ю вашей и остался ты, стало быть, совсем теперь одинешенек.
   На завод тебе пишу потому, что не знаю адреса  твоей  квартиры,  а  про
завод твой мне говорили. И пишу тебе на все  твои  фамилии,  кроме  одной,
которую я опять пошто-то забыла да так и не могу  вспомнить,  а  пишу  так
потому, что не знаю, под которой из этих фамилий ты теперь проживаешь.
   Сейчас я, Олежка, помираю, и письмо перешлет  тебе  соседка  уж  опосля
моих похорон, чтобы не тревожился и не ехал хоронить меня. Может, и  зная,
ты бы не приехал, но тут уж не мое дело. Мое дело теперь повиниться  перед
тобой за себя и за всех вас, что оставили тебя  на  всю  жизнь  без  нашей
помощи. Бог да простит нам этот наш тяжкий грех.
   Ты, конечно дело, и без нас прожил не хуже, а лучше, да не наша  в  том
заслуга, и вины нашей от этого не меньше. Вот помирая-то я и думаю, как же
это я, окаянная, ни разу тебе ни яблочков не купила, ни петушка на палочке
не принесла и ничем тебя ни разу не побаловала,  покуда  ты  рос,  и  даже
рукой по головенке не погладила,  не  приласкала  тебя,  брошенного  твоей
семьей!
   Что из того,  что  твои  приемные  родители  запретили  строго-настрого
сообщать тебе  о  твоем  происхождении,  могла  бы  ведь  я  и  под  видом
посторонней побаловать тебя, маленького, так ведь не сделала этого и  даже
не поговорила с тобой ни разочку. А когда ты вырос, ты и сам  не  хотел  с
нами знаться, и то было нам заслуженным наказанием.
   Единожды только, помню, пришел ты ко мне с великой нуждой,  в  которой,
слава богу, смогла я тебе помочь одним единственным словом, и только это и
отрадно мне в мой смертный час. Не иначе как бог просветил  меня  тогда  и
дал мне вспомнить фамилию твоей крестной матери,  которая  стала  и  твоей
первой фамилией. А потом опять я эту фамилию забыла, да  и  не  нужна  она
теперь, хорошо, что тот раз выручила тебя.
   Вот и все, Олежка. Живи дольше. Ты умный, ты весь - в мать твою родную,
а гордый, наверно, в Нагого. Может, и впрямь он твой  родной  отец,  а  не
тот, который меня породил.
   Наследства после меня не остается, так что завещать  тебе  нечего,  вот
только посоветую тебе поближе к людям быть и уж  ежели  не  время  тебе  о
новой семье думать, то обзаведись хоть котенком или собакой, чтобы было  о
ком заботиться, - одному-то, ох, как  плохо.  Прощевай  на  этом,  Олежка,
кланяюсь тебе последний раз. Сестра твоя Груня".
   - Не расстраивайтесь, - сказала Афина Павловна, складывая  послание.  -
Судя по письму, вы и виделись-то с ней всего раз или два, так что не могли
сильно привязаться. Ее, разумеется, жалко, и я вам от души сочувствую,  но
признаться, я гораздо больше поражена тем, что вы,  оказывается,  росли  у
приемных родителей. В наше время, после войны, это совсем не редкость, а с
вами это случилось много раньше. Ну, а уж из-за  чего  вам  стыдно  стало,
совсем не понимаю.
   - Тут сложная история, в которой Груня мне очень помогла...
   - Так расскажите же, может, легче станет.
   - Я расскажу, только надо же вас сначала  накормить,  а  то  вы  пришли
прямо с работы.
   - Это будет кстати.
   Олег Петрович похозяйничал на кухне и вернулся накрывать на стол.
   - Вас не будут искать? - спросил он между делом.
   - Наверняка даже не обратят внимание.
   - Так вот: как бы то ни было, надо помянуть покойницу, а у меня,  кроме
коньяка, который вы принесли еще на именины, ничего нет. Можно еще  успеть
купить, но захотите ли вы ждать?
   - Не надо, не ходите, пусть будет коньяк.
   Олег Петрович послушался и, наливая рюмки, вздохнул:
   - Выходит, даже поминки справляю чужим вином. Ну, ладно, пусть ей будет
земля пухом!
   Выпили. Закусили. Помолчали.
   - Я жду вашей исповеди, - поторопила Афина Павловна.
   - Да, хорошо. История эта неправдоподобная и затянутая, и я начну ее не
сначала.
   - Как хотите.
   - Представьте, что в загс рабочего предместья большого города  приходит
посетитель и просит выдать ему копию метрики,  понадобившейся  для  обмена
паспорта. Было это вскоре после окончания войны.
   - Представляю. Посетитель этот, конечно, вы?
   - Он пред®являет старый паспорт,  ему  дают  узаконенный  бланк,  и  он
подходит к столу, на котором стоит казенная  чернильница  и  ручка  общего
пользования. В заявлении требуется указать, как  положено,  "фио",  год  и
место рождения и имена родителей. Он отвечает на  все,  кроме  сведений  о
родителях, и в таком виде подает в окошечко. Через полчаса  ему  сообщают,
что по записям в церковных книгах рождение ребенка, указанного  в  бланке,
не обнаружено.
   Олег Петрович прислушался к бульканью на  кухне,  сходил  туда,  чем-то
побрякал, а возвратившись, продолжал:
   -  Для  нашего  посетителя  такой  результат,   по-видимому,   не   был
неожиданностью, он только попросил сотрудницу позвать к  нему  заведующего
загсом.
   "Дело в том,  -  пояснил  он  заведующей,  не  старой  еще,  миловидной
женщине, что я - приемыш и толком даже не знаю своих настоящих  родителей,
а уж тем более не  знаю,  под  какой  фамилией  я  был  занесен  в  книги.
Возможно, что я там значусь как Ометов Олег Васильевич".
   Заведующую  такой  оборот  дела  не  удивил,  она  в   своей   практике
сталкивалась с подобным не впервые.
   "Сейчас посмотрим, - сказала она и без всякой волокиты тут же достала с
одной  из  полок  толстенную  книгу  и,   просмотрев   несколько   листов,
сочувственно произнесла: - Нет, не  значится.  Не  ошиблись  ли  вы  годом
рождения?"
   "Да нет же, год рождения записан у меня в паспорте, вот посмотрите".
   "Ну, тут возможна и ошибка. А разве у вас не было метрики?"
   "Была, как не быть!  Но  когда  я  получал  свое  первое  удостоверение
личности, мне сказали: вот вам документ на всю вашу жизнь. Потому метрикой
я не дорожил, послал в учебное заведение. Когда  окончил,  не  позаботился
взять вовремя, а там  не  стали  хранить  до  бесконечности,  выбросили  и
только".
   Заведующая положила перед посетителем другую такую же  толстую  киту  и
показала, в каких графах следует искать, что оказалось не  так-то  просто,
поскольку  записи  были  на  церковно-славянском  языке.  Пока  посетитель
проверил одну книгу, заведующая справилась с тремя, и оба не обнаружили ни
Ометова, ни Нагого.
   "Послушайте! - вскинулась заведующая. - А не из старообрядцев ли вы?"
   "Нет, я православный, - твердо ответил посетитель. -  Я  хорошо  помню,
что носил крест, когда был мальчиком, к ходил в церковь".
   "Тогда ничем не  могу  вам  помочь.  Предстоит  длительная  канитель  с
определением возраста, с опросом  всех  ваших  родственников.  Трудно  вам
придется. Сейчас я выпишу вам справку, что в нашем районном отделе  вы  не
значитесь, и с этой справкой отправляйтесь в областной загс".
   - Вот тут, Афина Павловна, я струхнул  не  на  шутку,  но  прежде,  чем
продолжать рассказ, давайте поедим, на кухне уже все готово.
   Олег Петрович принес тарелки с супом и вновь наполнил рюмки.
   - Мне достаточно, это же не портвейн, - запротестовала Афина Павловна.
   После того,  как  с  едой  было  покончено,  Олег  Петрович  закурил  и
продолжал:
   - Для меня дело осложнялось тем, что я побывал в оккупации.  Не  моя  в
том вина. В армию меня из-за плохого зрения не взяли. Но перед  появлением
немцев пришлось мне участвовать в  эвакуации  завода.  Жену  с  дочерью  я
вовремя отослал к ее родителям, а  сам  попал  с  последним  эшелоном  под
бомбежку и не успел вырваться из замкнувшегося кольца. Инженером я там  не
работал, назвался монтером, так до прихода наших и исправлял  проводки  по
квартирам. Но попробуй, докажи, кем ты там был и кем ты не был.
   В общем, ни в облзагсе,  ни  в  облархиве  сведений  обо  мне  тоже  не
нашлось, знакомых порастерял, родственники были невесть где, не мудрено бы
и шпиона во мне заподозрить, если бы не Груня, от которой  сегодня  письмо
пришло с того света.
   В том же поселке, где я родился, проживал и работал мой двоюродный брат
Игорь. С ним меня еще до войны познакомила его мать, моя родная тетка. Вот
она могла бы подтвердить обо мне  все  досконально,  да  умерла  во  время
войны, а с Игорем у нас хотя и были неплохие отношения, да в  чем  он  мог
мне помочь, если родился позднее меня!
   Зашел я к нему, однако, рассказал, что у меня, возможно,  осталась  еще
одна сестра, самая старшая, и что жила она  даже  где-то  тут  неподалеку.
Разыскали; проверили - точно, сидит  на  крылечке  и  подсолнухи  лузгает.
Пригласила в комнату, выслушала и задумалась.
   "Ну что, - говорит, - я скажу; знаю, что был у меня брат Олег, видывала
его маленьким, в семье Нагого, а уж ты  это  был  или  нет,  не  поручусь,
признать не могу".
   Тут я ее прошу вспомнить, как это все  происходило,  когда  меня  Нагой
усыновил, а она отвечает, что это дело  ей  не  известно,  а  вот  что  на
крестинах со мной путаница вышла, это она помнит. Оказывается, перед  тем,
как меня крестить, выпили, конечно, кума перехватила,  и  когда  в  церкви
батюшка ее спросил, как фамилия младенца, она  додумала,  что  ее  фамилию
спрашивают, свою и сказала.
   "Вернулись из церкви,  -  рассказывала  Груня,  -  кума  дала  метрику,
довольнешенькая такая, а твоя тетушка - она разбитная была - как  глянула,
так и взвилась: - Ты  на  кого  же  младенца  записала?  -  Взяла  тебя  и
помчалась обратно в церковь, исправлять, стало быть, ошибку. Да только  из
кулька в рогожку исправила. Уж на следующий день твой родной отец  вздумал
еще раз посмотреть метрику, а в ней дана тебе фамилия Волков, а не Ометов.
Он напустился на твою тетушку, а у той только и  оправдания,  что  сама-то
она Волкова, и сестра ее, твоя мать, тоже Волковой  была,  вот  ее  бес  и
попутал.
   Пока собрались опять к священнику, тот успел уж во  все  книги  занести
тебя и сказал, что  исправить  дело  теперь  не  в  его  власти,  нужно  в
консисторию писать, а то и так младенец проживет, а и помрет -  спросу  не
будет, лишь бы крещеный был. Писал ли твой отец такое прошение, не знаю, а
вскорости тебя отдали Нагому, на том все и кончилось".
   Бросился я на другой день снова в загс, искать записи о Волкове  Олеге,
снова с заведующей два часа убили и опять ничего не нашли. Заведующая даже
расстроилась - такая симпатичная женщина попалась - говорит:
   "Может, поп не стал делать новой записи, а внес исправление  к  старой,
где вы по фамилии кумы числитесь?"
   Эту фамилию я еще накануне спрашивал у Груни, да  забыла  она,  столько
лет прошло, разве упомнишь!
   А Груня, оказывается, ночь не спала, все вспоминала. И вспомнила  ведь!
Я уж прощался с Игорем, уезжать хотел, а  она  приходит  и  еще  с  порога
кричит: "Яковлевой звали, крестну-то твою, Олег, Яковлевой!"
   С трудом дождавшись следующего дня, я в третий раз  пришел  в  загс,  и
через какие-то десять минут заведующая подняла от книги посветлевшее  лицо
и сказала: "Ну поздравляю: все сошлось. Четыре фамилии у  вас  и  любая  -
законная, выбирайте". Я сохранил  фамилию  приемного  отца,  который  меня
воспитал.
   - И правильно сделали!
   - У той заведующей я побывал проездом через год, еще раз  поблагодарил.
А к сестре не зашел, время не хватило.  Все  думал  навестить.  Много  лет
собирался, да так и не собрался.
   И  Олег  Петрович  спрятал  лицо  в  ладонях,  но  тут   же   устыдился
театральности  этого  жеста  и  глянул  на  Афину  Павловну   смущенно   и
растерянно.
   - Замотались вы, - сказала она и, пересев к нему ближе, добавила:  -  И
вам нужен близкий друг. - Помолчав, ушла, не разрешив себя проводить.



        15

   Из дневника Олега Петровича:
   Я никогда  не  вел  дневника,  считая  это  занятие  рядового  человека
никчемной блажью, но в этом году со мной творится такое, что  настоятельно
требует записи. Пока происходящее, касалось только  меня  и  не  оставляло
вещественных следов, я склонен был приписать это галлюцинациям, был  готов
допустить какую-то форму помешательства, но случившемуся  недавно  я  даже
предположительно не могу найти никакого об®яснения.
   Она бывала у меня и раньше, но то были деловые посещения  или,  скорее,
визиты вежливости, а тут Она пришла как любящая женщина и осталась со мной
до утра.
   Это было настолько невероятно, что после некоторого обалдения я  прочно
утвердился в том, что происходящее вызвано "чертовщиной"; разговаривал  же
со мной покойный отец, а недавно даже Зор удостоил беседой. Значит, нечего
удивляться тому, что и Ее  я  не  только  вижу  и  слышу,  но  и  обнимаю,
чувствую. Как жалко, что Она - не более, чем видение, и исчезнет  внезапно
и бесповоротно!"  -  думалось  мне,  и  я  старался  растянуть  счастливые
мгновения. А Она все не исчезала. И когда Она сказала: "Доброе утро!" -  у
меня неожиданно сорвалось:
   - Слушай, так неужели ты - настоящая?!!
   Она, по-моему, даже несколько обиделась, потом со смехом воскликнула:
   - Не  знаю,  какие  еще  тебе  требуются  доказательства!  Может,  тебя
булавкой кольнуть?
   И все-таки в реальности Ее существования я продолжал  сомневаться  даже
за завтраком, приготовленным Ее руками, помня, что и с  покойным  отцом  я
сидел за этим же столом.
   И только в бюро, куда мы  пришли  по  Ее  настоянию  порознь,  когда  я
подошел к ее кульману и шепотом назвал Ее милой,  а  Она  не  удивилась  и
назвала меня дорогим, только тогда я уверился в  реальности  происшедшего.
Уж  тут-то  в  сугубо  деловой  обстановке  не  оставалось  места  никакой
"чертовщине".
   Я как-то спросил Ее, почему она вздумала связать свою  судьбу  с  моей,
пренебрегая существенной разницей наших лет.  Ее  ответ  озадачил  меня  и
прямотой, и расчетливостью:
   - Нет, - ответила Она, - я  не  связываю  ни  себя,  ни  тебя.  Я  тебя
полюбила без всяких обязательств. Не  знаю,  в  чем  кроется  тайна  твоей
обаятельности, но к тебе влечет. И уж если тебе вздумалось  заговорить  об
этом, скажу честно, что твоей я буду не навек. Я выйду  замуж,  но  не  за
тебя, а за своего сверстника, чтобы нам стариться вместе. Уж не взыщи, мой
дорогой...
   Что  ж,  я  Ее  понимаю.  Много  ли  мне  осталось  полноценной  жизни,
пятилетка, от силы - две? А Она и через десять лет будет полна  энергии  и
страстей. Пусть подарит мне хоть три года, может,  после  них  мне  вообще
станет не до женщин.
   Существеннее, пожалуй, другое: сколько себя помню, не  замечал  к  себе
особой благосклонности женщин. Уж чего не было, так  не  было.  Правда,  в
моей сумбурной жизни я не очень-то и гонялся за ними, мне  хватало  других
забот  и  переживаний.  Те  связи,  которые   все   же   возникали,   были
немногочисленны и непродолжительны. Сходился и  с  теми,  к  кому  тянуло,
расставались без сожалений, не было ни любви, ни очарования, - не  оделил,
видно, господь  смолоду  такими  чувствами.  Может  быть,  женщины  чутьем
распознают такого сухаря?
   А Она, молодая и очаровательная, утверждает, что я обаятелен,  что  она
полюбила  меня.  Вот  и  думается,  что  не  обошлось  тут  все-таки   без
"чертовщины". Можно подумать, что у меня  и  впрямь  появилась  не  только
способность читать чужие мысли, но и влиять на людей...
   Я совсем было утвердился в этом,  но  тут,  как  нарочно,  таинственные
явления прекратились, а связь с Ней осталась. Она приходит ко мне такая же
ласковая и любящая, как только я позову. Несколько раз - в Ее  отсутствие,
конечно, - садился я  в  кресло  перед  телевизором,  отдежурил  несколько
вечеров перед пустым экраном, но так никто больше ко мне и не явился. Если
в моем телевизоре и был какой-то заряд спиритизма,  то  он  явно  выдохся.
Поневоле  напрашивается  об®яснение:  вся   "чертовщина"   просто-напросто
привиделась потому, что в одиночестве я малость  свихнулся,  а  когда  оно
кончилось с Ее приходом, прекратилась и "чертовщина". Радоваться этому или
огорчаться?
   Во всяком случае, я почувствовал облегчение и  занялся  даже  в  гараже
своей плохонькой машиной. Так я пробел несколько  безмятежных  дней  и  не
вдруг до меня дошло: явления-то прекратились, а  угадывание  чужих  мыслей
продолжается! С кем бы я ни говорил на работе, стоит мне  сосредоточиться,
и я начинаю понимать, что думает  мой  собеседник  еще  до  того,  как  он
выразит это словами.
   И в это время в моей  будничной,  насквозь  прозаической,  ни  с  какой
таинственностью не связанной служебной жизни тоже  произошла  перемена:  я
получил повышение по службе, да еще какое!  Началось  с  того,  что  среди
рабочего  дня,  когда  я  ничего  не  подозревал,  меня  вызвал  директор,
осведомился о моем самочувствии и о том, не имею ли я каких-либо видов  на
ближайшее будущее.
   - Эге! - подумал я. - Уж не сделал ли я какой-то непоправимой ошибки  в
чертежах. В общем, было ясно, что  меня  вызвали  не  орденом  награждать,
поэтому я промямлил что-то и  даже  не  сообразил  сосредоточиться,  чтобы
отгадать мысли директора, а он мне и предлагает:
   - Как бы вы, Олег Петрович, отнеслись к предложению занять  место  Льва
Васильевича?
   Вот уж этого я никак не ожидал! Никому не пришло  в  голову  не  только
выдвинуть меня, скажем, депутатом, но даже доверить сбор членских  взносов
в профсоюз.  Единственное,  что  мне  регулярно  доверяли,  -  это  уборку
картофеля в подшефном колхозе. Этого мне перепадало вдосталь каждый год, а
чтобы повысить в чине, нет, о таком я забыл и думать. Поэтому  предложение
меня озадачило настолько, что я долго не  мог  ничего  ответить  и  только
поводил плечами, а директор, неправильно истолковав мое молчание, добавил:
   - Я вижу, вас не очень прельщает перспектива  взвалить  себе  на  плечи
конструкторское бюро. Я понимаю, что при сдельном проектировании вы,  если
поднатужитесь, заработаете даже больше, чем завбюро, но чего-то стоит ведь
и престиж, и перспектива, и степень самостоятельности!  Дело  в  том,  что
завод, как вам известно, расширяется, будут сдвиги и  по  административной
линии. В частности, есть решение  утвердить  на  заводе  вместо  должности
заведующего конструкторским бюро должность главного конструктора, так  что
вы не просто унаследуете место Льва Васильевича,  но  можете  в  ближайшее
время предстать в новом качестве.
   Вот тут до меня наконец кое-что дошло.
   - А как же обстоит дело с Львом Васильевичем? - спросил я.
   - С ним все обстоит благополучно, но он уходит на пенсию.
   - Позвольте, но и я тоже не так далек от пенсионного возраста.
   - На пятилетку-то можно рассчитывать вполне и  нас  это  устраивает,  а
дальше видно будет.
   - А не лучше ли все же сразу ориентироваться  на  молодого,  чем  снова
перестраиваться через  несколько  лет?  У  нас  есть  способная  молодежь,
скажем, Погорельский...
   - Ну что вы! Не тот опыт, не те знания. Я согласен, он  -  из  подающих
надежды,  но  ему  не  хватает  вашей  выдумки,  конструкторского  навыка,
инженерного подхода, А вы возьмитесь и подготовьте, тогда посмотрим.
   - А что думает по этому поводу Лев Васильевич?
   - Мы с ним советовались, разумеется, он тоже счел  нужным  остановиться
на вашей кандидатуре. "А главное, вашу кандидатуру выдвинуло  Управление",
- уловил я мысль директора, и все постепенно стало вырисовываться в особом
свете. Я вспомнил, как во время последней  моей  командировки  мне  стоило
некоторых трудов защитить наш аппарат, причем эта защита далеко не во всем
согласовывалась с моими собственными убеждениями. Во многом  я  сделал  бы
его иначе, но приходилось отстаивать доверенные мне ведомственные интересы
завода, и несколько раз во время спора я сожалел, что не мне  принадлежала
ведущая  роль,  что  не  в  моей  воле  было  создать  аппарат  по-своему.
"Поставьте меня во главе дела, тогда и спрашивайте!"  -  думалось  мне  не
раз. И как знать, не это ли настойчивое побуждение  повлияло  на  то,  что
меня теперь выдвигают.
   -  Что  ж,  Владлен  Федорович,  вам  виднее,  но  давайте   сразу   же
определимся. Я согласен занять  должность  главного  конструктора  завода,
толь