование  в  этой  ежедневности,  повторяемости,
зеркальности! О схватила меня за руку.
     --  Гулять,  --  круглые  синие глаза мне широко раскрыты -- синие окна
внутрь, -- и я проникаю внутрь, ни за что не зацепляясь: ничего  --  внутри,
т. е. ничего постороннего, ненужного.
     --  Нет,  не  гулять.  Мне  надо... -- я сказал ей куда. И, к изумлению
своему, увидел: розовый круг рта сложился в розовый полумесяц, рожками книзу
-- как от кислого. Меня взорвало.
     -- Вы, женские нумера, кажется, неизлечимо из®едены предрассудками.  Вы
совершенно  неспособны  мыслить  абстрактно.  Извините  меня,  но это просто
тупость.
     -- Вы идете к шпионам... фу! А я было достала для  вас  в  Ботаническом
Музее веточку ландышей...
     --  Почему  "А я" -- почему это "А"? Совершенно по-женски. -- Я сердито
(сознаюсь) схватил ее ландыши. --  Ну  вот  он,  ваш  ландыш,  ну?  Нюхайте:
хорошо,  да?  Так имейте же логики хоть настолько вот. Ландыш пахнет хорошо:
так. Но ведь не можете же вы сказать о запахе, о самом понятии "запах",  что
это  хорошо или плохо? Не мо-же-те, ну? Есть запах ландыша -- и есть мерзкий
запах белены: и то и другое запах. Были шпионы в древнем  государстве  --  и
есть шпионы у нас... да, шпионы. Я не боюсь слов. Но ведь ясно же: там шпион
-- это белена, тут шпион -- ландыш. Да, ландыш, да!
     Розовый  полумесяц дрожал. Сейчас я понимаю: это мне только показалось,
но тогда я был уверен, что она засмеется. И я закричал еще громче:
     -- Да, ландыш. И ничего смешного, ничего смешного.
     Круглые, гладкие шары голов плыли мимо и оборачивались. О ласково взяла
меня за руку:
     -- Вы какой-то сегодня... Вы не больны?
     Сон -- желтое -- Будда... Мне тотчас  стало  ясно:  я  должен  пойти  в
Медицинское Бюро.
     -- Да ведь и правда я болен, -- сказал я очень радостно (тут совершенно
необ®яснимое противоречие: радоваться было нечему).
     --  Так  вам  надо  сейчас  же  идти  к врачу. Ведь вы же понимаете: вы
обязаны быть здоровым -- смешно доказывать вам это.
     -- Ну, О, милая, -- ну, конечно же, вы правы. Абсолютно правы!
     Я  не  пошел  в  Бюро  Хранителей:  делать  нечего,  пришлось  идти   в
Медицинское Бюро; там меня задержали до 17.
     А  вечером (впрочем, все равно вечером там уже было закрыто) -- вечером
пришла ко мне О. Шторы не были  спущены.  Мы  решали  задачи  из  старинного
задачника: это очень успокаивает и очищает мысли. О-90 сидела над тетрадкой,
нагнув  голову  к  левому  плечу и от старания подпирая изнутри языком левую
щеку. Это было так по-детски, так очаровательно. И так во  мне  все  хорошо,
точно, просто...
     Ушла. Я один. Два раза глубоко вздохнул (это очень полезно перед сном).
И вдруг   какой-то  непредусмотренный  запах  --  и  о  чем-то  таком  очень
неприятном... Скоро  я  нашел:  у  меня  в  постели  была  спрятана  веточка
ландышей.  Сразу  все  взвихрилось,  поднялось  со дна. Нет, это было просто
бестактно с ее стороны -- подкинуть мне эти ландыши. Ну да: я не пошел,  да.
Но ведь не виноват же я, что болен.

        Запись 8-я.

     Конспект:

     ИРРАЦИОНАЛЬНЫЙ КОРЕНЬ. ъ-13. ТРЕУГОЛЬНИК.

     Это  --  так  давно, в школьные годы, когда со мной случился \sqrt{-1}.
Так ясно, вырезанно помню:  светлый  шаро-зал,  сотни  мальчишеских  круглых
голов  -- и Пляпа, наш математик. Мы прозвали его Пляпой: он был уже изрядно
подержанный, разболтанный, и когда дежурный вставлял в него сзади  штепсель,
то из громкоговорителя всегда сначала: "Пля-пля-пля-тшшш", а потом уже урок.
Однажды  Пляпа рассказал об иррациональных числах -- и, помню, я плакал, бил
кулаками об стол и вопил: "Не хочу \sqrt{-1}!  Выньте  меня  из  \sqrt{-1}!"
Этот  иррациональный  корень  врос  в  меня  как  что-то  чужое,  инородное,
страшное, он пожирал меня -- его нельзя было осмыслить, обезвредить,  потому
что он был вне ratio.
     И  вот теперь снова \sqrt{-1}. Я пересмотрел свои записи -- и мне ясно:
я хитрил сам с собой, я лгал себе -- только чтобы не увидеть \sqrt{-1}.  Это
все пустяки -- что болен и прочее: я мог пойти туда; неделю назад -- я знаю,
пошел бы не задумываясь. Почему же теперь... Почему?
     Вот  и  сегодня.  Ровно  в 16.10 -- я стоял перед сверкающей стеклянной
стеной. Надо мной -- золотое, солнечное, чистое сияние букв на вывеске Бюро.
В глубине сквозь стекла длинная очередь  голубоватых  юниф.  Как  лампады  в
древней  церкви,  теплятся  лица:  они  пришли,  чтобы совершить подвиг, они
пришли, чтобы предать на алтарь Единого Государства своих любимых, друзей --
себя. А я -- я рвался к ним, с ними.  И  не  могу:  ноги  глубоко  впаяны  в
стеклянные плиты -- я стоял, смотрел тупо, не в силах двинуться с места...
     -- Эй, математик, замечтался!
     Я  вздрогнул.  На  меня  -- черные, лакированные смехом глаза, толстые,
негрские губы. Поэт ъ-13, старый приятель, и с ним розовая О.
     Я обернулся сердито (думаю, если бы они  не  помешали,  я  бы  в  конце
концов с мясом вырвал из себя \sqrt{-1}, я бы вошел в Бюро).
     --  Не  замечтался,  а уж если угодно -- залюбовался, -- довольно резко
сказал я.
     -- Ну да, ну да! Вам бы,  милейший,  не  математиком  быть,  а  поэтом,
поэтом,  да!  Ей-ей,  переходите  к  нам  -- в поэты, а? Ну, хотите -- мигом
устрою, а?
     ъ-13 говорит захлебываясь, слова из него так и хлещут, из  толстых  губ
-- брызги; каждое "п" -- фонтан, "поэты" -- фонтан.
     --  Я служил и буду служить знанию, -- нахмурился я: шуток я не люблю и
не понимаю, а у ъ-13 есть дурная привычка шутить.
     -- Ну что там: знание! Знание ваше это самое -- трусость.  Да  уж  чего
там:  верно. Просто вы хотите стенкой обгородить бесконечное, а за стенку-то
и боитесь заглянуть. Да! Выгляните -- и глаза зажмурите. Да!
     -- Стены -- это основа всякого человеческого... -- начал я.
     К -- брызнул фонтаном, О -- розово, кругло смеялась.  Я  махнул  рукой:
смейтесь,  все равно. Мне было не до этого. Мне надо было чем-нибудь заесть,
заглушить этот проклятый \sqrt{-1}.
     -- Знаете что, -- предложил я, -- пойдемте, посидим  у  меня,  порешаем
задачки  (вспомнился  вчерашний  тихий  час  --  может  быть,  такой будет и
сегодня).
     О взглянула на ъ;  ясно,  кругло  взглянула  на  меня,  щеки  чуть-чуть
окрасились нежным, волнующим цветом наших талонов.
     --  Но сегодня я... У меня сегодня -- талон к нему, -- кивнула на ъ, --
а вечером он занят... Так что...
     Мокрые, лакированные губы добродушно шлепнули:
     -- Ну чего там: нам с нею и полчаса хватит. Так  ведь,  О?  До  задачек
ваших -- я не охотник, а просто -- пойдем ко мне, посидим.
     Мне  было  жутко  остаться  с самим собой -- или, вернее, с этим новым,
чужим мне, у кого только будто по странной  случайности  был  мой  нумер  --
Д-503.  И  я  пошел  к  нему,  к ъ. Правда, он не точен, не ритмичен, у него
какая-то вывороченная, смешливая логика, но все же мы --  приятели.  Недаром
же  три года назад мы с ним вместе выбрали эту милую, розовую О. Это связало
нас как-то еще крепче, чем школьные годы.
     Дальше -- в комнате ъ. Как будто -- все точно  такое,  что  и  у  меня:
Скрижаль,  стекло  кресел,  стола,  шкафа,  кровати. Но чуть только вошел --
двинул  одно  кресло,  другое  --  плоскости  сместились,   все   вышло   из
установленного  габарита, стало неэвклидным. ъ -- все тот же, все тот же. По
Тэйлору и математике -- он всегда шел в хвосте.
     Вспомнили старую Пляпу: как мы, мальчишки, бывало, все  его  стеклянные
ноги   обклеим   благодарственными  записочками  (мы  очень  любили  Пляпу).
Вспомнили Законоучителя *(3). Законоучитель у нас был громогласен необычайно
-- так и дуло ветром из громкоговорителя -- а мы, дети, во весь голос  орали
за  ним  тексты.  И  как  отчаянный ъ-13 напихал ему однажды в рупор жеваной
бумаги: что ни текст -- то выстрел жеваной бумагой. ъ, конечно, был наказан,
то, что он сделал, было, конечно, скверно, но сейчас мы хохотали -- весь наш
треугольник -- и, сознаюсь, я тоже.

     * 3. Разумеется, речь идет не о "Законе Божьем"  древних,  а  о  законе
Единого Государства.

     --  А  что,  если бы он был живой -- как у древних, а? Вот бы -- "б" --
фонтан из толстых, шлепающих губ...
     Солнце -- сквозь потолок, стены; солнце сверху, с боков, отраженное  --
снизу.  О  --  на  коленях у ъ-13, и крошечные капельки солнца у ней в синих
глазах. Я как-то угрелся, отошел; \sqrt{-1} заглох, не шевелился...
     -- Ну, а как же ваш "[Интеграл]"? Планетных-то жителей просвещать скоро
полетим, а? Ну, гоните, гоните! А то мы, поэты, столько вам настрочим, что и
вашему "[Интегралу]" не поднять. Каждый день от восьми до одиннадцати...  --
ъ  мотнул  головой,  почесал  в  затылке:  затылок  у  него  -- это какой-то
четырехугольный, привязанный сзади чемоданчик (вспомнилась старинная картина
-- "в карете").
     Я оживился:
     -- А, вы тоже пишете для "[Интеграла]"? Ну, а скажите, о  чем?  Ну  вот
хоть, например, сегодня.
     --  Сегодня  --  ни  о чем. Другим занят был... -- "б" брызнуло прямо в
меня.
     -- Чем другим?
     ъ сморщился:
     -- Чем-чем! Ну, если угодно -- приговором. Приговор поэтизировал.  Один
идиот, из наших же поэтов... Два года сидел рядом, как будто ничего. И вдруг
-- на тебе: "Я, говорит, -- гений, гений -- выше закона". И такое наляпал...
Ну да что... Эх!
     Толстые  губы  висели,  лак  в  глазах с®ело. ъ-13 вскочил, повернулся,
уставился куда-то сквозь стену. Я смотрел на его крепко запертый  чемоданчик
и думал: что он сейчас там перебирает -- у себя в чемоданчике?
     Минута  неловкого асимметричного молчания. Мне было неясно, в чем дело,
но тут было что-то.
     -- К счастью, допотопные времена всевозможных шекспиров  и  достоевских
-- или как их там -- прошли, -- нарочно громко сказал я.
     ъ  повернулся  лицом.  Слова по-прежнему брызгали, хлестали из него, но
мне показалось -- веселого лака в глазах уже не было.
     -- Да, милейший математик, к счастью,  к  счастью,  к  счастью!  Мы  --
счастливейшее   среднее   арифметическое...   Как   это   у  вас  говорится:
проинтегрировать от нуля до бесконечности -- от кретина до Шекспира... Так!
     Не знаю, почему -- как  будто  это  было  совершенно  некстати  --  мне
вспомнилась та, ее тон, протягивалась какая-то тончайшая нить между нею и ъ.
(Какая?) Опять заворочался \sqrt{-1}. Я раскрыл бляху: 25 минут 17-го. У них
на розовый талон оставалось 45 минут.
     -- Ну, мне пора... -- и я поцеловал О, пожал руку ъ, пошел к лифту.
     На  проспекте,  уже  перейдя  на  другую сторону, оглянулся: в светлой,
насквозь просолнеченной стеклянной глыбе дома -- тут, там были серо-голубые,
непрозрачные клетки спущенных штор  --  клетки  ритмичного  тэйлоризованного
счастья. В седьмом этаже я нашел глазами клетку ъ-13: он уже опуст