ва  -- у меня выходит какой-то фантастический авантюрный роман. Ах,
если бы и  в  самом  деле  это  был  только  роман,  а  не  теперешняя  моя,
исполненная иксов, \sqrt{-1} и падений, жизнь.
     Впрочем,  может быть, все к лучшему. Вероятнее всего, вы, неведомые мои
читатели, -- дети по сравнению с нами (ведь мы взращены Единым  Государством
-- следовательно, достигли высочайших, возможных для человека вершин). И как
дети  --  только  тогда  вы без крика проглотите все горькое, что я вам дам,
когда это будет тщательно обложено густым приключенческим сиропом...
     Вечером:
     Знакомо ли вам это чувство:  когда  на  аэро  мчишься  ввысь  по  синей
спирали, окно открыто, в лицо свистит вихрь -- земли нет, о земле забываешь,
земля так же далеко от вас, как Сатурн, Юпитер, Венера? Так я живу теперь, в
лицо  --  вихрь,  и  я  забыл о земле, я забыл о милой, розовой О. Но все же
земля существует; раньше или позже -- надо спланировать на нее, и  я  только
закрываю  глаза  перед тем днем, где на моей Сексуальной Табели стоит ее имя
-- имя О-90...
     Сегодня  вечером  далекая  земля  напомнила  о  себе.  Чтобы  выполнить
предписание  доктора  (я  искренне,  искренне хочу выздороветь), я целых два
часа бродил по стеклянным, прямолинейным пустыням проспектов. Все,  согласно
Скрижали,  были  в  аудиториумах,  и  только я один... Это было, в сущности,
противоестественное зрелище: вообразите себе человеческий палец,  отрезанный
от  целого,  от  руки  --  отдельный  человеческий палец, сутуло согнувшись,
припрыгивая, бежит по стеклянному тротуару. Этот палец -- я.
     И страннее, противоестественнее всего, что пальцу вовсе не хочется быть
на руке, быть с другими: или -- вот так, одному, или... Ну да, мне уж больше
нечего скрывать: или вдвоем с нею -- с той, опять так  же  переливая  в  нее
всего себя сквозь плечо, сквозь сплетенные пальцы рук...
     Домой  я вернулся, когда солнце уже садилось. Вечерний розовый пепел --
на стекле стен, на золоте шпица аккумуляторной башни, на голосах  и  улыбках
встречных  нумеров.  Не странно ли: потухающие солнечные лучи падают под тем
же точно углом, что и загорающиеся утром, а все -- совершенно иное, иная эта
розовость -- сейчас очень тихая, чуть-чуть горьковатая,  а  утром  --  опять
будет звонкая, шипучая.
     И  вот  внизу,  в  вестибюле,  из-под  груды  покрытых  розовым  пеплом
конвертов -- Ю, контролерша, вытащила и подала  мне  письмо.  Повторяю:  это
очень почтенная женщина, и я уверен -- у нее наилучшие чувства ко мне.
     И  все  же,  всякий раз как я вижу эти обвисшие, похожие на рыбьи жабры
щеки, мне почему-то неприятно.
     Протягивая ко мне сучковатой рукой письмо, Ю вздохнула. Но  этот  вздох
только  чуть  колыхнул  ту  занавесь,  какая  отделяла  меня от мира: я весь
целиком спроектирован был на дрожавший в моих руках конверт,  где  --  я  не
сомневался -- письмо от I.
     Здесь -- второй вздох, настолько явно, двумя чертами, подчеркнутый, что
я оторвался  от  конверта  -- и увидел: между жабер, сквозь стыдливые жалюзи
спущенных глаз -- нежная, обволакивающая, ослепляющая улыбка. А затем:
     -- Бедный вы, бедный, -- вздох с тремя чертами и кивок на письмо,  чуть
приметный (содержание письма она, по обязанности, естественно, знала).
     -- Нет, право, я... Почему же?
     --  Нет,  нет,  дорогой  мой: я знаю вас лучше, чем вы сами. Я уж давно
приглядываюсь к вам -- и вижу: нужно, чтобы об  руку  с  вами  в  жизни  шел
кто-нибудь уж долгие годы изучавший жизнь...
     Я чувствую: весь облеплен ее улыбкой -- это пластырь на те раны, какими
сейчас  покроет  меня это дрожащее в моих руках письмо. И наконец, -- сквозь
стыдливые жалюзи -- совсем тихо:
     -- Я подумаю, дорогой, я подумаю. И будьте покойны: если я почувствую в
себе достаточно силы -- нет-нет, я сначала еще должна подумать...
     Благодетель великий! Неужели мне суждено... неужели она хочет  сказать,
что -- --
     В  глазах  у  меня  -- рябь, тысячи синусоид, письмо прыгает. Я подхожу
ближе к свету, к стене. Там потухает солнце, и оттуда -- на меня, на пол, на
мои руки, на письмо все гуще темно-розовый, печальный пепел.
     Конверт взорван -- скорее подпись -- и рана -- это не I,  это...  О.  И
еще  рана:  на  листочке снизу, в правом углу -- расплывшаяся клякса -- сюда
капнуло... Я не выношу клякс -- все равно: от чернил они или от... все равно
от чего. И знаю -- раньше -- мне было бы просто неприятно, неприятно  глазам
-- от этого неприятного пятна. Но почему же теперь это серенькое пятнышко --
как туча, и от него -- все свинцовее и все темнее? Или это опять -- "душа"?
     Письмо:
     "Вы  знаете...  или,  может быть, вы не знаете -- я не могу как следует
писать -- все равно: сейчас вы знаете, что без вас у меня не будет ни одного
дня, ни одного утра, ни одной весны. Потому что ъ для меня только... ну,  да
это  не важно вам. Я ему, во всяком случае, очень благодарна: одна без него,
эти дни -- я бы не знаю что... За эти дни и ночи я прожила десять или, может
быть, двадцать лет. И будто комната у меня -- не четырехугольная, а круглая,
и без конца -- кругом, кругом, и все одно и то же, и нигде никаких дверей.
     Я не могу без вас -- потому что я вас  люблю.  Потому  что  я  вижу,  я
понимаю:  вам теперь никто, никто на свете не нужен, кроме той, другой, и --
понимаете: именно, если я вас люблю, я должна -- --
     Мне нужно еще только  два-три  дня,  чтобы  из  кусочков  меня  кой-как
склеить  хоть  чуть  похожее  на  прежнюю  О-90,  -- и я пойду и сделаю сама
заявление, что снимаю свою запись на вас,  и  вам  должно  быть  лучше,  вам
должно быть хорошо. Больше никогда не буду, простите. О".
     Больше  никогда. Так, конечно, лучше: она права. Но отчего же -- отчего
-- --

        Запись 19-я.

     Конспект:

     БЕСКОНЕЧНО МАЛАЯ ТРЕТЬЕГО ПОРЯДКА. ИСПОДЛОБНЫЙ. ЧЕРЕЗ ПАРАПЕТ.

     Там, в странном коридоре с дрожащим пунктиром тусклых  лампочек...  или
нет,  нет  --  не  там: позже, когда мы уже были с нею в каком-то затерянном
уголке  на  дворе  Древнего  Дома,  --  она  сказала:   "послезавтра".   Это
"послезавтра"  --  сегодня,  и  все  --  на  крыльях,  день  -- летит, и наш
"[Интеграл]" уже крылатый: на нем кончили установку ракетного  двигателя,  и
сегодня  пробовали  его  вхолостую. Какие великолепные, могучие залпы, и для
меня каждый из них -- салют в честь той, единственной, в честь сегодня.
     При первом ходе (= выстреле) под дулом  двигателя  оказался  с  десяток
зазевавшихся  нумеров  из нашего эллинга -- от них ровно ничего не осталось,
кроме каких-то крошек и сажи. С гордостью записываю здесь,  что  ритм  нашей
работы  не  споткнулся  от  этого ни на секунду, никто не вздрогнул; и мы, и
наши станки -- продолжали свое прямолинейное и круговое движение все  с  той
же  точностью,  как будто бы ничего не случилось. Десять нумеров -- это едва
ли одна стомиллионная часть  массы  Единого  Государства,  при  практических
расчетах      --      это     бесконечно     малая     третьего     порядка.
Арифметически-безграмотную жалость знали только древние: нам она смешна.
     И мне смешно, что вчера я мог задумываться -- и даже записывать на  эти
страницы  -- о каком-то жалком сереньком пятнышке, о какой-то кляксе. Это --
все  то  же   самое   "размягчение   поверхности",   которая   должна   быть
алмазно-тверда -- как наши стены (древняя поговорка: "как об стену горох").
     Шестнадцать  часов.  На  дополнительную прогулку я не пошел: как знать,
быть может, ей вздумается именно сейчас, когда все звенит от солнца...
     Я почти один в доме. Сквозь просолнеченные стены --  мне  далеко  видно
вправо  и  влево и вниз -- повисшие в воздухе, пустые, зеркально повторяющие
одна другую комнаты. И только по голубоватой,  чуть  прочерненной  солнечной
тушью  лестнице  медленно  скользит  вверх тощая, серая тень. Вот уже слышны
шаги  --  и  я  вижу  сквозь  дверь  --  я  чувствую:  ко   мне   прилеплена
пластырь-улыбка -- и затем мимо, по другой лестнице -- вниз...
     Щелк  нумератора.  Я  весь  кинулся  в  узенький белый прорез -- и... и
какой-то незнакомый  мне  мужской  (с  согласной  буквой)  нумер.  Прогудел,
хлопнул  лифт.  Передо  мною  --  небрежно,  набекрень  нахлобученный лоб, а
глаза...  очень  странное  впечатление:  как  будто   он   говорил   оттуда,
исподлобья, где глаза.
     --  Вам  от  нее  письмо... (исподлобья, из-под навеса). Просила, чтобы
непременно -- все, как там сказано.
     Исподлобья, из-под навеса -- кругом. Да никого, никого  нет,  ну  давай
же! Еще раз оглянувшись, он сунул мне конверт, ушел. Я один.
     Нет,  не  один: из конверта -- розовый талон, и -- чуть приметный -- ее
запах. Это она, она придет, придет ко мне. Скорее -- письмо, чтобы прочитать
это своими глазами, чтобы поверить в это до конца...
     Что? Не может быть! Я читаю еще  раз  --  перепрыгиваю  через  строчки:
"Талон...  и  непременно спустите шторы, как будто я и в самом деле у вас...
Мне необходимо, чтобы думали, что я... мне очень, очень жаль..."
     Письмо --  в  клочья.  В  зеркале  на  секунду  --  мои  исковерканные,
сломанные брови. Я беру талон, чтобы и его так же, как ее записку -- --
     -- "Просила, чтоб непременно -- все, как там сказано".
     Руки ослабели, разжались. Талон выпал из них на стол. Она сильнее меня,
и я, кажется,  сделаю  так,  как  она  хочет. А впрочем... впрочем, не знаю:
увидим -- до вечера еще далеко... Талон лежит на столе.
     В зеркале -- мои исковерканные, сломанные брови. Отчего и на сегодня  у
меня  нет  докторского  свидетельства:  пойти  бы  ходить, ходить без конца,
кругом всей Зеленой Стены -- и потом свалиться в кровать -- на  дно...  А  я
должен  --  в 13-й аудиториум, я должен накрепко завинтить всего себя, чтобы
два часа -- два часа не шевелясь... когда надо кричать, топать.
     Лекция. Очень странно, что из сверкающего аппарата -- не металлический,
как обычно, а какой-то мягкий,  мохнатый,  моховой  голос.  Женский  --  мне
мелькает  она  такою,  какою  когда-то  жила маленькая -- крючочек-старушка,
вроде той -- у Древнего Дома.
     Древний Дом... и все сразу -- фонтаном -- снизу, и мне нужно  изо  всех
сил  завинтить  себя,  чтобы  не  затопить  криком  весь аудиториум. Мягкие,
мохнатые слова -- сквозь меня, и от всего остается только одно: что-то --  о
детях,  о детоводстве. Я -- как фотографическая пластинка: все отпечатываю в
себе с какой-то чужой, посторонней, бессмысленной точностью: золотой серп --
световой отблеск на громкоговорителе; под ним -- ребенок, живая  иллюстрация
--  тянется  к  сердцу;  засунут  в рот подол микроскопической юнифы; крепко
стиснутый кулачок, большой (вернее, очень маленький) палец зажат  внутрь  --
легкая,  пухлая тень-складочка на запястье. Как фотографическая пластинка --
я отпечатываю: вот теперь голая нога --  перевесилась  через  край,  розовый
веер пальцев ступает на воздух -- вот сейчас, сейчас об пол -- --
     И  --  женский  крик,  на эстраду взмахнула прозрачными крыльями юнифа,
подхватила ребенка -- губами -- в пухлую складочку на запястье, сдвинула  на
середину  стола, спускается с эстрады. Во мне печатается: розовый -- рожками
книзу -- полумесяц рта, налитые до краев синие блюдечки-глаза. Это --  О.  И
я,   как   при   чтении  какой-нибудь  стройной  формулы,  --  вдруг  ощущаю
необходимость, закономерность этого ничтожного случая.
     Она села чуть-чуть сзади меня и слева. Я оглянулся; она послушно отвела
глаза от стола с ребенком, глазами -- в меня, во мне, и опять: она, я и стол
на эстраде -- три точки, и через эти точки  --  прочерчены  линии,  проекции
каких-то неминуемых, еще не видимых событий.
     Домой  --  по  зеленой,  сумеречной,  уже  глазастой  от огней улице. Я
слышал: весь тикаю -- как часы. И стрелки во мне -- сейчас перешагнут  через
какую-то цифру, я сделаю что-то такое, что уже нельзя будет назад. Ей нужно,
чтобы кто-то там думал: она -- у меня. А мне нужна она, и что мне за дело до
ее "нужно". Я не хочу быть чужими шторами -- не хочу, и все.
     Сзади  --  знакомая,  плюхающая,  как  по  лужам,  походка.  Я  уже  не
оглядываюсь, знаю: S. Пойдет за мною до самых дверей -- и  потом,  наверное,
будет  стоять внизу, на тротуаре, и буравчиками ввинчиваться туда, наверх, в
мою комнату -- пока там не упадут, скрывая чье-то преступление, шторы...
     Он, Ангел-Хранитель, поставил точку. Я решил: нет. Я решил.
     Когда я поднялся в комнату и  повернул  выключатель  --  я  не  поверил
глазам:  возле  моего  стола  стояла  О.  Или,  вернее, -- висела: так висит
пустое, снятое платье -- под платьем у нее как будто уж  не  было  ни  одной
пружины, беспружинными были руки, ноги, беспружинный, висячий голос.
     -- Я -- о своем письме. Вы получили его? Да? Мне нужно знать ответ, мне
нужно -- сегодня же.
     Я  пожал  плечами.  Я  с  наслаждением  --  как  будто она была во всем
виновата -- смотрел на ее синие, полные до краев глаза -- медлил с  ответом.
И, с наслаждением, втыкая в нее по одному слову, сказал:
     -- Ответ? Что ж... Вы правы. Безусловно. Во всем.
     --  Так  значит...  (улыбкою прикрыта мельчайшая дрожь, но я вижу). Ну,
очень хорошо! Я сейчас -- я сейчас уйду.
     И висела над столом. Опущенные глаза, ноги, руки. На  столе  еще  лежит
скомканный розовый талон [той]. Я быстро развернул эту свою рукопись -- "МЫ"
--  ее  страницами  прикрыл талон (быть может, больше от самого себя, чем от
О).
     -- Вот -- все пишу. Уже сто семьдесят страниц... Выходит  такое  что-то
неожиданное...
     Голос -- тень голоса:
     --  А помните... я вам тогда на седьмой странице... Я вам тогда капнула
-- и вы...
     Синие блюдечки -- через край, неслышные, торопливые капли -- по  щекам,
вниз, торопливые через край -- слова:
     --  Я  не могу, я сейчас уйду... я никогда больше, и пусть. Но только я
хочу -- я должна от вас ребенка -- оставьте мне ребенка, и я уйду, я уйду!
     Я видел: она вся дрожала под юнифой, и чувствовал: я тоже сейчас --  --
Я заложил назад руки, улыбнулся:
     -- Что? Захотелось Машины Благодетеля?
     И на меня -- все так же, ручьями через плотины -- слова:
     --  Пусть!  Но  ведь я же почувствую -- я почувствую его в себе. И хоть
несколько дней... Увидеть -- только раз увидеть у него складочку вот тут  --
как там -- как на столе. Один день!
     Три точки: она, я -- и там на столе кулачок с пухлой складочкой...
     Однажды  в детстве, помню, нас повели на аккумуляторную башню. На самом
верхнем пролете я перегнулся через стеклянный парапет, внизу --  точки-люди,
и  сладко тикнуло сердце: "А что, если?" Тогда я только еще крепче ухватился
за поручни; теперь -- я прыгнул вниз.
     -- Так вы хотите? Совершенно сознавая, что...
     Закрытые -- как будто прямо в лицо солнцу  --  глаза.  Мокрая,  сияющая
улыбка.
     -- Да, да! Хочу!
     Я  выхватил  из-под  рукописи розовый талон -- той -- и побежал вниз, к
дежурному. О схватила меня за руку, что-то  крикнула,  но  что  --  я  понял
только потом, когда вернулся.
     Она сидела на краю постели, руки крепко зажаты в коленях.
     -- Это... это ее талон?
     -- Не все ли равно. Ну -- ее, да.
     Что-то хрустнуло. Скорее всего -- О просто шевельнулась. Сидела, руки в
коленях, молчала.
     -- Ну? Скорее... -- Я грубо стиснул ей руку, и красные пятна (завтра --
синяки) у ней на запястье, там -- где пухлая детская складочка.
     Это  --  последнее.  Затем -- повернут выключатель, мысли гаснут, тьма,
искры -- и я через парапет вниз...

        Запись 20-я.

     Конспект:

     РАЗРЯД. МАТЕРИАЛ ИДЕЙ. НУЛЕВОЙ УТЕС.

     Разряд -- самое подходящее определение. Теперь я  вижу,  что  это  было
именно  как  электрический  разряд. Пульс моих последних дней становится все
суше, все чаще, все напряженней -- полюсы все ближе --  сухое  потрескивание
-- еще миллиметр: взрыв, потом -- тишина.
     Во мне теперь очень тихо и пусто -- как в доме, когда все ушли и лежишь
один,  больной,  и  так  ясно  слышишь отчетливое металлическое постукивание
мыслей.
     Быть может, этот "разряд" излечил меня, наконец,  от  моей  мучительной
"души"  --  и я снова стал, как все мы. По крайней мере, сейчас я без всякой
боли мысленно вижу О на ступенях Куба, вижу ее в Газовом  Колоколе.  И  если
там,  в  Операционном, она назовет мое имя -- пусть: в последний момент -- я
набожно и благодарно лобызну карающую руку Благодетеля. У меня по  отношению
к  Единому  Государству  есть  это право -- понести кару, и этого права я не
уступлю. Никто из нас, нумеров, не должен,  не  смеет  отказаться  от  этого
единственного своего -- тем ценнейшего -- права.
     ...Тихонько,  металлически-отчетливо  постукивают мысли; неведомый аэро
уносит меня в синюю высь моих любимых абстракций. И я вижу, как здесь  --  в
чистейшем,  разреженном  воздухе  --  с  легким  треском, как пневматическая
шина,-- лопается мое рассуждение "о действенном праве". И я вижу  ясно,  что
это только отрыжка нелепого предрассудка древних -- их идеи о "праве".
     Есть  идеи  глиняные  --  и  есть  идеи, навеки изваянные из золота или
драгоценного нашего стекла. И чтобы определить материал идеи,  нужно  только
капнуть  на  него  сильнодействующей  кислотой, Одну из таких кислот знали и
древние: reductio ad finem. Кажется,  это  называлось  у  них  так;  но  они
боялись этого яда, они предпочитали видеть хоть какое-нибудь, хоть глиняное,
хоть  игрушечное  небо,  чем  синее  ничто.  Мы  же  -- слава Благодетелю --
взрослые, и игрушки нам не нужны.
     Так вот -- если капнуть на идею "права". Даже  у  древних  --  наиболее
взрослые  знали:  источник права -- сила, право -- функция от силы. И вот --
две чашки весов: на одной -- грамм, на другой -- тонна, на одной -- "я",  на
другой  --  "Мы", Единое Государство. Не ясно ли: допускать, что у "я" могут
быть какие-то "права" по отношению к Государству,  и  допускать,  что  грамм
может  уравновесить  тонну,  --  это  совершенно  одно  и  то  же. Отсюда --
распределение: тонне -- права, грамму -- обязанности; и естественный путь от
ничтожества к  величию:  забыть,  что  ты  --  грамм  и  почувствовать  себя
миллионной долей тонны...
     Вы, пышнотелые, румяные венеряне, вы, закопченные, как кузнецы, ураниты
-- я слышу  в своей синей тишине ваш ропот. Но поймите же вы: все великое --
просто; поймите же: незыблемы и вечны только четыре  правила  арифметики.  И
великой,  незыблемой,  вечной  --  пребудет  только  мораль,  построенная на
четырех правилах. Это -- последняя мудрость, это -- вершина той пирамиды, на
которую люди -- красные от пота, брыкаясь и хрипя, карабкались веками.  И  с
этой  вершины  --  там,  на дне, где ничтожными червями еще копошится нечто,
уцелевшее  в  нас  от  дикости  предков  --  с  этой  вершины  одинаковы:  и
противозаконная  мать  --  О,  и  убийца,  и тот безумец, дерзнувший бросить
стихом в Единое Государство; и одинаков для них суд: довременная смерть. Это
-- то самое божественное правосудие, о каком  мечтали  каменнодомовые  люди,
освещенные розовыми наивными лучами утра истории: их "Бог" -- хулу на Святую
Церковь -- карал так же, как убийство.
     Вы,  ураниты,  --  суровые и черные, как древние испанцы, мудро умевшие
сжигать на кострах, -- вы молчите, мне кажется, вы -- со мною. Но  я  слышу:
розовые  венеряне  --  что-то  там о пытках, казнях, о возврате к варварским
временам.   Дорогие   мои:   мне   жаль    вас    --    вы    не    способны
философски-математически мыслить.
     Человеческая  история  идет  вверх кругами -- как аэро. Круги разные --
золотые, кровавые, но все они одинаково разделены на 360 градусов. И вот  от
нуля  -- вперед: 10, 20, 200, 360 градусов -- опять нуль. Да, мы вернулись к
нулю -- да. Но для моего математически мыслящего ума ясно:  нуль  --  совсем
другой,  новый.  Мы  пошли  от  нуля  вправо  -- мы вернулись к нулю слева и
потому: вместо плюса нуль -- у нас минус нуль.