ил шторы.
     Милая  О...  Милый  ъ...  В нем есть тоже (не знаю, почему "тоже" -- но
пусть пишется, как пишется) -- в нем есть тоже что-то, не совсем мне  ясное.
И  все-таки  я,  он  и О -- мы треугольник, пусть даже и неравнобедренный, а
все-таки треугольник. Мы, если говорить языком наших  предков  (быть  может,
вам,  планетные  мои  читатели,  этот  язык -- понятней), мы -- семья. И так
хорошо иногда хоть  ненадолго  отдохнуть,  в  простой,  крепкий  треугольник
замкнуть себя от всего, что...

        Запись 9-я.

     Конспект:

     ЛИТУРГИЯ. ЯМБЫ И ХОРЕЙ. ЧУГУННАЯ РУКА

     Торжественный,  светлый день. В такой день забываешь о своих слабостях,
неточностях, болезнях -- и все хрустально-неколебимое, вечное --  как  наше,
новое стекло...
     Площадь  Куба. Шестьдесят шесть мощных концентрических кругов: трибуны.
И шестьдесят шесть рядов: тихие светильники лиц,  глаза,  отражающие  сияние
небес -- или, может быть, сияние Единого Государства. Алые, как кровь, цветы
--  губы  женщин.  Нежные  гирлянды  детских лиц -- в первых рядах, близко к
месту действия. Углубленная, строгая, готическая тишина.
     Судя по дошедшим до нас описаниям, нечто подобное испытывали древние во
время своих "богослужений". Но они служили своему нелепому, неведомому  Богу
--  мы  служим лепому и точнейшим образом ведомому; их Бог не дал им ничего,
кроме вечных, мучительных исканий: их  Бог  не  выдумал  ничего  умнее,  как
неизвестно  почему  принести  себя  в жертву -- мы же приносим жертву нашему
Богу, Единому Государству, -- спокойную, обдуманную,  разумную  жертву.  Да,
это была торжественная литургия Единому Государству, воспоминание о крестных
днях  --  годах Двухсотлетней Войны, величественный праздник победы всех над
одним, суммы над единицей...
     Вот один -- стоял на ступенях налитого солнцем Куба.  Белое...  и  даже
нет  --  не  белое,  а  уж  без цвета -- стеклянное лицо, стеклянные губы. И
только одни глаза, черные, всасывающие, глотающие дыры и тот жуткий мир,  от
которого  он  был всего в нескольких минутах. Золотая бляха с нумером -- уже
снята. Руки  перевязаны  пурпурной  лентой  (старинный  обычай:  об®яснение,
по-видимому,  в  том,  что  в древности, когда это все совершалось не во имя
Единого  Государства,   осужденные,   понятно,   чувствовали   себя   вправе
сопротивляться, и руки у них обычно сковывались цепями).
     А наверху, на Кубе, возле Машины -- неподвижная, как из металла, фигура
того,  кого мы именуем Благодетелем. Лица отсюда, снизу, не разобрать: видно
только,   что   оно   ограничено   строгими,   величественными   квадратными
очертаниями.  Но  зато руки... Так иногда бывает на фотографических снимках:
слишком близко, на первом плане  поставленные  руки  --  выходят  огромными,
приковывают  взор  --  заслоняют  собою  все.  Эти тяжкие, пока еще спокойно
лежащие на  коленях  руки  --  ясно:  они  --  каменные,  и  колени  --  еле
выдерживают их вес...
     И  вдруг  одна  из  этих громадных рук медленно поднялась -- медленный,
чугунный жест -- и с трибун, повинуясь поднятой руке, подошел к Кубу  нумер.
Это  был  один  из Государственных Поэтов, на долю которого выпал счастливый
жребий -- увенчать  праздник  своими  стихами.  И  загремели  над  трибунами
божественные  медные  ямбы  --  о том, безумном, со стеклянными глазами, что
стоял там, на ступенях, и ждал логического следствия своих безумств.
     ...Пожар. В ямбах качаются дома,  взбрызгивают  вверх  жидким  золотом,
рухнули.  Корчатся  зеленые  деревья,  каплет  сок  -- уж одни черные кресты
склепов. Но явился Прометей (это, конечно, мы):

     "И впряг огонь в машину, сталь,
     И хаос заковал законом".

     Все новое, стальное: стальное солнце, стальные деревья, стальные  люди.
Вдруг  какой-то  безумец  --  "огонь  с цепи спустил на волю" -- и опять все
гибнет...
     У меня, к сожалению, плохая память на стихи, но одно  я  помню:  нельзя
было выбрать более поучительных и прекрасных образов.
     Снова  медленный,  тяжкий  жест  -- и на ступеньках Куба второй поэт. Я
даже привстал: быть не может!
     Нет, его толстые, негрские губы, это  он...  Отчего  же  он  не  сказал
заранее,  что  ему  предстоит  высокое...  Губы  у  него  трясутся, серые. Я
понимаю: пред лицом Благодетеля, пред лицом всего сонма Хранителей -- но все
же: так волноваться...
     Резкие, быстрые -- острым топором -- хореи. О неслыханном преступлении:
о кощунственных  стихах,  где  Благодетель  именовался...  нет,  у  меня  не
поднимается рука повторить.
     ъ-13,   бледный,   ни   на   кого  не  глядя  (не  ждал  от  него  этой
застенчивости), -- спустился, сел. На один мельчайший  дифференциал  секунды
мне  мелькнуло  рядом  с  ним чье-то лицо -- острый, черный треугольник -- и
тотчас же стерлось: мои глаза -- тысячи глаз -- туда, наверх, к Машине.  Там
-- третий чугунный жест нечеловеческой руки. И, колеблемый невидимым ветром,
--  преступник  идет, медленно, ступень -- еще -- и вот шаг, последний в его
жизни -- и он лицом к небу, с запрокинутой назад  головой  --  на  последнем
своем ложе.
     Тяжкий, каменный, как судьба, Благодетель обошел Машину кругом, положил
на рычаг  огромную руку... Ни шороха, ни дыхания: все глаза -- на этой руке.
Какой это, должно быть, огненный, захватывающий вихрь -- быть орудием,  быть
равнодействующей сотен тысяч вольт. Какой великий удел!
     Неизмеримая   секунда.   Рука,   включая   ток,  опустилась.  Сверкнуло
нестерпимо-острое лезвие луча -- как дрожь,  еле  слышный  треск  в  трубках
Машины.  Распростертое  тело  --  все в легкой, светящейся дымке -- и вот на
глазах тает, тает, растворяется с ужасающей быстротой. И --  ничего:  только
лужа  химически  чистой  воды,  еще  минуту  назад  буйно  и красно бившая в
сердце...
     Все это было просто, все  это  знал  каждый  из  нас:  да,  диссоциация
материи,  да,  расщепление  атомов  человеческого  тела.  И тем не менее это
всякий раз было -- как чудо, это было -- как  знамение  нечеловеческой  мощи
Благодетеля.
     Наверху,  перед  Ним  --  разгоревшиеся  лица  десяти  женских нумеров,
полуоткрытые от волнения губы, колеблемые ветром цветы *(4).

     * 4. Конечно, из Ботанического Музея. Я лично не вижу в  цветах  ничего
красивого  -- как и во всем, что принадлежит к дикому миру, давно изгнанному
за Зеленую Стену.  Красиво  только  разумное  и  полезное:  машины,  сапоги,
формулы, пища и проч.

     По  старому  обычаю -- десять женщин увенчивали цветами еще не высохшую
от брызг юнифу Благодетеля. Величественным шагом первосвященника Он медленно
спускается вниз, медленно проходит между трибун  --  и  вслед  Ему  поднятые
вверх  нежные белые ветви женских рук и единомиллионная буря кликов. И затем
такие же клики в честь сонма Хранителей, незримо присутствующих где-то здесь
же, в наших рядах. Кто знает: может быть, именно их,  Хранителей,  провидела
фантазия  древнего  человека,  создавая  своих  нежно-грозных  "архангелов",
приставленных от рождения к каждому человеку.
     Да, что-то от древних религий, что-то очищающее, как гроза  и  буря  --
было  во  всем  торжестве.  Вы,  кому придется читать это, -- знакомы ли вам
такие минуты? Мне жаль вас, если вы их не знаете...

        Запись 10-я.

     Конспект:

     ПИСЬМО. МЕМБРАНА. ЛОХМАТЫЙ Я.

     Вчерашний день был для меня той самой  бумагой,  через  которую  химики
фильтруют свои растворы: все взвешенные частицы, все лишнее остается на этой
бумаге. И утром я спустился вниз начисто отдистиллированный, прозрачный.
     Внизу,  в  вестибюле,  за  столиком,  контролерша,  поглядывая на часы,
записывала нумера входящих. Ее имя -- Ю... впрочем, лучше не назову ее цифр,
потому что боюсь, как бы не написать о  ней  чего-нибудь  плохого.  Хотя,  в
сущности,  это  --  очень почтенная пожилая женщина. Единственное, что мне в
ней не нравится, -- это то, что щеки у ней несколько обвисли  --  как  рыбьи
жабры (казалось бы: что тут такого?).
     Она  скрипнула  пером, я увидел себя на странице: "Д-503" -- и -- рядом
клякса.
     Только что я хотел обратить на это ее внимание, как вдруг  она  подняла
голову -- и капнула в меня чернильной этакой улыбочкой:
     -- А вот письмо. Да. Получите, дорогой, -- да, да, получите.
     Я знал: прочтенное ею письмо -- должно еще пройти через Бюро Хранителей
(думаю,  излишне об®яснять этот естественный порядок), и не позже 12 будет у
меня. Но я был смущен этой самой улыбочкой, чернильная  капля  замутила  мой
прозрачный  раствор. Настолько, что позже на постройке "[Интеграла]" я никак
не мог сосредоточиться -- и даже однажды ошибся в вычислениях, чего со  мной
никогда не бывало.
     В  12  часов  --  опять розовато-коричневые рыбьи жабры, улыбочка -- и,
наконец, письмо у меня в руках. Не знаю почему, я не прочел его здесь же,  а
сунул  в  карман -- и скорее к себе в комнату. Развернул, пробежал глазами и
-- сел... Это было официальное извещение, что на меня записался нумер  I-330
и что сегодня в 21 я должен явиться к ней -- внизу адрес...
     Нет:  после  всего, что было, после того как я настолько недвусмысленно
показал свое отношение к ней. Вдобавок ведь она даже не знала: был  ли  я  в
Бюро  Хранителей,  --  ведь ей неоткуда было узнать, что я был болен, -- ну,
вообще не мог... И несмотря на все -- --
     В голове у меня крутилось, гудело динамо. Будда -- желтое -- ландыши --
розовый полумесяц... Да, и вот это -- и вот это еще: сегодня хотела  ко  мне
зайти  О. Показать ей это извещение -- относительно I-330? Я не знаю: она не
поверит (да и как, в самом деле, поверить?), что я здесь ни при чем,  что  я
совершенно...   И   знаю:   будет  трудный,  нелепый,  абсолютно  нелогичный
разговор... Нет, только не это. Пусть все решится механически: просто  пошлю
ей копию с извещения.
     Я  торопливо засовывал извещение в карман -- и увидел эту свою ужасную,
обезьянью руку. Вспомнилось, как она, I, тогда на прогулке взяла  мою  руку,
смотрела на нее. Неужели она действительно...
     И  вот  без  четверти 21. Белая ночь. Все зеленовато-стеклянное. Но это
какое-то другое, хрупкое стекло -- не наше,  не  настоящее,  это  --  тонкая
стеклянная  скорлупа,  а  под  скорлупой  крутится, несется, гудит... И я не
удивлюсь, если сейчас круглыми  медленными  дымами  подымутся  вверх  купола
аудиториумов,  и  пожилая  луна  улыбнется  чернильно -- как та, за столиком
нынче утром, и во всех домах сразу опустятся все шторы, и за шторами -- --
     Странное ощущение: я чувствовал ребра -- это какие-то железные прутья и
мешают -- положительно мешают сердцу, тесно, не хватает  места.  Я  стоял  у
стеклянной  двери  с  золотыми цифрами: I-330. I, спиною ко мне, над столом,
что-то писала. Я вошел...
     -- Вот... --  протянул  я  ей  розовый  билет.  --  Я  получил  сегодня
извещение и явился.
     -- Как вы аккуратны! Минутку -- можно? Присядьте, я только кончу.
     Опять  опустила  глаза в письмо -- и что там у ней внутри за опущенными
шторами? Что она скажет --  что  сделает  через  секунду?  Как  это  узнать,
вычислить, когда вся она -- оттуда, из дикой, древней страны снов.
     Я  молча  смотрел  на нее. Ребра -- железные прутья, тесно... Когда она
говорит -- лицо  у  ней,  как  быстрое,  сверкающее  колесо:  не  разглядеть
отдельных  спиц.  Но  сейчас  колесо  --  неподвижно.  И  я  увидел странное
сочетание: высоко вздернутые у висков темные  брови  --  насмешливый  острый
треугольник,  обращенный  вершиною вверх -- две глубокие морщинки, от носа к
углам рта. И эти два треугольника как-то противоречили один  другому,  клали
на  все  лицо  этот  неприятный,  раздражающий Х -- как крест: перечеркнутое
крестом лицо.
     Колесо завертелось, спицы слились...
     -- А ведь вы не были в Бюро Хранителей?
     -- Я был... Я не мог: я был болен.
     -- Да. Ну, я так и думала: что-нибудь вам должно было помешать  --  все
равно  что  ( -- острые зубы, улыбка). Но зато теперь вы -- в моих руках. Вы
помните: "Всякий нумер, в течение 48 часов не заявивший Бюро, считается..."
     Сердце стукнуло так, что прутья согнулись. Как мальчишка, -- глупо, как
мальчишка, попался, глупо молчал. И чувствовал: запутался --  ни  рукой,  ни
ногой...
     Она  встала, потянулась лениво. Надавила кнопку, с легким треском упали
со всех сторон шторы. Я был отрезан от мира -- вдвоем с ней.
     I была где-то там, у меня за спиной, возле шкафа. Юнифа шуршала, падала
-- я слушал -- весь слушал. И вспомнилось... нет:  сверкнуло  в  одну  сотую
секунды...  Мне  пришлось недавно исчислить кривизну уличной мембраны нового
типа (теперь эти  мембраны,  изящно  задекорированные,  на  всех  проспектах
записывают  для  Бюро  Хранителей  уличные  разговоры).  И  помню: вогнутая,
розовая трепещущая перепонка  --  странное  существо,  состоящее  только  из
одного органа -- уха. Я был сейчас такой мембраной.
     Вот теперь щелкнула кнопка у ворота -- на груди -- еще ниже. Стеклянный
шелк шуршит  по  плечам, коленам -- по полу. Я слышу -- и это еще яснее, чем
видеть -- из голубовато-серой шелковой груды вышагнула одна нога и другая...
     Туго натянутая мембрана дрожит и  записывает  тишину.  Нет:  резкие,  с
бесконечными  паузами  --  удары  молота о прутья. И я слышу -- я вижу: она,
сзади, думает секунду.
     Вот -- двери шкафа, вот -- стукнула какая-то крышка --  и  снова  шелк,
шелк...
     -- Ну, пожалуйста.
     Я  обернулся.  Она  была  в  легком,  шафранно-желтом, древнего образца
платье. Это было в тысячу раз злее, чем если бы  она  была  без  всего.  Две
острые  точки  --  сквозь  тонкую  ткань, тлеющие розовым -- два угля сквозь
пепел. Два нежно-круглых колена...
     Она сидела в низеньком кресле. На четырехугольном столике перед ней  --
флакон  с чем-то ядовито-зеленым, два крошечных стаканчика на ножках. В углу
рта у нее дымилось -- в тончайшей бумажной трубочке это древнее курение (как
называется -- сейчас забыл).
     Мембрана все еще  дрожала.  Молот  бил  там  --  внутри  у  меня  --  в
накаленные  докрасна прутья. Я отчетливо слышал каждый удар и... и вдруг она
это тоже слышит?
     Но она  спокойно  дымила,  спокойно  поглядывала  на  меня  и  небрежно
стряхнула пепел -- на мой розовый билетик.
     Как можно хладнокровнее -- я спросил:
     --  Послушайте,  в  таком  случае  -- зачем же вы записались на меня? И
зачем заставили меня прийти сюда?
     Будто и не слышит. Налила из флакона в стаканчик, отхлебнула.
     -- Прелестный ликер. Хотите?
     Тут только я понял: алкоголь.  Молнией  мелькнуло  вчерашнее:  каменная
рука  Благодетеля,  нестерпимое  лезвие  луча, но там: на Кубе -- это вот, с
закинутой головой, распростертое тело. Я вздрогнул.
     -- Слушайте, -- сказал я, -- ведь вы же знаете: всех  отравляющих  себя
никотином и особенно алкоголем -- Единое Государство беспощадно...
     Темные брови -- высоко к вискам, острый насмешливый треугольник:
     --  Быстро уничтожить немногих -- разумней, чем дать возможность многим
губить себя -- и вырождение -- и так далее. Это до непристойности верно.
     -- Да... до непристойности.
     -- Да компанийку вот этаких вот лысых,  голых  истин  --  выпустить  на
улицу...  Нет,  вы  представьте  себе... ну, хоть этого неизменнейшего моего
обожателя -- ну, да вы его знаете, -- представьте, что он сбросил с себя всю
эту ложь одежд -- и в истинном виде среди публики... Ох!
     Она смеялась. Но мне ясно был виден ее нижний скорбный треугольник: две
глубоких складки от углов рта к носу. И почему-то от этих складок мне  стало
ясно:  тот,  двоякоизогнутый,  сутулый и крылоухий -- обнимал ее -- такую...
Он...
     Впрочем, сейчас я стараюсь передать тогдашние свои --  ненормальные  --
ощущения. Теперь, когда я это пишу, я сознаю прекрасно: все это так и должно
быть,  и  он,  как всякий честный нумер, имеет право на радости -- и было бы
несправедливо... Ну да это ясно.
     I смеялась очень странно и долго. Потом пристально посмотрела  на  меня
-- внутрь:
     --  А  главное  -- я с вами совершенно спокойна. Вы такой милый -- о, я
уверена в этом, -- вы и не подумаете пойти в Бюро и сообщить, что вот  я  --
пью  ликер, я -- курю. Вы будете больны -- или вы будете заняты -- или уж не
знаю что.  Больше:  я  уверена  --  вы  сейчас  будете  пить  со  мной  этот
очаровательный яд...
     Какой  наглый, издевающийся тон. Я определенно чувствовал: сейчас опять
ненавижу ее. Впрочем, почему "сейчас"? Я ненавидел ее все время.
     Опрокинула в рот весь стаканчик зеленого  яду,  встала  и,  просвечивая
сквозь  шафранное  розовым, -- сделала несколько шагов -- остановилась сзади
моего кресла...
     Вдруг -- рука вокруг моей шеи -- губами  в  губы...  нет,  куда-то  еще
глубже, еще страшнее... Клянусь, это было совершенно неожиданно для меня, и,
может  быть,  только  потому...  Ведь  не  мог  же я -- сейчас я это понимаю
совершенно отчетливо -- не мог же я сам хотеть того, что потом случилось.
     Нестерпимо-сладкие губы (я полагаю -- это был вкус  "ликера")  --  и  в
меня  влит  глоток жгучего яда -- и еще -- и еще... Я отстегнулся от земли и
самостоятельной планетой,  неистово  вращаясь,  понесся  вниз,  вниз  --  по
какой-то невычисленной орбите...
     Дальнейшее я могу описать только приблизительно, только путем более или
менее близких аналогий.
     Раньше  мне  это  как-то  никогда  не приходило в голову -- но ведь это
именно так: мы, на земле, все время ходим  над  клокочущим,  багровым  морем
огня,  скрытого  там  --  в чреве земли. Но никогда не думаем об этом. И вот
вдруг бы тонкая скорлупа у нас под ногами  стала  стеклянной,  вдруг  бы  мы
увидели...  Я  стал  стеклянный.  Я увидел -- в себе, внутри. Было два меня.
Один я -- прежний, Д-503, нумер Д-503, а другой...  Раньше  он  только  чуть
высовывал  свои  лохматые  лапы из скорлупы, а теперь вылезал весь, скорлупа
трещала, вот сейчас разлетится в куски и... и что тогда?
     Изо всех сил ухватившись за соломинку -- за ручки кресла -- я  спросил,
чтобы услышать себя -- того, прежнего:
     -- Где... где вы достали этот... этот яд?
     -- О, это! Просто один медик, один из моих...
     -- "Из моих"? "Из моих" -- кого?
     И этот другой -- вдруг выпрыгнул и заорал:
     -- Я не позволю! Я хочу, чтоб никто, кроме меня. Я убью всякого, кто...
Потому что вас -- я вас -- --
     Я  увидел:  лохматыми лапами он грубо схватил ее, разодрал у ней тонкий
шелк, впился зубами -- я точно помню: именно зубами.
     Уж не знаю как --  I  выскользнула.  И  вот  --  глаза  задернуты  этой
проклятой  непроницаемой шторой -- она стояла, прислонившись спиной к шкафу,
и слушала меня.
     Помню: я был на полу, обнимал ее ноги, целовал колени. И молил: "Сейчас
-- сейчас же -- сию же минуту..."
     Острые зубы -- острый, насмешливый треугольник бровей. Она наклонилась,
молча отстегнула мою бляху.
     -- "Да! Да, милая -- милая", -- я  стал  торопливо  сбрасывать  с  себя
юнифу. Но I -- так же молчаливо -- поднесла к самым моим глазам часы на моей
бляхе. Было без пяти минут 22.30.
     Я похолодел. Я знал, что это значит -- показаться на улице позже
22.30. Все мое сумасшествие -- сразу как сдунуло. Я -- был я. Мне было
ясно одно: я ненавижу ее, ненавижу, ненавижу!
     Не  прощаясь,  не  оглядываясь  --  я  кинулся  вон из комнаты. Кое-как
прикалывая бляху на бегу, через ступени -- по запасной лестнице  (боялся  --
кого-нибудь встречу в лифте) -- выскочил на пустой проспект.
     Все  было  на  своем  месте  --  такое  простое, обычное, закономерное:
стеклянные,  сияющие  огнями  дома,  стеклянное  бледное  небо,  зеленоватая
неподвижная  ночь.  Но под этим тихим прохладным стеклом -- неслось неслышно
буйное, багровое, лохматое. И я, задыхаясь, мчался -- чтобы не опоздать.
     Вдруг  почувствовал:  наспех  приколотая  бляха  --  отстегивается   --
отстегнулась,  звякнула  о  стеклянный  тротуар.  Нагнулся  поднять  --  и в
секундной тишине: чей-то